ЭТО БЫЛО ВОЗЛЕ МОРЯ
Это было в прошлой жизни, это было возле моря,
мы болтали, хохотали, ели раков, пили брют,
лень и нега чуть дышали в черноморской пыльной флоре,
вдруг ты шепотом сказала: “Дайте руку, троньте тут”.
Воровато оглянувшись на соседей по террасе,
я под скатерть сунул руку и нащупал твой живот,
и рука моя скользнула в грот любви и сладострастья,
и густым и нежным соком истекал волшебный грот.
“Я прошу, Элен, не надо, не шутите так жестоко! —
задышал я в ваше ушко, теребя губами прядь. —
Вы мечта, вы ангел, фея, а не гноище порока!” —
“Нет, Вадим, для вас я сука, тварь и конченная блядь!” —
“Ах, Элен, идемте к морю, охладимте наши чресла!” —
я тебе оправил юбку и прижал к бедру свой ствол.
Мы покинули веранду, с шумом отодвинув кресла,
и, швырнув друзьям одежду, дружно ринулись на мол.
Вместе мы нырнули в море, от жары изнемогая,
от желанья и томленья, пыл стараясь свой унять,
и, заплыв на мель, сказал я: “Бесполезно, дорогая!
Пусть нас море повенчает, коль попам нас не венчать!”
И на отмелях далеких мы творили то и это,
наблюдали нас в бинокли черноморские дедки —
ни себе и ни дедулькам мы не дали в это лето
от уныния увянуть и подохнуть от тоски.
Чёрное море, шаланды, огни,
Снова и снова меня обмани!
Чёрное море, дивный мой сон -
Вы были юны, я был влюблен.
Вы были юны, я был влюблен.
Это было в прошлой жизни, это было возле моря,
мы болтали, хохотали, ели раков, пили брют,
лень и нега чуть дышали в черноморской пыльной флоре,
вдруг ты шепотом сказала: “Дайте руку, троньте тут”.
Воровато оглянувшись на соседей по террасе,
я под скатерть сунул руку и нащупал твой живот,
и рука моя скользнула в грот любви и сладострастья,
и густым и нежным соком истекал волшебный грот.
“Я прошу, Элен, не надо, не шутите так жестоко! —
задышал я в ваше ушко, теребя губами прядь. —
Вы мечта, вы ангел, фея, а не гноище порока!” —
“Нет, Вадим, для вас я сука, тварь и конченная блядь!” —
“Ах, Элен, идемте к морю, охладимте наши чресла!” —
я тебе оправил юбку и прижал к бедру свой ствол.
Мы покинули веранду, с шумом отодвинув кресла,
и, швырнув друзьям одежду, дружно ринулись на мол.
Вместе мы нырнули в море, от жары изнемогая,
от желанья и томленья, пыл стараясь свой унять,
и, заплыв на мель, сказал я: “Бесполезно, дорогая!
Пусть нас море повенчает, коль попам нас не венчать!”
И на отмелях далеких мы творили то и это,
наблюдали нас в бинокли черноморские дедки —
ни себе и ни дедулькам мы не дали в это лето
от уныния увянуть и подохнуть от тоски.
Чёрное море, шаланды, огни,
Снова и снова меня обмани!
Чёрное море, дивный мой сон -
Вы были юны, я был влюблен.
Вы были юны, я был влюблен.
Любуясь морозами в штате Техас
По всем федеральным каналам,
Как хочется взять навальнёнка сейчас
И пиздить его дубиналом!
По всем федеральным каналам,
Как хочется взять навальнёнка сейчас
И пиздить его дубиналом!
СНЕГИРИ-ХРУЩЕВОЧКИ
За окошком снегири треплют куст рябиновый,
Опьянев от ягоды, долбятся в снегу.
Я, бывало, также тут с разными любимыми,
А теперь как этот дом - стар и не могу.
Дед как надо не пожил в той пятиэтажечке,
Как увидел снегиря - сразу карачун,
А недели через три, накидавшись бражечки,
Папа в маму жизнь вдохнул, загасив свечу.
Там я тоже дамам пел песенки снегириные,
Только будущую жизнь расплескал вовне.
Не мани меня, тунгус, в тундру олениною,
Я желаю умереть в собственном говне.
Знаю я, куда ведет ваша реновация,
За Подольск и за Можай, в дебри и снега,
Пусть живет там шаман и его вся нация,
Там медведь прокурор, а закон - тайга.
Я с протестами ходил раньше на Болотную,
Чтоб поменьше видеть срач, что развел в углах.
Ах снегирь, мой снегирь, зимнее животное,
За окошком месяц май кружится в снегах.
Прилетели холода лютые таежные,
Задувает из щелей и труба течет.
Ну вас в жопу, снегири, птицы вы тревожные,
Пусть Собянин в Сибирь всех вас заберет.
Пусть Путяра в Сибирь всех вас упечёт.
За окошком снегири треплют куст рябиновый,
Опьянев от ягоды, долбятся в снегу.
Я, бывало, также тут с разными любимыми,
А теперь как этот дом - стар и не могу.
Дед как надо не пожил в той пятиэтажечке,
Как увидел снегиря - сразу карачун,
А недели через три, накидавшись бражечки,
Папа в маму жизнь вдохнул, загасив свечу.
Там я тоже дамам пел песенки снегириные,
Только будущую жизнь расплескал вовне.
Не мани меня, тунгус, в тундру олениною,
Я желаю умереть в собственном говне.
Знаю я, куда ведет ваша реновация,
За Подольск и за Можай, в дебри и снега,
Пусть живет там шаман и его вся нация,
Там медведь прокурор, а закон - тайга.
Я с протестами ходил раньше на Болотную,
Чтоб поменьше видеть срач, что развел в углах.
Ах снегирь, мой снегирь, зимнее животное,
За окошком месяц май кружится в снегах.
Прилетели холода лютые таежные,
Задувает из щелей и труба течет.
Ну вас в жопу, снегири, птицы вы тревожные,
Пусть Собянин в Сибирь всех вас заберет.
Пусть Путяра в Сибирь всех вас упечёт.
Если завтра война, смерть на бойне и жопа,
Если в адской навеки запрут глубине,
Бесконечные танцы танцоров хип-хопа
Пусть по телеку будут показывать мне.
Мне балет ни к чему, мне фанданго не близко,
Животом мусульманочки пусть не трясут,
Пусть индусов и негров с танцорами диско
К православным угодникам в рай унесут.
Лишь хип-хоп, лишь рэпчелло, вся адская скверна
Пусть ликует со мною под яростный бит,
От Ву-Танга и Децыла до Моргенштерна,
Как от лютого перца пусть в жопе свербит.
Чтоб от тряски муде постоянно звенели,
Чтоб отбитые пятки пылали в огне,
Чтоб бесовским экстазом глаза пламенели
У соседей, что в танце притрусят ко мне.
Прародители Гнойного и Моргенштерна!
Подвывайте танцорам в экране и нам,
Бесконечная пляска всех ликов Инферно,
Дар бесценный - навек молодым пацанам.
Если в адской навеки запрут глубине,
Бесконечные танцы танцоров хип-хопа
Пусть по телеку будут показывать мне.
Мне балет ни к чему, мне фанданго не близко,
Животом мусульманочки пусть не трясут,
Пусть индусов и негров с танцорами диско
К православным угодникам в рай унесут.
Лишь хип-хоп, лишь рэпчелло, вся адская скверна
Пусть ликует со мною под яростный бит,
От Ву-Танга и Децыла до Моргенштерна,
Как от лютого перца пусть в жопе свербит.
Чтоб от тряски муде постоянно звенели,
Чтоб отбитые пятки пылали в огне,
Чтоб бесовским экстазом глаза пламенели
У соседей, что в танце притрусят ко мне.
Прародители Гнойного и Моргенштерна!
Подвывайте танцорам в экране и нам,
Бесконечная пляска всех ликов Инферно,
Дар бесценный - навек молодым пацанам.
Forwarded from Daily Storm
Якутский шаман Александр Габышев стал фигурантом уголовного дела. Его обвиняют в применении насилия в отношении представителя власти.
@stormdaily
@stormdaily
ДВА БРАТА И ВОЛЬНАЯ ВОЛЯ
Из дальней Якутии, мёрзлой и сладкой,
Как мясо коня на морозе,
В больших сапогах и с линялой палаткой,
Шагала глиста в коматозе.
На мятом лице мужичка-сахаляра
Блуждали лишь два выраженья:
Зачем он смешал самогон и соляру? –
И в брюхе бурленье и жженье.
Но, двигаясь твёрдо к поставленной цели,
Мужик говорил себе: – Саня,
Правители наши в Москве озверели,
Совсем не считаются с нами.
Не надо мне денег от нефти и газа,
От северных труб и от южных,
Но парочку лямов с якутских алмазов
В валюте мне выплатить нужно.
Я слышал, в Москве брат мой сильно страдает,
Актёр популярный Ефремов.
За то, что на власть он в стихах нападает,
С карьерой актёрской проблема.
Стихи не его, но, по сути, не важно
(Я сам ведь шаман самозванный!),
За то, что транслирует Миша отважно,
Его ненавидят тираны.
И главный тиран, и московский наместник,
Хоть он, говорят, и из наших –
Из лютых хакасов колдун и кудесник,
Как идол гранитный он страшен.
Ещё там ведьмак из Тувы с ними рядом,
Пожаров лесных усмиритель,
Способный тайфун останавливать взглядом,
Пустынь и песков покоритель.
Но если мы с Мишей, волшебником слова,
Возьмёмся за гуж с новой силой,
То будет Рублёвка свободною снова,
А с нею Москва и Россия.
Хотите узнать, как он стал моим братом?
Обычное дело: гастроли,
Московский артист, как всегда неженатый, -
И мама сдалась поневоле.
Поверила, дура: кино, режиссёры,
Фата, подвенечное платье...
Но писем всё нет, а рожать уже скоро.
Был добр, но забывчив, наш батя.
Отвергнута домом, семьёй и страною,
Одна меня мать воспитала,
К шаманам ходила подмышкой со мною,
На капищах с ними плясала.
Не знаю, что было там, то или это,
Пока я лежал на поляне,
Но сгустки энергий Небесного Света
Делила со мною маманя.
Мишаня, иду я, твой братец острожный,
Сожрём упырей с потрохами!
Я их буду жечь своим солнцем таёжным,
А ты распылять их стихами.
Подключим мы духов, и нижних и вышних,
Навальный пришлёт пионеров,
И вместе - актёр, и шаман, и айтишник, -
Отменим министров и мэров!
Отменим солдат, обучение в школе,
Болезни, ментов, угнетенье!
Лишь небо над нами, лишь кони и воля,
Тайга и шаманское пенье.
Из дальней Якутии, мёрзлой и сладкой,
Как мясо коня на морозе,
В больших сапогах и с линялой палаткой,
Шагала глиста в коматозе.
На мятом лице мужичка-сахаляра
Блуждали лишь два выраженья:
Зачем он смешал самогон и соляру? –
И в брюхе бурленье и жженье.
Но, двигаясь твёрдо к поставленной цели,
Мужик говорил себе: – Саня,
Правители наши в Москве озверели,
Совсем не считаются с нами.
Не надо мне денег от нефти и газа,
От северных труб и от южных,
Но парочку лямов с якутских алмазов
В валюте мне выплатить нужно.
Я слышал, в Москве брат мой сильно страдает,
Актёр популярный Ефремов.
За то, что на власть он в стихах нападает,
С карьерой актёрской проблема.
Стихи не его, но, по сути, не важно
(Я сам ведь шаман самозванный!),
За то, что транслирует Миша отважно,
Его ненавидят тираны.
И главный тиран, и московский наместник,
Хоть он, говорят, и из наших –
Из лютых хакасов колдун и кудесник,
Как идол гранитный он страшен.
Ещё там ведьмак из Тувы с ними рядом,
Пожаров лесных усмиритель,
Способный тайфун останавливать взглядом,
Пустынь и песков покоритель.
Но если мы с Мишей, волшебником слова,
Возьмёмся за гуж с новой силой,
То будет Рублёвка свободною снова,
А с нею Москва и Россия.
Хотите узнать, как он стал моим братом?
Обычное дело: гастроли,
Московский артист, как всегда неженатый, -
И мама сдалась поневоле.
Поверила, дура: кино, режиссёры,
Фата, подвенечное платье...
Но писем всё нет, а рожать уже скоро.
Был добр, но забывчив, наш батя.
Отвергнута домом, семьёй и страною,
Одна меня мать воспитала,
К шаманам ходила подмышкой со мною,
На капищах с ними плясала.
Не знаю, что было там, то или это,
Пока я лежал на поляне,
Но сгустки энергий Небесного Света
Делила со мною маманя.
Мишаня, иду я, твой братец острожный,
Сожрём упырей с потрохами!
Я их буду жечь своим солнцем таёжным,
А ты распылять их стихами.
Подключим мы духов, и нижних и вышних,
Навальный пришлёт пионеров,
И вместе - актёр, и шаман, и айтишник, -
Отменим министров и мэров!
Отменим солдат, обучение в школе,
Болезни, ментов, угнетенье!
Лишь небо над нами, лишь кони и воля,
Тайга и шаманское пенье.
Монархистов с коммунистами
Свозят в госпиталь Вишневского:
Кто-то врезался в Дзержинского,
Кто-то лоб разбил об Невского.
На немцовское на капище
Альбацня ползёт с букетами,
А у Бориньки на кладбище -
Только пачка с сигаретами.
Свозят в госпиталь Вишневского:
Кто-то врезался в Дзержинского,
Кто-то лоб разбил об Невского.
На немцовское на капище
Альбацня ползёт с букетами,
А у Бориньки на кладбище -
Только пачка с сигаретами.
Проснёшься, сука, утром рано,
Откроешь гребаный фейсбук,
А там какие-то бараны
С вопросом: слушал Гречку, друг?
Да нахуй мне ваш рок помойный,
С Земфирой вместе умер он.
Ещё не слушан Слава Гнойный,
Не понят, бляць, Оксимирон.
А раньше, помню, все кричали:
О Лагутенко! о Илья!
Прошли года, а я в печали:
Не понимаю нихуя,
Ни воспарения Бориса,
Ни протестутный юморок
Макара. Ждёте рифму «крыса»?
А рифма: в жопу русский рок!
Откроешь гребаный фейсбук,
А там какие-то бараны
С вопросом: слушал Гречку, друг?
Да нахуй мне ваш рок помойный,
С Земфирой вместе умер он.
Ещё не слушан Слава Гнойный,
Не понят, бляць, Оксимирон.
А раньше, помню, все кричали:
О Лагутенко! о Илья!
Прошли года, а я в печали:
Не понимаю нихуя,
Ни воспарения Бориса,
Ни протестутный юморок
Макара. Ждёте рифму «крыса»?
А рифма: в жопу русский рок!
Взахлёб льющиеся славословия альбому Земфиры в фб-публикации Миши Козырева перетекают в комментарии, в основном касающиеся смыслового содержания труда художницы. Итоговый, пожалуй, коммент от пресс-секретаря Макаревича А.Чернина, который отвечает на многочисленные упреки в занудстве и депрессивности долгожданного альбомного творения.
Антоша, чем изрекать банальщину, лучше бы просто процитировать бессмертного автора поэмы «Москва—Петушки»:
«Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гете? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что - есть свидетельство - он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости...»
Антоша, чем изрекать банальщину, лучше бы просто процитировать бессмертного автора поэмы «Москва—Петушки»:
«Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гете? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что - есть свидетельство - он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости...»
👍1