1.
Оборзевший голубь с чайкою несётся,
С белокрылой чайкой вдоль морской волны,
Чайка то подвиснет, то вдруг оглянётся:
– Голубь, ты отлипни, мы ведь не равны.
Ты не очень птица, курица, скорее,
Паразит и трутень, и клюёшь навоз,
Ты в своём бакланстве воробья хитрее,
А моря и ветер не твоё, обсос.
Отвечал ей голубь, голубь сизокрылый,
Сумасшедший голубь с чаечьей душой:
– Вам с природой, чайкам, просто пофартило,
Клюв у вас уцепист, крыл размах большой.
Красота и сила вам дана от века,
Я ж свою убогость сам преодолел,
Вы сейчас харчитесь с рук у человека,
А создатель рыбу вам ловить велел.
Усмехнулась чайка, ухмыльнулась криво,
Отвернула морду наглую свою
И рванула к людям, в бар, где пили пиво
И бросали чайкам хлеб и чешую.
Оборзевший голубь с чайкою несётся,
С белокрылой чайкой вдоль морской волны,
Чайка то подвиснет, то вдруг оглянётся:
– Голубь, ты отлипни, мы ведь не равны.
Ты не очень птица, курица, скорее,
Паразит и трутень, и клюёшь навоз,
Ты в своём бакланстве воробья хитрее,
А моря и ветер не твоё, обсос.
Отвечал ей голубь, голубь сизокрылый,
Сумасшедший голубь с чаечьей душой:
– Вам с природой, чайкам, просто пофартило,
Клюв у вас уцепист, крыл размах большой.
Красота и сила вам дана от века,
Я ж свою убогость сам преодолел,
Вы сейчас харчитесь с рук у человека,
А создатель рыбу вам ловить велел.
Усмехнулась чайка, ухмыльнулась криво,
Отвернула морду наглую свою
И рванула к людям, в бар, где пили пиво
И бросали чайкам хлеб и чешую.
2.
Оборзевший голубь с чайкою токует,
Прыгает и кружит, задирает хвост,
Говорит: - Пойми ты, я искал такую,
Чтоб и цвет, и носик, и перо и рост.
Чайке ж это глупо и смешно немножко,
И стыдится чайка братьев и сестёр,
Если б не приличия - долбанула б в бошку,
Чтобы пентюх жирный чмакнул об забор,
Об забор бетонный, о причал шершавый.
– Слышь, вахлак помойный, как ты смеешь тут
Надувать свой зоб под шубою корявой?
Отвали, бомжара, фуфел, баламут!
Ухмыльнулся голубь, усмехнулся криво,
Отрыгнул из зоба золотой кулон:
– Будет нам, красотка, на вино и пиво,
На икру и крабов, и «моэ шандон».
Натаскал я много золота на море,
С тумбочек в отелях брюлики клевал,
Зиму и ненастья встретим мы без горя,
Присмотрел для нас я тёпленький подвал.
И пока другие чайки и бакланы
На помойных кучах будут выживать,
Будем прилетать мы в бары-рестораны,
И друг другу яства в клювики совать...
И склонила чайка гордый клюв чуть набок,
Повернулась задом, приподнявши хвост,
А неряха-голубь произнёс: «Порядок!»,
И, урча, задвинул чайке в полный рост.
Оборзевший голубь с чайкою токует,
Прыгает и кружит, задирает хвост,
Говорит: - Пойми ты, я искал такую,
Чтоб и цвет, и носик, и перо и рост.
Чайке ж это глупо и смешно немножко,
И стыдится чайка братьев и сестёр,
Если б не приличия - долбанула б в бошку,
Чтобы пентюх жирный чмакнул об забор,
Об забор бетонный, о причал шершавый.
– Слышь, вахлак помойный, как ты смеешь тут
Надувать свой зоб под шубою корявой?
Отвали, бомжара, фуфел, баламут!
Ухмыльнулся голубь, усмехнулся криво,
Отрыгнул из зоба золотой кулон:
– Будет нам, красотка, на вино и пиво,
На икру и крабов, и «моэ шандон».
Натаскал я много золота на море,
С тумбочек в отелях брюлики клевал,
Зиму и ненастья встретим мы без горя,
Присмотрел для нас я тёпленький подвал.
И пока другие чайки и бакланы
На помойных кучах будут выживать,
Будем прилетать мы в бары-рестораны,
И друг другу яства в клювики совать...
И склонила чайка гордый клюв чуть набок,
Повернулась задом, приподнявши хвост,
А неряха-голубь произнёс: «Порядок!»,
И, урча, задвинул чайке в полный рост.
3.
Оборзевший голубь отгоняет чаек
От своей тарелки возле кабака,
Там лежат головки тюлек и шамаек,
Хлебушек, опарыш, жилки шашлыка.
За кольцо с сапфиром, что срыгнул он летом,
Кормит его повар, добрый Магомет.
Как гуляла свадьба дочки Магомета!
И теперь у голубя здесь абонемент.
«Чайка нехороший птица, неполезный, -
Магомет вещает, выйдя на крыльцо, -
Не принес ни разу даже рупь железный,
А не то что с камнем золотой кольцо!
Кушай, голубь, кушай, все что хочешь, брат мой,
Лобио, сациви, и попей вина!
Знаю, что живешь ты с чайкою развратной,
Почему, брат, чайка у тебя одна?
Ты джигит, мужчина, воин и добытчик,
Ми прокормим чаек две ищщо и три,
Ты живи с гаремом, как велит обычай.
Хочешь лебедь белий? Нет? А то смотри!»
Вытирая руки о передник чёрный,
Магомет уходит - хашлама не ждёт.
Заглотив с тарелки жрачку, голубь вздорный
Свою кралю-чайку покормить идёт,
Чаечку-дурашку, что сидит на яйцах,
Думая, что высидит чаечьих птенцов.
Только от осины пальмы не родятся -
Говорят вам Ницше, Кант и Степанцов.
Оборзевший голубь отгоняет чаек
От своей тарелки возле кабака,
Там лежат головки тюлек и шамаек,
Хлебушек, опарыш, жилки шашлыка.
За кольцо с сапфиром, что срыгнул он летом,
Кормит его повар, добрый Магомет.
Как гуляла свадьба дочки Магомета!
И теперь у голубя здесь абонемент.
«Чайка нехороший птица, неполезный, -
Магомет вещает, выйдя на крыльцо, -
Не принес ни разу даже рупь железный,
А не то что с камнем золотой кольцо!
Кушай, голубь, кушай, все что хочешь, брат мой,
Лобио, сациви, и попей вина!
Знаю, что живешь ты с чайкою развратной,
Почему, брат, чайка у тебя одна?
Ты джигит, мужчина, воин и добытчик,
Ми прокормим чаек две ищщо и три,
Ты живи с гаремом, как велит обычай.
Хочешь лебедь белий? Нет? А то смотри!»
Вытирая руки о передник чёрный,
Магомет уходит - хашлама не ждёт.
Заглотив с тарелки жрачку, голубь вздорный
Свою кралю-чайку покормить идёт,
Чаечку-дурашку, что сидит на яйцах,
Думая, что высидит чаечьих птенцов.
Только от осины пальмы не родятся -
Говорят вам Ницше, Кант и Степанцов.
4.
Оборзевший голубь чешет по причалу,
По морозной крошке из дождя и брызг,
Взгляд, презренья полный, обращён на чаек,
Голубю противен их голодный визг.
Было дело, взял он королевну чайку
Жить в свою берлогу, с трубами подвал,
Думал, будут детки, станет за хозяйку, -
Только зря в мечтах он это рисовал.
Как он ни лелеял, от морозов пряча,
Яствами какими чайку ни кормил,
Только отвернулась от него мучача,
Лишь их голубёнок слово проронил.
Он ещё не начал даже оперяться:
Гуркнул, загугукал - отвернулась мать,
И, взмахнув крылами, прочь к своим - пластаться,
Крякать в стылых скалах, по небу летать.
А потом заслала утку-адвоката,
Что, мол, за рожденье голубя-птенца,
В месяц по кольцу ей золотому надо.
В общем, опустила бедного отца.
Только адвокату радости-то нету.
«Слышь, давай в мой офис», - голубь проронил,
И привёл он утку в кухню к Магомету,
Магомет же утку живо расчленил.
В этот вечер рюмку бронебойной чачи
В клюв залил бедняге повар Магомет.
– Не рыдай, брат голубь, выпей за удачу,
За здоровье сына и за мир на свет!
Ходит по причалу папа-одиночка,
Плачет: - Всё прощу, мля! Сына прокормлю!
Возвратись, всё будет, серьги и цепочки!
Слышишь, дрянь, паскуда? Я тебя люблю!
Оборзевший голубь чешет по причалу,
По морозной крошке из дождя и брызг,
Взгляд, презренья полный, обращён на чаек,
Голубю противен их голодный визг.
Было дело, взял он королевну чайку
Жить в свою берлогу, с трубами подвал,
Думал, будут детки, станет за хозяйку, -
Только зря в мечтах он это рисовал.
Как он ни лелеял, от морозов пряча,
Яствами какими чайку ни кормил,
Только отвернулась от него мучача,
Лишь их голубёнок слово проронил.
Он ещё не начал даже оперяться:
Гуркнул, загугукал - отвернулась мать,
И, взмахнув крылами, прочь к своим - пластаться,
Крякать в стылых скалах, по небу летать.
А потом заслала утку-адвоката,
Что, мол, за рожденье голубя-птенца,
В месяц по кольцу ей золотому надо.
В общем, опустила бедного отца.
Только адвокату радости-то нету.
«Слышь, давай в мой офис», - голубь проронил,
И привёл он утку в кухню к Магомету,
Магомет же утку живо расчленил.
В этот вечер рюмку бронебойной чачи
В клюв залил бедняге повар Магомет.
– Не рыдай, брат голубь, выпей за удачу,
За здоровье сына и за мир на свет!
Ходит по причалу папа-одиночка,
Плачет: - Всё прощу, мля! Сына прокормлю!
Возвратись, всё будет, серьги и цепочки!
Слышишь, дрянь, паскуда? Я тебя люблю!
5.
Оборзевший голубь в лучиках весенних
Утром на причале, хвост задрав, лежит.
Хорошо, когда вы шустрый, словно веник,
Не страшны вам кошки, бабы и ковид.
Вам судьба-злодейка и жена-профура
Говорили: малый, жизнь твоя - навоз.
Пусть была неброской жизни увертюра -
Воспарил симфонией голубок-обсос.
Про жену-паскуду, мамку-профурсетку,
Донесла разведка, птичая молва:
Чаячие мачо разодрали детку,
Ох, была неистова в плане естества!
Пацанам чаёвным эта тварь твердила:
– Ты втыкай, да слушай, что я говорю,
Я за секс нагнула голубя-дебила,
Рыпнетесь - и тоже всех вас разорю!
Ведь сейчас настали времена другие:
Феминизм, трансгендер, бэлэмэ, ми-ту.
Парьте меня, жарьте, братья дорогие, -
Впарю иск любому, чайке и киту.
А пока расслабьтесь, парьтесь - не жалейте,
Только если надо - вы у меня вот!
Так прижму, ребята - просто опупеете! -
И решил прибить ее чаечий народ.
Доплясалась чайка, дораспоясàлась,
Вывернули чайку через яйцеклад.
Погрустил наш голубь лишь для вида малость,
Мол, любовь и веру не вернуть назад.
А потом, брильянтик сплюнув Магомету,
Две недели квасил с братом дорогим.
Чтоб мужчину баба не сжила со свету,
Помни: все - профуры, все они - враги.
Оборзевший голубь в лучиках весенних
Утром на причале, хвост задрав, лежит.
Хорошо, когда вы шустрый, словно веник,
Не страшны вам кошки, бабы и ковид.
Вам судьба-злодейка и жена-профура
Говорили: малый, жизнь твоя - навоз.
Пусть была неброской жизни увертюра -
Воспарил симфонией голубок-обсос.
Про жену-паскуду, мамку-профурсетку,
Донесла разведка, птичая молва:
Чаячие мачо разодрали детку,
Ох, была неистова в плане естества!
Пацанам чаёвным эта тварь твердила:
– Ты втыкай, да слушай, что я говорю,
Я за секс нагнула голубя-дебила,
Рыпнетесь - и тоже всех вас разорю!
Ведь сейчас настали времена другие:
Феминизм, трансгендер, бэлэмэ, ми-ту.
Парьте меня, жарьте, братья дорогие, -
Впарю иск любому, чайке и киту.
А пока расслабьтесь, парьтесь - не жалейте,
Только если надо - вы у меня вот!
Так прижму, ребята - просто опупеете! -
И решил прибить ее чаечий народ.
Доплясалась чайка, дораспоясàлась,
Вывернули чайку через яйцеклад.
Погрустил наш голубь лишь для вида малость,
Мол, любовь и веру не вернуть назад.
А потом, брильянтик сплюнув Магомету,
Две недели квасил с братом дорогим.
Чтоб мужчину баба не сжила со свету,
Помни: все - профуры, все они - враги.
6.
Оборзевший голубь в камышах у пруда,
В камышах у пруда в парке городском,
На царевну-лебедь, возжелавши чуда,
Смотрит задыхаясь, крàдется ползком.
В голове бушует: «Не совсем я голубь,
Я голубечайка, я имею шанс!
За тобою, краля, хоть в огонь, хоть в прорубь!
Ты my Lady Гага, ты my bad romance!
А царевна-лебедь, гордость побережья,
Мисс Гелиополис, мисс Кавказский Юг,
На голубечайку как бы чуть небрежно
Косится, считая выгоду свою.
Вроде его папа - голубь необычный,
Золотоискатель, денег дофига.
И сынок пока что держится прилично,
Не борзеет, вроде, знает берега.
– Эй, чего таишься? Подплывай поближе.
Не умеешь, что ли? Во, гляди, плывет!
Ты похож на чайку, дай тебя развижу.
Не робей, засунь мне клюв в мочеотвод...
Ох, как встрепенулся высморк голубиный,
Как чесал он клювом лебедь там и тут!
Притворилась краля девочкой невинной,
Типо их на конкурсах не внатяг дерут.
В игрищах любовных осень пронеслася,
Вдруг - фигак - повестка голубёнку в суд,
Лебедь заявила, что ее харрасили.
«Ох и ни хера себе!» - хлюпнул старый пруд.
Только кто ж у пруда показанья спросит?!
Не хватило папе сына откупить.
Что же ты наделала, золотая осень!
На этапе парень, мать твою иттить.
Будет вспоминать он солнце Черноморья
В тех краях, где десять месяцев пурга.
Мама не приедет, папа запил с горя,
И летит над зоной, всхлипам сердца вторя,
Шлягер Леди Гаги - «Радио Га-га».
Оборзевший голубь в камышах у пруда,
В камышах у пруда в парке городском,
На царевну-лебедь, возжелавши чуда,
Смотрит задыхаясь, крàдется ползком.
В голове бушует: «Не совсем я голубь,
Я голубечайка, я имею шанс!
За тобою, краля, хоть в огонь, хоть в прорубь!
Ты my Lady Гага, ты my bad romance!
А царевна-лебедь, гордость побережья,
Мисс Гелиополис, мисс Кавказский Юг,
На голубечайку как бы чуть небрежно
Косится, считая выгоду свою.
Вроде его папа - голубь необычный,
Золотоискатель, денег дофига.
И сынок пока что держится прилично,
Не борзеет, вроде, знает берега.
– Эй, чего таишься? Подплывай поближе.
Не умеешь, что ли? Во, гляди, плывет!
Ты похож на чайку, дай тебя развижу.
Не робей, засунь мне клюв в мочеотвод...
Ох, как встрепенулся высморк голубиный,
Как чесал он клювом лебедь там и тут!
Притворилась краля девочкой невинной,
Типо их на конкурсах не внатяг дерут.
В игрищах любовных осень пронеслася,
Вдруг - фигак - повестка голубёнку в суд,
Лебедь заявила, что ее харрасили.
«Ох и ни хера себе!» - хлюпнул старый пруд.
Только кто ж у пруда показанья спросит?!
Не хватило папе сына откупить.
Что же ты наделала, золотая осень!
На этапе парень, мать твою иттить.
Будет вспоминать он солнце Черноморья
В тех краях, где десять месяцев пурга.
Мама не приедет, папа запил с горя,
И летит над зоной, всхлипам сердца вторя,
Шлягер Леди Гаги - «Радио Га-га».
7.
Оборзевший голубь улетает с зоны,
Отмотал полсрока, вышел по удо.
Оказалась лебедь чёрною вороной,
Не свилось с оторвой у него гнездо.
Пусть молотят языки где-то там на воле,
Что на зоне все равно, голубь ли, петух,
Только голубь избежал петушиной роли,
Клювом чаечьим забил претендентов двух.
Домотались до него: «Голубок-голуба,
Одиноко на тюрьме, ты же бел и чист...»
Одному он выбил глаз, а другому зубы.
Мама-чайка ох не зря была феминист.
Вот приехал голубь в свой Гелиополис,
Магомет с батяней вмиг накрыли стол.
Ну, понятно, чачей быстро упоролись,
И в ночи на пруд он к лебеди пошёл.
– Что же ты, подруга, как жила три года?
Как болтала по воде жопой без меня? –
И задвинул твари
вглубь мочеотвода,
Ярость чайки с нежностью отца соединя.
– Не ищи меня ты вновь - больше не поймаешь,
Буду жить как партизан в скалах и лесах,
Если высидишь сынка, если воспитаешь,
Назови его Борзой Ветер-в-Небесах.
Пусть он пялит всё вокруг, и ворон, и чаек,
Всех голубок, лебедей, уток и орлиц,
Пусть сомнений и стыда, грусти не встречает,
Пусть зовут его царём орды здешних птиц.
Оборзевший голубь улетает с зоны,
Отмотал полсрока, вышел по удо.
Оказалась лебедь чёрною вороной,
Не свилось с оторвой у него гнездо.
Пусть молотят языки где-то там на воле,
Что на зоне все равно, голубь ли, петух,
Только голубь избежал петушиной роли,
Клювом чаечьим забил претендентов двух.
Домотались до него: «Голубок-голуба,
Одиноко на тюрьме, ты же бел и чист...»
Одному он выбил глаз, а другому зубы.
Мама-чайка ох не зря была феминист.
Вот приехал голубь в свой Гелиополис,
Магомет с батяней вмиг накрыли стол.
Ну, понятно, чачей быстро упоролись,
И в ночи на пруд он к лебеди пошёл.
– Что же ты, подруга, как жила три года?
Как болтала по воде жопой без меня? –
И задвинул твари
вглубь мочеотвода,
Ярость чайки с нежностью отца соединя.
– Не ищи меня ты вновь - больше не поймаешь,
Буду жить как партизан в скалах и лесах,
Если высидишь сынка, если воспитаешь,
Назови его Борзой Ветер-в-Небесах.
Пусть он пялит всё вокруг, и ворон, и чаек,
Всех голубок, лебедей, уток и орлиц,
Пусть сомнений и стыда, грусти не встречает,
Пусть зовут его царём орды здешних птиц.
Девочку припевочку встретил я на пляже,
Говорю: фотограф я, модный шо пиздец,
Говорю, пошли со мной, красоту уважу,
Дам тебе пять тыщ рублей. - Ну, пошли, отец.
Вот пришли, фотограф (я) тихо безобразит,
Нипеля слюнявит, обнажил кукан.
Дева вдруг как вскрикнет:
«Стой, куда? не влазит
Это мотовило ни в один стакан!»
— Не вопи, хорошая. Я поставлю музыку -
С насморочным голосом модного певца,
Или эту, как ее, Айлиш толстопузую,
Чтобы всхлипывали вы вместе слегонца.
Билли Айлиш, я и ты - вместе с Билли Айлишью,
Это, в рот ее ногой, очень хорошо!
А не любишь на троих - позову товарища,
Он тебя своим шнурком рассмешит ещё!
Говорю: фотограф я, модный шо пиздец,
Говорю, пошли со мной, красоту уважу,
Дам тебе пять тыщ рублей. - Ну, пошли, отец.
Вот пришли, фотограф (я) тихо безобразит,
Нипеля слюнявит, обнажил кукан.
Дева вдруг как вскрикнет:
«Стой, куда? не влазит
Это мотовило ни в один стакан!»
— Не вопи, хорошая. Я поставлю музыку -
С насморочным голосом модного певца,
Или эту, как ее, Айлиш толстопузую,
Чтобы всхлипывали вы вместе слегонца.
Билли Айлиш, я и ты - вместе с Билли Айлишью,
Это, в рот ее ногой, очень хорошо!
А не любишь на троих - позову товарища,
Он тебя своим шнурком рассмешит ещё!
Вот стою в лесу я,
В кровь кусаю губы:
Тунберг или Соболь,
Грета или Люба?
Был бы я Бонджови,
Разразился б песней:
Эта посвежее,
Та поинтересней.
Моника, София,
Анжелина, где вы?
Почему такие
У эпохи девы?
Где вы, Чичолина,
Мэрилин, Негода?
Нахуй мне протесты?
Хули мне природа?
Шо ж ты с нами робишь,
Гнусная эпоха?
На Любовь подрочишь -
Мерзко, душно, плохо,
А встряхнешь на Греты
Бешеные фотки -
Позитива нету,
Одурь как от водки,
Одурь и похмелье,
И в душе Чернобыль.
Гнусная эпоха
Блядской Греты Соболь.
В кровь кусаю губы:
Тунберг или Соболь,
Грета или Люба?
Был бы я Бонджови,
Разразился б песней:
Эта посвежее,
Та поинтересней.
Моника, София,
Анжелина, где вы?
Почему такие
У эпохи девы?
Где вы, Чичолина,
Мэрилин, Негода?
Нахуй мне протесты?
Хули мне природа?
Шо ж ты с нами робишь,
Гнусная эпоха?
На Любовь подрочишь -
Мерзко, душно, плохо,
А встряхнешь на Греты
Бешеные фотки -
Позитива нету,
Одурь как от водки,
Одурь и похмелье,
И в душе Чернобыль.
Гнусная эпоха
Блядской Греты Соболь.
Мы все глядимся в Пучдемоны,
Двуногих тварей афедроны
Для нас орудие одно
(И больно, ссука,и смешно,
А мать грозит тебе в окно).
Двуногих тварей афедроны
Для нас орудие одно
(И больно, ссука,и смешно,
А мать грозит тебе в окно).
СЛУЧАЙ В ХЕРСОНЕСЕ
«Дай-ка брошу бутылку, - подумал еблан, -
В эту старую, сука, цистерну!»
И швырнул и разбил, тупорылый баран,
Тяжко выдохнув: «Жизнь эфемерна!»
Голубел небосвод, зеленела трава,
Чайки шастали по поднебесью,
Средь старинных развалин бухала братва,
Сладко пьётся портвейн в Херсонесе!
Но внезапно осколки взлетели со дна
Со зловещим пронзительным звоном,
Обнаружив, как много всосалось вина
В глотки штопаным всяким гандонам.
Из осколков сложился то ль с нимбом святой,
То ль пришелец в подобье скафандра,
И сказал: – Заебли вы своей простотой,
Натяну ща вам глаз на сисяндры.
Ты, мудлан, кто бросал, подойди-ка сюда.
Нахуя ты братву подставляешь?
Вот тебе, бля, сегодня конкретно пизда.
Помолись, если можешь и знаешь,
Магомету, Озирису, Будде, Христу,
И Гермесу молись Трисмегисту.
Без молитв человек - словно с хуем во рту
Умирает грешно и нечисто.
Никогда не молился? Вот ёб твою мать -
Тут же храмы кругом и святыни!
Ладно, гнида, не буду тебя убивать,
Просто йобну стеклом тебе в дыню.
«Дай-ка брошу бутылку, - подумал еблан, -
В эту старую, сука, цистерну!»
И швырнул и разбил, тупорылый баран,
Тяжко выдохнув: «Жизнь эфемерна!»
Голубел небосвод, зеленела трава,
Чайки шастали по поднебесью,
Средь старинных развалин бухала братва,
Сладко пьётся портвейн в Херсонесе!
Но внезапно осколки взлетели со дна
Со зловещим пронзительным звоном,
Обнаружив, как много всосалось вина
В глотки штопаным всяким гандонам.
Из осколков сложился то ль с нимбом святой,
То ль пришелец в подобье скафандра,
И сказал: – Заебли вы своей простотой,
Натяну ща вам глаз на сисяндры.
Ты, мудлан, кто бросал, подойди-ка сюда.
Нахуя ты братву подставляешь?
Вот тебе, бля, сегодня конкретно пизда.
Помолись, если можешь и знаешь,
Магомету, Озирису, Будде, Христу,
И Гермесу молись Трисмегисту.
Без молитв человек - словно с хуем во рту
Умирает грешно и нечисто.
Никогда не молился? Вот ёб твою мать -
Тут же храмы кругом и святыни!
Ладно, гнида, не буду тебя убивать,
Просто йобну стеклом тебе в дыню.
ЛЕТОВЛЕТОЛЕТА
Жук Летов и кузнечик Башлачев,
Поэт из Барнаула с финкой в сраке,
В Ростове рэпер Хаски запрещен,
Россия, Лета, всё опять во мраке.
Серебреннников, «Лето» в ЭССЭСЭР,
Серебряков скрипит как пилорама
В дурацком сериале РТР.
Опять грядёт зима, и это драма.
Зимой оно в берлоге хорошо,
Когда сопишь, медведице присунув,
А если кто партнера не нашел,
Тогда айда все слушать, как с трибуны
Который год оратор нас зовет
Скакать майдан и строить
баррикады.
Куда поскачешь, бедный мой народ?
Везде вранье и конченные гады.
Шепнул знакомый мне политикан:
Сметут режим до лета, ждем полгода.
На смену косоруким мудакам
Опять идут безрукие уроды.
Январь, 2019
Жук Летов и кузнечик Башлачев,
Поэт из Барнаула с финкой в сраке,
В Ростове рэпер Хаски запрещен,
Россия, Лета, всё опять во мраке.
Серебреннников, «Лето» в ЭССЭСЭР,
Серебряков скрипит как пилорама
В дурацком сериале РТР.
Опять грядёт зима, и это драма.
Зимой оно в берлоге хорошо,
Когда сопишь, медведице присунув,
А если кто партнера не нашел,
Тогда айда все слушать, как с трибуны
Который год оратор нас зовет
Скакать майдан и строить
баррикады.
Куда поскачешь, бедный мой народ?
Везде вранье и конченные гады.
Шепнул знакомый мне политикан:
Сметут режим до лета, ждем полгода.
На смену косоруким мудакам
Опять идут безрукие уроды.
Январь, 2019
МЫС ЛУКУЛЛ
Бухал я как лошадь на мысе Лукулл,
Ну прям-таки как Буцефал,
Но третий «Джек Дэниэлс» не потянул,
С полутора литров упал.
Печально подмигивал звёздами Крым.
Свернувшийся как эмбрион,
Лежал на песке я, недугом томим,
Но всё же довольный как слон.
И снилось мне всё, что в родимом краю,
Среди белоногих берёз,
Я сорок синичек держу на хую,
Прямёхонек, бодр и тверёз.
Бухал я как лошадь на мысе Лукулл,
Ну прям-таки как Буцефал,
Но третий «Джек Дэниэлс» не потянул,
С полутора литров упал.
Печально подмигивал звёздами Крым.
Свернувшийся как эмбрион,
Лежал на песке я, недугом томим,
Но всё же довольный как слон.
И снилось мне всё, что в родимом краю,
Среди белоногих берёз,
Я сорок синичек держу на хую,
Прямёхонек, бодр и тверёз.
Нет, я, друзья, не Михалков -
Другой, неведомый избранник,
Иных цепей, иных оков,
Иной эпохи горький данник.
Тем более не Горький я,
Совсем не Пушкин и не Горький,
А говорящая свинья
На человеческой помойке.
(Мы все писатели теперь,
Кто Инстаграм имеет бойкий,
Лишь были б бамперы и дойки.
Но есть писатель Рома Зверь,
«Мой путь» - он книгу озаглавил,
Свой путь звезды он в ней представил,
И лучше выдумать не мог.
Я не читал - свидетель бог.)
Великий негр нам показал
Дворян ничтожных галерею,
Босяк - через базар-вокзал -
Народ без воли и идеи,
А я чего вам покажу?
Ты где, народ? вы где, элиты?
И я, художничек, сижу
На свалке, а не у корыта,
Жую не спелую ботву,
А батарейки и прокладки.
А впрочем, я как все живу,
Всё боле-менее в порядке,
Ем бутерброды, мну цветы,
Даю полезные советы,
Во рту огрызок сигареты,
Глаза бессмысленно пусты.
Но лишь божественная плоть
Прошелестит шелками мимо -
Амур, единый мой Господь,
Влечёт меня неудержимо
За ней, единственной, за той
Что в миг единый мир затмила -
И взгляд не брезжит пустотой,
А дышит злобой крокодила.
(О названный в Сатурна честь
Старейший в мире аллигатор,
Кем возродишься ты? Бог весть!
Монахом, птичкой ли пернатой,
Бандитом, модным ли хлыщом,
Иль новым Гитлером успешным?
Нет, будь профессором-врачом,
Дари надежду всем нам, грешным.)*
Так вот... О чем я? А, жила
Одна мамзель в московском гетто,
Она цветочницей была,
Флористкой, звали Виолетта.
Был у мамзели кавалер,
Который звал ее Витусей,
И мама в городе Тарусе,
И котик Крюгер, злобный хер.
Неблагодарнее кота
Никто не видывал на свете,
Драл руки-ноги Виолетте,
И вся в крови ходила та.
Его забить и придушить,
Грозил бойфренд неоднократно,
Но по причине непонятной
Кот продолжал борзеть и жить.
Был ли кастратом этот кот,
Или чесал зубами яйца
В тот самый злополучный год,
Ответить автор затрудняется.
А, точно, позже пострадал
За боевой и дикий норов,
Когда примчались вслед за скорой
В погонах серых господа.
(Но что-то забегаю, да.)
Жила на первом этаже
В квартире съемной Виолетта,
Уже лет пять наверно где-то,
И было грустно ей уже,
В Москве не видя перспективы,
Не продаваясь, не учась,
Придя с работы, с ног валясь,
Кемарить под хип-хоп мотивы,
Под крик подростков за окном,
Иль после сырников с вином
Дать уложить себя Виталию
(Простите, упустил детали я.
Витуся и Виталик, да,
Звучит как сказка, господа.)
Виталик был смешлив и весел,
Смартфоны продавал в «Связном»,
С маманей жил на Красной Пресне,
Не парясь ни о чем ином.
Когда Навальный в интернете
Его на митинг призывал -
Он шёл. С годами игры эти
Поднадоели. Перестал.
Он, в общем, был пацан нормальный,
И, повзрослев, шутил не раз:
«Нас всех перепахал Навальный,
Но не засеял, .......»
(Далее по ссылке)
https://vk.com/wall12123559_52042
Другой, неведомый избранник,
Иных цепей, иных оков,
Иной эпохи горький данник.
Тем более не Горький я,
Совсем не Пушкин и не Горький,
А говорящая свинья
На человеческой помойке.
(Мы все писатели теперь,
Кто Инстаграм имеет бойкий,
Лишь были б бамперы и дойки.
Но есть писатель Рома Зверь,
«Мой путь» - он книгу озаглавил,
Свой путь звезды он в ней представил,
И лучше выдумать не мог.
Я не читал - свидетель бог.)
Великий негр нам показал
Дворян ничтожных галерею,
Босяк - через базар-вокзал -
Народ без воли и идеи,
А я чего вам покажу?
Ты где, народ? вы где, элиты?
И я, художничек, сижу
На свалке, а не у корыта,
Жую не спелую ботву,
А батарейки и прокладки.
А впрочем, я как все живу,
Всё боле-менее в порядке,
Ем бутерброды, мну цветы,
Даю полезные советы,
Во рту огрызок сигареты,
Глаза бессмысленно пусты.
Но лишь божественная плоть
Прошелестит шелками мимо -
Амур, единый мой Господь,
Влечёт меня неудержимо
За ней, единственной, за той
Что в миг единый мир затмила -
И взгляд не брезжит пустотой,
А дышит злобой крокодила.
(О названный в Сатурна честь
Старейший в мире аллигатор,
Кем возродишься ты? Бог весть!
Монахом, птичкой ли пернатой,
Бандитом, модным ли хлыщом,
Иль новым Гитлером успешным?
Нет, будь профессором-врачом,
Дари надежду всем нам, грешным.)*
Так вот... О чем я? А, жила
Одна мамзель в московском гетто,
Она цветочницей была,
Флористкой, звали Виолетта.
Был у мамзели кавалер,
Который звал ее Витусей,
И мама в городе Тарусе,
И котик Крюгер, злобный хер.
Неблагодарнее кота
Никто не видывал на свете,
Драл руки-ноги Виолетте,
И вся в крови ходила та.
Его забить и придушить,
Грозил бойфренд неоднократно,
Но по причине непонятной
Кот продолжал борзеть и жить.
Был ли кастратом этот кот,
Или чесал зубами яйца
В тот самый злополучный год,
Ответить автор затрудняется.
А, точно, позже пострадал
За боевой и дикий норов,
Когда примчались вслед за скорой
В погонах серых господа.
(Но что-то забегаю, да.)
Жила на первом этаже
В квартире съемной Виолетта,
Уже лет пять наверно где-то,
И было грустно ей уже,
В Москве не видя перспективы,
Не продаваясь, не учась,
Придя с работы, с ног валясь,
Кемарить под хип-хоп мотивы,
Под крик подростков за окном,
Иль после сырников с вином
Дать уложить себя Виталию
(Простите, упустил детали я.
Витуся и Виталик, да,
Звучит как сказка, господа.)
Виталик был смешлив и весел,
Смартфоны продавал в «Связном»,
С маманей жил на Красной Пресне,
Не парясь ни о чем ином.
Когда Навальный в интернете
Его на митинг призывал -
Он шёл. С годами игры эти
Поднадоели. Перестал.
Он, в общем, был пацан нормальный,
И, повзрослев, шутил не раз:
«Нас всех перепахал Навальный,
Но не засеял, .......»
(Далее по ссылке)
https://vk.com/wall12123559_52042
VK
Vadim Stepantsov
ПРО КОТА-ТЕРРОРИСТА И БАРЫШНЮ-ФЛОРИСТА
Нет, я, друзья, не Михалков -
Другой, неведомый избранник,
Иных цепей, иных оков,
Иной эпохи горький данник.
Тем более не Горький я,
Совсем не Пушкин и не Горький,
А говорящая свинья
На человеческой помойке.
(Мы все…
Нет, я, друзья, не Михалков -
Другой, неведомый избранник,
Иных цепей, иных оков,
Иной эпохи горький данник.
Тем более не Горький я,
Совсем не Пушкин и не Горький,
А говорящая свинья
На человеческой помойке.
(Мы все…
👍1
ВАМПИРСКАЯ САГА
(Мы из 90-х)
Заедали яблочными шкурками,
Самогон уже не влазил в хари.
Пахло писсуаром и окурками,
А точней, бычками в писсуаре.
Друг Вован присел на философию,
Всё втирал, что жизнь - лишь чья-то шутка,
Хохотал, подобно Мефистофелю,
И пердел бессовестно и жутко.
Туалет вокзальный, поезд дó дому
Ускакал без нас и мы застряли тут,
Но Вован к притону самогонному
Нас привёл, и дали нам по шкалику.
Дали нам бутылочку на променад
С жидкостью ядреною пахучею,
С неотмытой этикеткой «лимонад»,
Ну и яблок сунули по случаю.
Жахнули московские студентики,
К дизелю до дому не поспевшие,
И жевали яблоки осенние,
И дристали, словно потерпевшие,
Словно в вал девятый вдруг попавшие
На картине Айвазо-Вазовского,
Ничего практически не жравшие
С утречка общажного московского.
Тяжело дыша, мы вышли, студики,
Из сортира жуткого вокзального,
И прямой вопрос: - Ебаться будете? -
Девки прям у выхода задали нам.
Мы с Вованом взгляд на девок кинули,
Друг на друга посмотрели искоса,
Силы после дрищинга прикинули,
И пошли, как котики за вискасом.
Что сказать, девчонки были классные,
Ну а мы, от дрищинга безмозглые,
Срали на возможные опасности
И говна ваще не заподозрили.
Вот заходим в домик с палисадником,
В горницу проходим - там уж стол накрыт,
Да какой! И тортик шоколадный там,
Гусь, свинья и всюду горочки икры.
А в стране еды почти что не было,
Лишь окорочка да водка польская,
Мигом уплели гуся без хлеба мы,
И свинью погрызли с удовольствием.
- Мальчики, пивка, а, может, водочки?
- Водки и пивка, - Вован скомандовал. -
И засуетилися молодочки,
Замахали крылышками, ангелы.
Было две их изначально вроде бы,
А потом ещё вбежала парочка,
Общий тост сперва за дам мы подняли,
А потом отдельно: за Тамарочку,
За Ленка, Танюшку и Викусеньку,
А потом за них попарно выпили,
А потом остались девы в трусиках,
И уже не думалось о триппере,
А потом извивы непристойные,
Твёрдые соски, пупки, животики,
Возле наших лиц движенья знойные,
Ну и мы сидим, такие котики...
А потом набросились на нас они,
Кровь из нас хмельную, твари, выпили -
Вот вам, блять, свинина с ананасами!
Вот вам человечья ебля с триппером!
...Оклемался где-то я в ночи уже,
Понял вдруг, что превратился в нежить я,
Что Вована не спасут врачи уже,
Друга нет, и жизнь не будет прежнею.
Отдал я земной поклон приятелю
И пошёл из хаты в ночь кромешную.
Я упырь теперь, хвала Создателю,
Подставляй мне, дева, шейку грешную,
Буду я тебя кусать-посасывать,
Да не ссы, до смерти не замучаю.
Говоришь, кусай, но не вытаскивай?
Ах ты ж сколопендра злоебучая!
(Мы из 90-х)
Заедали яблочными шкурками,
Самогон уже не влазил в хари.
Пахло писсуаром и окурками,
А точней, бычками в писсуаре.
Друг Вован присел на философию,
Всё втирал, что жизнь - лишь чья-то шутка,
Хохотал, подобно Мефистофелю,
И пердел бессовестно и жутко.
Туалет вокзальный, поезд дó дому
Ускакал без нас и мы застряли тут,
Но Вован к притону самогонному
Нас привёл, и дали нам по шкалику.
Дали нам бутылочку на променад
С жидкостью ядреною пахучею,
С неотмытой этикеткой «лимонад»,
Ну и яблок сунули по случаю.
Жахнули московские студентики,
К дизелю до дому не поспевшие,
И жевали яблоки осенние,
И дристали, словно потерпевшие,
Словно в вал девятый вдруг попавшие
На картине Айвазо-Вазовского,
Ничего практически не жравшие
С утречка общажного московского.
Тяжело дыша, мы вышли, студики,
Из сортира жуткого вокзального,
И прямой вопрос: - Ебаться будете? -
Девки прям у выхода задали нам.
Мы с Вованом взгляд на девок кинули,
Друг на друга посмотрели искоса,
Силы после дрищинга прикинули,
И пошли, как котики за вискасом.
Что сказать, девчонки были классные,
Ну а мы, от дрищинга безмозглые,
Срали на возможные опасности
И говна ваще не заподозрили.
Вот заходим в домик с палисадником,
В горницу проходим - там уж стол накрыт,
Да какой! И тортик шоколадный там,
Гусь, свинья и всюду горочки икры.
А в стране еды почти что не было,
Лишь окорочка да водка польская,
Мигом уплели гуся без хлеба мы,
И свинью погрызли с удовольствием.
- Мальчики, пивка, а, может, водочки?
- Водки и пивка, - Вован скомандовал. -
И засуетилися молодочки,
Замахали крылышками, ангелы.
Было две их изначально вроде бы,
А потом ещё вбежала парочка,
Общий тост сперва за дам мы подняли,
А потом отдельно: за Тамарочку,
За Ленка, Танюшку и Викусеньку,
А потом за них попарно выпили,
А потом остались девы в трусиках,
И уже не думалось о триппере,
А потом извивы непристойные,
Твёрдые соски, пупки, животики,
Возле наших лиц движенья знойные,
Ну и мы сидим, такие котики...
А потом набросились на нас они,
Кровь из нас хмельную, твари, выпили -
Вот вам, блять, свинина с ананасами!
Вот вам человечья ебля с триппером!
...Оклемался где-то я в ночи уже,
Понял вдруг, что превратился в нежить я,
Что Вована не спасут врачи уже,
Друга нет, и жизнь не будет прежнею.
Отдал я земной поклон приятелю
И пошёл из хаты в ночь кромешную.
Я упырь теперь, хвала Создателю,
Подставляй мне, дева, шейку грешную,
Буду я тебя кусать-посасывать,
Да не ссы, до смерти не замучаю.
Говоришь, кусай, но не вытаскивай?
Ах ты ж сколопендра злоебучая!
Соцсети несколько дней бурлят сообщениями о грузовых судах «Виктор Цой» и «Егор Летов», бороздящих океаны под либерийским флагом. Такая вот карма-сансара. Что ж, пусть хоть после смерти поработают, либерийцы.