👆В целом, написано верно, хотя и несколько тенденциозно. Уточню лишь кое-что.
Сам Мустафаев был одним из многих молодых дарований, выдвинутых вверх в конце 30-х годов на фоне “азербайджанизации” и кадрового голода, возникшего после террора 37-38 гг., который особенно больно ударил по АзССР. Т.е. Мустафаев двигался по партийной лестнице еще при верном сталинце Мир Джафаре Багирове и, собственно, по его же протекции.
Во-вторых, начало возвышения современного азербайджанского национализма так же относится к эпохе “kişi” (т.е. “большого мужика” Багирова), который в 1941 году активно продвигал идею силового присоединения к советскому Азербайджану иранского Восточного Азербайджана. Эти замыслы закономерно встречали отпор со стороны советского руководства, однако в 1945 году вследствие геополитических целей СССР (который требовал себе концессий на северную иранскую нефть), в Москве возникла идея надавить на шахский Иран через организацию под крылом находившейся там РККА автономных (ака сепаратистских) просоветских республик, - азербайджанской и курдской. Причем в качестве идейной основы этого проекта предполагалось отказаться от чуждой иранскому населению “классовой” демагогии и использовать именно этнический азербайджанский национализм, способный объединить широкие слои общества.
В самом советском Азербайджане эта идея не просто вызвала восторг; она повлекла настоящий взрыв великодержавных фантазий. На уровне пропаганды прямая поддержка АзССР своим соотечественникам по ту сторону Аракса естественно выливалась в формирование анти-иранского исторического мифа, потоки информации об угнетении и эксплуатации азербайджанских братьев проклятым шахом и закономерный рост самого обычного шовинизма.
Мустафаев в тот момент возглавлял группу политработников в Урмии (Иран), которая занималась поддержкой Азербайджанской Демократической Партии (наспех созданная в 1945 просоветская аз.партия), и естественно, как и большинство азербайджанцев, довольно болезненно воспринял “слив” Москвой Демократической Республики Азербайджан в 1946 году в обмен на советско-иранское нефтяное соглашение (которое потом вообще не было ратифицировано меджлисом; проклятые иранцы надули Сталина, обвели вокруг пальца!).
Вся эта не слишком красивая история (все-таки шахские войска казнили более 14 тысяч сепаратистов) видимо заронила в умы азербайджанских элит не самые приятные мысли о вредном “русском факторе”, но пока Азербайджаном правил Багиров стремление бюрократии к “национализации коммунизма” удавалось держать под контролем. Устранение в 1953 этого “большого мужика” в ходе борьбы Хрущева-Маленкова с “людьми Берии”, моментально открыло шлюзы для наступления партийно-государственной бюрократии АзССР на русскоязычные меньшинства.
Апофеозом стало заседание Верховного Совета республики 21 августа 1956 года, на котором безо всякого согласования с Москвой была принята поправка к Конституции АзССР о придании азербайджанскому языку статуса государственного и перевода всего делопроизводства на язык титульной нации. Причем, со стороны председателя Президиума ВС АзССР Мирзы Ибрагимова, в ответ на вопросы о том, что же теперь делать русским врачам (их было много в Баку), неслись издевательские реплики, мол, пусть теперь русские побудут в тех же условиях, в которых были азербайджанцы 40 лет назад (т.е. в эпоху РИ), когда им нужно было учить неизвестный язык.
Естественно, националистический курс новых властей Азербайджана, действительно нашедший широкую поддержку среди местного населения, и меры по форсированной “азербайджанизации” партии и аппарата, привели к недовольству в Москве: в течение 1957-59 гг. все высшее руководство Азербайджана во главе с Мустафаевым (партийное и государственное) было смещено по формальным причинам, однако отменить уже принятые поправки в Конституцию АзССР Кремль не решился, опасаясь спровоцировать массовое недовольство как верхов, так и низов республики.
Сам Мустафаев был одним из многих молодых дарований, выдвинутых вверх в конце 30-х годов на фоне “азербайджанизации” и кадрового голода, возникшего после террора 37-38 гг., который особенно больно ударил по АзССР. Т.е. Мустафаев двигался по партийной лестнице еще при верном сталинце Мир Джафаре Багирове и, собственно, по его же протекции.
Во-вторых, начало возвышения современного азербайджанского национализма так же относится к эпохе “kişi” (т.е. “большого мужика” Багирова), который в 1941 году активно продвигал идею силового присоединения к советскому Азербайджану иранского Восточного Азербайджана. Эти замыслы закономерно встречали отпор со стороны советского руководства, однако в 1945 году вследствие геополитических целей СССР (который требовал себе концессий на северную иранскую нефть), в Москве возникла идея надавить на шахский Иран через организацию под крылом находившейся там РККА автономных (ака сепаратистских) просоветских республик, - азербайджанской и курдской. Причем в качестве идейной основы этого проекта предполагалось отказаться от чуждой иранскому населению “классовой” демагогии и использовать именно этнический азербайджанский национализм, способный объединить широкие слои общества.
В самом советском Азербайджане эта идея не просто вызвала восторг; она повлекла настоящий взрыв великодержавных фантазий. На уровне пропаганды прямая поддержка АзССР своим соотечественникам по ту сторону Аракса естественно выливалась в формирование анти-иранского исторического мифа, потоки информации об угнетении и эксплуатации азербайджанских братьев проклятым шахом и закономерный рост самого обычного шовинизма.
Мустафаев в тот момент возглавлял группу политработников в Урмии (Иран), которая занималась поддержкой Азербайджанской Демократической Партии (наспех созданная в 1945 просоветская аз.партия), и естественно, как и большинство азербайджанцев, довольно болезненно воспринял “слив” Москвой Демократической Республики Азербайджан в 1946 году в обмен на советско-иранское нефтяное соглашение (которое потом вообще не было ратифицировано меджлисом; проклятые иранцы надули Сталина, обвели вокруг пальца!).
Вся эта не слишком красивая история (все-таки шахские войска казнили более 14 тысяч сепаратистов) видимо заронила в умы азербайджанских элит не самые приятные мысли о вредном “русском факторе”, но пока Азербайджаном правил Багиров стремление бюрократии к “национализации коммунизма” удавалось держать под контролем. Устранение в 1953 этого “большого мужика” в ходе борьбы Хрущева-Маленкова с “людьми Берии”, моментально открыло шлюзы для наступления партийно-государственной бюрократии АзССР на русскоязычные меньшинства.
Апофеозом стало заседание Верховного Совета республики 21 августа 1956 года, на котором безо всякого согласования с Москвой была принята поправка к Конституции АзССР о придании азербайджанскому языку статуса государственного и перевода всего делопроизводства на язык титульной нации. Причем, со стороны председателя Президиума ВС АзССР Мирзы Ибрагимова, в ответ на вопросы о том, что же теперь делать русским врачам (их было много в Баку), неслись издевательские реплики, мол, пусть теперь русские побудут в тех же условиях, в которых были азербайджанцы 40 лет назад (т.е. в эпоху РИ), когда им нужно было учить неизвестный язык.
Естественно, националистический курс новых властей Азербайджана, действительно нашедший широкую поддержку среди местного населения, и меры по форсированной “азербайджанизации” партии и аппарата, привели к недовольству в Москве: в течение 1957-59 гг. все высшее руководство Азербайджана во главе с Мустафаевым (партийное и государственное) было смещено по формальным причинам, однако отменить уже принятые поправки в Конституцию АзССР Кремль не решился, опасаясь спровоцировать массовое недовольство как верхов, так и низов республики.
Telegram
Сóрок сорóк
Зачем большевики “выдумали” азербайджанцев?
Я большой любитель почитать, а потом и поделиться с публикой инфой про большевистские проекты, связанные с национальным строительством и вообще с отношением к национальному вопросу. Писал я и про Беларусь, и про…
Я большой любитель почитать, а потом и поделиться с публикой инфой про большевистские проекты, связанные с национальным строительством и вообще с отношением к национальному вопросу. Писал я и про Беларусь, и про…
👍14
Соответственно, Азербайджан при Мустафаеве стал единственной республикой СССР, сумевшей закрепить в своей конституции статус национального языка (в Армении и Грузии этот статус предусматривался в изначальных конституциях 1937).
👍15
Наблюдаю во многих каналах дискуссию о влиянии Орды и Византии на нашу родную страну. Эта дискуссия оживает периодически (примерно каждые 10 лет), когда в очередной раз родина не оправдывает светлых надежд патриотов и патриоты в порыве нахлынувшей горькой рефлексии, начинаю выяснять - откуда же вся эта чернуха пошла? И приходят к выводу - а) во всем виноваты татары; б) во всем виноваты византийцы.
Изначально этот исторический миф о скверном “ордынском влиянии”, сфабрикованный народником Костомаровым еще в 19 веке под влиянием Карамзина, имел целью продемонстрировать противостояние “народного” и “государственного” начал в истории России; противостояния, в котором в конечном итоге “государство” одолело “народ” на всех фронтах. Вернуть “народность” в “государство” через федерализм, демократизм и христианскую братскую любовь промеж людьми - т.е. через все то, что у народа отобрало государство, насадив взамен централизм, рабское чинопочитание и покорность лицензированным государственным попам, - вот какой был смысл и исторического мифотворчества Костомарова, да и деятельности Кирилло-Мефодиевского братства (в котором он состоял).
Нечто подобное в тот же самый момент (конец 19 века) проповедовали болгарские народники и румынские “попоранисты”, чьей идеей, - фактически, - было предотвращение формирования современного централизованного капиталистического/индустриального государства, в котором они видели синтез худших практик “османского/гуннского деспотизма” с капиталистической жаждой наживы.
Взамен этому предлагались концепции “крестьянского государства”, которые фактически государствами-то (в теории) и не являлись. Ибо неприязнь крестьян к армии, бюрократическому аппарату, государственному регулированию, крупным предприятиям и в целом к великодержавию (т.е. абсолютно ко всем элементам современного государства как такового) была велика и необузданна. В этом легко убедиться, если взглянуть на болгарское “аграрно-народническое” правительство Стамболийского 1919-23 гг. (единственный раз, когда народники дорвались до власти), которое в этот короткий период успело и армию погромить, и церковь пощипать, и городскую и сельскую буржуазию унизить, и довести до истерики местных националистов, подписав Нишское соглашение с “историческим врагом” в лице Югославии (именно за это “национальное предательство” Стамболийский поплатился жизнью).
Короче, аграрные социалисты/народники Восточной и Центральной Европы выводили миф о “демократическом народе”, который изводит “деспотическое государство” по османским/гуннским/германским/ордынским/византийским рецептам просто потому, что им не нравилось ни погибающее феодальное государство, ни, тем более, идущее ему на смену индустриальное государство современного типа (ответом на формирование которого все эти мифы и являлись).
В этом контексте такие как Костомаров стремились подорвать сам по себе державный миф, подчеркивая его “инородное происхождение” и абсолютную чуждость добрым, честным и мирным холопам (их тоже идеализировали, конечно), которые не хотят ничего, кроме земли, леса и свободы от государственного контроля. Пересобирать точно такую же беспредельную бюрократическую деспотию в планы этих людей не входило (хотя тот же Стамболийский из-за большого количества противников “народной воли” в общем стихийно скатился к “крестьянской диктатуре”).
Иными словами, Костомаров, Ботев, Маркович, Стере и т.п. деятели-народники 19 века через россказни о навязанной инородцами государственной деспотии взамен первоначального “народоправства” критиковали конечно же не самих инородцев и не древнюю историю (это понятно), а формирующееся современное индустриальное/капиталистическое государство. И подвергали критике державный миф они для того, чтоб донести до “быдла” необходимость пусть утопической, но альтернативной модели. Которая отбрасывала прочь многие идейно-экономические основы, на которых неизбежно современное государство выстраивается: великодержавие, милитаризм, манию к индустриализации, идейно-религиозную унификацию, политическую централизацию, опору на крупный бизнес/монополии и т.д.
Изначально этот исторический миф о скверном “ордынском влиянии”, сфабрикованный народником Костомаровым еще в 19 веке под влиянием Карамзина, имел целью продемонстрировать противостояние “народного” и “государственного” начал в истории России; противостояния, в котором в конечном итоге “государство” одолело “народ” на всех фронтах. Вернуть “народность” в “государство” через федерализм, демократизм и христианскую братскую любовь промеж людьми - т.е. через все то, что у народа отобрало государство, насадив взамен централизм, рабское чинопочитание и покорность лицензированным государственным попам, - вот какой был смысл и исторического мифотворчества Костомарова, да и деятельности Кирилло-Мефодиевского братства (в котором он состоял).
Нечто подобное в тот же самый момент (конец 19 века) проповедовали болгарские народники и румынские “попоранисты”, чьей идеей, - фактически, - было предотвращение формирования современного централизованного капиталистического/индустриального государства, в котором они видели синтез худших практик “османского/гуннского деспотизма” с капиталистической жаждой наживы.
Взамен этому предлагались концепции “крестьянского государства”, которые фактически государствами-то (в теории) и не являлись. Ибо неприязнь крестьян к армии, бюрократическому аппарату, государственному регулированию, крупным предприятиям и в целом к великодержавию (т.е. абсолютно ко всем элементам современного государства как такового) была велика и необузданна. В этом легко убедиться, если взглянуть на болгарское “аграрно-народническое” правительство Стамболийского 1919-23 гг. (единственный раз, когда народники дорвались до власти), которое в этот короткий период успело и армию погромить, и церковь пощипать, и городскую и сельскую буржуазию унизить, и довести до истерики местных националистов, подписав Нишское соглашение с “историческим врагом” в лице Югославии (именно за это “национальное предательство” Стамболийский поплатился жизнью).
Короче, аграрные социалисты/народники Восточной и Центральной Европы выводили миф о “демократическом народе”, который изводит “деспотическое государство” по османским/гуннским/германским/ордынским/византийским рецептам просто потому, что им не нравилось ни погибающее феодальное государство, ни, тем более, идущее ему на смену индустриальное государство современного типа (ответом на формирование которого все эти мифы и являлись).
В этом контексте такие как Костомаров стремились подорвать сам по себе державный миф, подчеркивая его “инородное происхождение” и абсолютную чуждость добрым, честным и мирным холопам (их тоже идеализировали, конечно), которые не хотят ничего, кроме земли, леса и свободы от государственного контроля. Пересобирать точно такую же беспредельную бюрократическую деспотию в планы этих людей не входило (хотя тот же Стамболийский из-за большого количества противников “народной воли” в общем стихийно скатился к “крестьянской диктатуре”).
Иными словами, Костомаров, Ботев, Маркович, Стере и т.п. деятели-народники 19 века через россказни о навязанной инородцами государственной деспотии взамен первоначального “народоправства” критиковали конечно же не самих инородцев и не древнюю историю (это понятно), а формирующееся современное индустриальное/капиталистическое государство. И подвергали критике державный миф они для того, чтоб донести до “быдла” необходимость пусть утопической, но альтернативной модели. Которая отбрасывала прочь многие идейно-экономические основы, на которых неизбежно современное государство выстраивается: великодержавие, милитаризм, манию к индустриализации, идейно-религиозную унификацию, политическую централизацию, опору на крупный бизнес/монополии и т.д.
👍31
Но нынче “костомаровщина” работает лишь наполовину: коллективное негодование насчет тяжелого наследия татаро-монгольского ига по-прежнему является результатом наблюдения патриотов за беспощадной логикой развития огромной бюрократической машины современного государства (которое к Золотой Орде вообще никакого отношения не имеет), а вот с утопиями, альтернативами и переосмыслением самой модели государственности как-то уже не очень складывается.
👍29👎1
Как-то уже касался темы денацификации в ГДР, вследствие которой, - как в этом убеждены современные немецкие специалисты, - территории бывшей Восточной Германии нынче являются оплотом правых и ультраправых партий и организаций. Дескать, в эпоху ГДР местная интерпретация марксизма-ленинизма как гос.идеологии имела сильный националистический окрас и оттого “осси” (восточные немцы) куда охотнее поддаются влиянию правых, нежели “весси” (западные немцы), которым сызмальства (с 60-х годов то есть) государство вбивало в головы комплекс вины за излишний “патриотизм” Гитлера. Вот так вот объясняют феномен популярности правых на землях бывшей ГДР: тяжелым наследием национал-коммунизма (+более низким уровнем жизни).
Каково было реальное положение с этим немецким национал-коммунизмом?
В первые годы существования ГДР правящая Социалистическая Единая Партия Германии пребывала в иллюзии возможности объединения страны под социалистическим руководством и уже в рамках этой идейной схемы борьбы “немецкого народа” против разделившего единую Германию “англо-американского империализма”, СЕПГ активно использовала пангерманский патриотизм, поощряемая к этому Советским Союзом. Который был заинтересован в том, чтобы по максимуму расширить социальную базу подконтрольного восточного режима; в том числе и за счет привлечения подобной риторикой бывших нацистов, не запятнавших себя преступлениями.
Однако внутри самой СЕПГ было немало тех, кто опасался усиления выгодного СССР патриотического курса: это было связано как с возможным подрывом “антифашистско-демократической” легитимности восточной зоны, так и с опасностью укрепления влияния бывших нацистов в формирующемся силовом аппарате. В последнем случае угроза действительно существовала, т.к. СЕПГ банально не имела необходимого кадрового резерва и вынуждена была привлекать в руководство армии и полиции бывших сотрудников нацистского режима. К примеру, в 1952-53 гг. все командование Kasernierte Volkspolizei, - предшественницы Народной армии, - состояло из бывших нацистов, что вызвало панику у министра госбезопасности ГДР Эрнста Вольвебера.
В середине 1952 года стало окончательно понятно, что идея объединения потерпела фиаско. Однако идейный курс молодой республики от этого не поменялся, т.к. задача пробуждения у граждан “патриотического государственного сознания” (Staatsbewusstsein) и убеждения их в том, что СЕПГ является единственным настоящим защитником немецкого народа никуда не делась.
Для этого, помимо “конструирования истории”, в которой ГДР выступала воплощением идеала великих немецких деятелей прошлого и подлинным триумфом национального духа, был окончательно сконструирован образ ФРГ как “сепаратистского” государства “национальных предателей”, готовящих “братоубийственную войну между немцами” по указке американского империализма и сионизма. Играя на старых архетипах, идеологи СЕПГ проводили даже аналогии с эпохой Веймарской республики, только теперь “нож в спину нации” втыкали не “красные” и “евреи”, а подписывающий всевозможные договоры об интеграции с Западом Аденауэр и стоящие за ним милитаристы-капиталисты.
Апелляции СЕПГ к национализму, весьма близкие по своему духу к риторике эпохи Третьего Рейха с его борьбой против “англо-американских плутократов”, стремящихся поставить немцев на колени, сопровождались (в рамках запущенной из Москвы “борьбы с космополитизмом”) проклятиями и по поводу “американизации” немецкой нации, и по поводу “разграбления” ФРГ ради интересов сионизма (когда речь пошла о репарациях Израилю за преступления нацизма).
Неудивительно, что вся эта возведенная в рамках Холодной войны идейная конструкция и патриотический пафос СЕПГ, представлявшей ГДР в качестве “оплота национально-освободительной борьбы немцев”, вызывала симпатию даже у неонацистов в самой Западной Германии.
продолжение
Каково было реальное положение с этим немецким национал-коммунизмом?
В первые годы существования ГДР правящая Социалистическая Единая Партия Германии пребывала в иллюзии возможности объединения страны под социалистическим руководством и уже в рамках этой идейной схемы борьбы “немецкого народа” против разделившего единую Германию “англо-американского империализма”, СЕПГ активно использовала пангерманский патриотизм, поощряемая к этому Советским Союзом. Который был заинтересован в том, чтобы по максимуму расширить социальную базу подконтрольного восточного режима; в том числе и за счет привлечения подобной риторикой бывших нацистов, не запятнавших себя преступлениями.
Однако внутри самой СЕПГ было немало тех, кто опасался усиления выгодного СССР патриотического курса: это было связано как с возможным подрывом “антифашистско-демократической” легитимности восточной зоны, так и с опасностью укрепления влияния бывших нацистов в формирующемся силовом аппарате. В последнем случае угроза действительно существовала, т.к. СЕПГ банально не имела необходимого кадрового резерва и вынуждена была привлекать в руководство армии и полиции бывших сотрудников нацистского режима. К примеру, в 1952-53 гг. все командование Kasernierte Volkspolizei, - предшественницы Народной армии, - состояло из бывших нацистов, что вызвало панику у министра госбезопасности ГДР Эрнста Вольвебера.
В середине 1952 года стало окончательно понятно, что идея объединения потерпела фиаско. Однако идейный курс молодой республики от этого не поменялся, т.к. задача пробуждения у граждан “патриотического государственного сознания” (Staatsbewusstsein) и убеждения их в том, что СЕПГ является единственным настоящим защитником немецкого народа никуда не делась.
Для этого, помимо “конструирования истории”, в которой ГДР выступала воплощением идеала великих немецких деятелей прошлого и подлинным триумфом национального духа, был окончательно сконструирован образ ФРГ как “сепаратистского” государства “национальных предателей”, готовящих “братоубийственную войну между немцами” по указке американского империализма и сионизма. Играя на старых архетипах, идеологи СЕПГ проводили даже аналогии с эпохой Веймарской республики, только теперь “нож в спину нации” втыкали не “красные” и “евреи”, а подписывающий всевозможные договоры об интеграции с Западом Аденауэр и стоящие за ним милитаристы-капиталисты.
Апелляции СЕПГ к национализму, весьма близкие по своему духу к риторике эпохи Третьего Рейха с его борьбой против “англо-американских плутократов”, стремящихся поставить немцев на колени, сопровождались (в рамках запущенной из Москвы “борьбы с космополитизмом”) проклятиями и по поводу “американизации” немецкой нации, и по поводу “разграбления” ФРГ ради интересов сионизма (когда речь пошла о репарациях Израилю за преступления нацизма).
Неудивительно, что вся эта возведенная в рамках Холодной войны идейная конструкция и патриотический пафос СЕПГ, представлявшей ГДР в качестве “оплота национально-освободительной борьбы немцев”, вызывала симпатию даже у неонацистов в самой Западной Германии.
продолжение
Blogspot
Денацификация в ГДР
О том, как к проблеме бывших фашистов подходили в послевоенной народно-демократической Румынии я уже писал , а теперяча напишем как искусн...
👍18👎1
начало
К 60-м годам градус национализма в риторике СЕПГ немного спал просто потому, что он давал зачастую не те результаты которые надо: вместо единения вокруг восточного руководства и любви к СССР (аргумент о крепкой немецко-русской дружбе возводился ко временам антинаполеоновских войн), среди немцев росло исторически и так неслабое неприятие к русской гегемонии (как к зеркальному отражению американского империализма) и интерес к ФРГ, демонстрирующей достаточно высокие темпы экономического развития и куда больше соответствующей обывательскому представлению о “величии государства”.
Поэтому после возведения Берлинской стены (ака “антифашистской защитной стены”) верхушкой СЕПГ был взят курс на “увековечивание” системы двух немецких государств, где только одно из них могло считаться истинно-немецким.
Уже на VIII съезде СЕПГ в июне 1971 произошло “отречение” от идеи единства немецкой нации, а из Конституции были убраны все упоминания о “воссоединении” (чем-то это напоминает недавний случай с отказом КНДР от старой идеологии объединения). На IX съезде в 1978 году процесс этот достиг кульминации, ибо было официально заявлено, что под давлением истории возник новый, более высокий тип нации - “социалистическая немецкая нация”, - по своему “социально-историческому типу” противоположной “капиталистической немецкой нации”, повинной во всех неприятностях немецкой истории, вроде нацизма и холокоста.
Отказавшись от ранней версии о формировании ГДР как “вынужденном ответе” на раскольнические действия империалистов, теперь учреждение новой государственности рассматривалось как закономерность прогрессивного развития немецкой нации.
Идеологи СЕПГ, стремясь утвердить постулат о ГДР как апогее развития, усилили свои изыскания надлежащих исторических свидетельств, подтверждающих реальность этой эволюции германской государственности, воплощающей в лице ГДР все идеалы, о которых мечтали лучшие сыны немецкого народа.
Таким образом, в новой историографии ГДР в качестве великих предтечей “социалистической нации” были выведены не только Бах, Гутенберг, Гете или Кант. Реабилитации подверглись Фридрих Великий, Отто фон Бисмарк и даже Мартин Лютер, которых ранняя ГДР-овская историография оценивала крайне негативно (“душители немецкой свободы”).
Что касается Лютера, то теперь из “предателя революционного движения крестьян” он превратился в немецкого национального героя и даже икону революционной и гуманистической традиции немецкого народа. В конечном итоге, фигура Лютера, чьё 500-летие широко отмечалось в 1983 году (а в 1967 на государственном уровне праздновалось и 450-летие Реформации), стала неким мостом между ГДР и немецкой церковью, которая в эпоху Хонеккера была тесно интегрирована в структуру атеистического государства.
В общем, необходимость воспитания лояльности населения через представление СЕПГ как единственной истинной защитницы интересов немецкой нации и её великого наследия, а ГДР - как единственного подлинно-независимого немецкого государства (в отличие от марионеточного антинационального образования, т.е. ФРГ), достаточно быстро привело к доминированию в гос.идеологии национал-патриотизма (ака “социалистического патриотизма”). Чьё демократическое и антифашистское содержание всячески подчеркивалось и противопоставлялось демонизированному и иногда даже карикатурному “национал-шовинизму” западногерманских элит, пичкающих своих подданных милитаризмом, клерикализмом и “американским” примитивным потребительством.
К 60-м годам градус национализма в риторике СЕПГ немного спал просто потому, что он давал зачастую не те результаты которые надо: вместо единения вокруг восточного руководства и любви к СССР (аргумент о крепкой немецко-русской дружбе возводился ко временам антинаполеоновских войн), среди немцев росло исторически и так неслабое неприятие к русской гегемонии (как к зеркальному отражению американского империализма) и интерес к ФРГ, демонстрирующей достаточно высокие темпы экономического развития и куда больше соответствующей обывательскому представлению о “величии государства”.
Поэтому после возведения Берлинской стены (ака “антифашистской защитной стены”) верхушкой СЕПГ был взят курс на “увековечивание” системы двух немецких государств, где только одно из них могло считаться истинно-немецким.
Уже на VIII съезде СЕПГ в июне 1971 произошло “отречение” от идеи единства немецкой нации, а из Конституции были убраны все упоминания о “воссоединении” (чем-то это напоминает недавний случай с отказом КНДР от старой идеологии объединения). На IX съезде в 1978 году процесс этот достиг кульминации, ибо было официально заявлено, что под давлением истории возник новый, более высокий тип нации - “социалистическая немецкая нация”, - по своему “социально-историческому типу” противоположной “капиталистической немецкой нации”, повинной во всех неприятностях немецкой истории, вроде нацизма и холокоста.
Отказавшись от ранней версии о формировании ГДР как “вынужденном ответе” на раскольнические действия империалистов, теперь учреждение новой государственности рассматривалось как закономерность прогрессивного развития немецкой нации.
Идеологи СЕПГ, стремясь утвердить постулат о ГДР как апогее развития, усилили свои изыскания надлежащих исторических свидетельств, подтверждающих реальность этой эволюции германской государственности, воплощающей в лице ГДР все идеалы, о которых мечтали лучшие сыны немецкого народа.
Таким образом, в новой историографии ГДР в качестве великих предтечей “социалистической нации” были выведены не только Бах, Гутенберг, Гете или Кант. Реабилитации подверглись Фридрих Великий, Отто фон Бисмарк и даже Мартин Лютер, которых ранняя ГДР-овская историография оценивала крайне негативно (“душители немецкой свободы”).
Что касается Лютера, то теперь из “предателя революционного движения крестьян” он превратился в немецкого национального героя и даже икону революционной и гуманистической традиции немецкого народа. В конечном итоге, фигура Лютера, чьё 500-летие широко отмечалось в 1983 году (а в 1967 на государственном уровне праздновалось и 450-летие Реформации), стала неким мостом между ГДР и немецкой церковью, которая в эпоху Хонеккера была тесно интегрирована в структуру атеистического государства.
В общем, необходимость воспитания лояльности населения через представление СЕПГ как единственной истинной защитницы интересов немецкой нации и её великого наследия, а ГДР - как единственного подлинно-независимого немецкого государства (в отличие от марионеточного антинационального образования, т.е. ФРГ), достаточно быстро привело к доминированию в гос.идеологии национал-патриотизма (ака “социалистического патриотизма”). Чьё демократическое и антифашистское содержание всячески подчеркивалось и противопоставлялось демонизированному и иногда даже карикатурному “национал-шовинизму” западногерманских элит, пичкающих своих подданных милитаризмом, клерикализмом и “американским” примитивным потребительством.
👍23
А вот еще зарисовка из истории ГДР.
ГДР начиная с 60-х годов испытывала дефицит низкоквалифицированных кадров на вредных и тяжелых работах, куда сами немцы не желали идти. Поэтому в этот же период (с 1963) была введена система контрактной трудовой иммиграции из стран т.н. “социалистического блока”. Сначала это были исключительно поляки и венгры, но с 1974 года из-за оскудения потока “остарбайтеров”, в ГДР начали завозить рабочих и из более далеких краев - Алжира, Кубы, Вьетнама, Мозамбика и Анголы.
Сама по себе немецкая система трудовых контрактов не предусматривала даже возможности натурализации (отработал - домой), а в случае с иммигрантами из Третьего мира ГДР диктовала особо суровые условия соглашений о “трудовом обмене”. Например, гастарбайтеры могли перечислять домой только 40% от зарплаты, налагались запреты на семейно-интимные отношения с местными жителями (в случае беременности приезжих работниц незамедлительно следовала депортация), действовали суровые ограничения на передвижение и проживание (только в специально отведенных общежитиях), зарплаты были еще ниже, чем у поляков с венграми, медицинское обслуживание предоставлялось только на коммерческой основе и т.д. Короче, в сравнении с нынешними временами политику регулирования трудовой миграции ГДР можно было бы сравнивать с каким-нибудь Катаром.
Естественно, суровая жизнь, низкие зарплаты и тяжелые условия труда закономерно вызывали недовольство гастарбайтеров, боровшихся со всем этим с помощью забастовок и жалоб своим дипломатам. Но не только государственный прессинг портил жизнь приезжим рабочим.
Хотя в основе государственной идеологии ГДР лежал антифашизм, а всякие проявления расизма и нетерпимости порицались, ксенофобия цвела на коммунистическом востоке достаточно буйно, а поток трудовых мигрантов из Третьего мира служили дополнительным “удобрением” для бытового расизма.
В этом смысле, по мнению специализирующегося на изучении неонацизма историка Гарри Вайбеля, ГДР даже превосходила “буржуазно-фашистскую” ФРГ. Иллюстрирует он это количеством массовых организованных нападений (ака погромов) на дома гастарбайтеров: если в 70-80-х в ГДР произошло более 40 таких атак, то в ФРГ до 1992 не было зафиксировано ни одной.
В общем-то именно в ГДР произошел первый после окончания ВМВ расистский pogrom: в Эрфурте 10 августа 1975 толпа возбужденных и вооруженных арматурой немцев гоняла по городу алжирских рабочих, попутно разбив общежитие и почтамт, где те пытались укрыться.
В целом, участившиеся нападения, дополнявшиеся сверхэксплуатацией алжирцев на немецких промышленных предприятиях (и, как следствие, массовые жалобы гастарбайтеров по дипломатической линии) заставили само алжирское правительство законодательно запретить эксплуатацию своих граждан за рубежом и расторгнуть соглашение с СЕПГ о “трудовом сотрудничестве”, после чего алжирские контрактники были отозваны из ГДР, полностью покинув страну к 1984 году.
Замена алжирцев кубинцами и африканцами ситуацию не исправила: уже в августе 1979 (т.е. через год после заключения соглашений с Кубой о трудовых контрактах) в Мерзебурге произошли массовые столкновения между немцами и кубинцами, в результате чего двое соотечественников Фиделя Кастро потонули насмерть, пытаясь спастись от вооруженной толпы.
Известные своим “кавказским” мачизмом и горячностью кубинцы оказались в бытовом плане еще более проблемными работниками, чем алжирцы: драки на дискотеках и в барах (в т.ч. и с применением ножей) усугублялись и порицаемой законом любвеобильностью латиноамериканцев, давая дополнительные аргументы к ненависти со стороны немцев, обвинявших гастарбайтеров с Острова Свободы в преступлениях против женщин и распространении венерических заболеваний.
В конечном итоге, в 1988 году, после того, как Чехословакия из-за массовых столкновений кубинцев с местными жителями расторгла договора о “трудовом сотрудничестве”, ГДР поступила точно так же, депортировав всех латиноамериканцев домой еще до падения стены.
продолжение
ГДР начиная с 60-х годов испытывала дефицит низкоквалифицированных кадров на вредных и тяжелых работах, куда сами немцы не желали идти. Поэтому в этот же период (с 1963) была введена система контрактной трудовой иммиграции из стран т.н. “социалистического блока”. Сначала это были исключительно поляки и венгры, но с 1974 года из-за оскудения потока “остарбайтеров”, в ГДР начали завозить рабочих и из более далеких краев - Алжира, Кубы, Вьетнама, Мозамбика и Анголы.
Сама по себе немецкая система трудовых контрактов не предусматривала даже возможности натурализации (отработал - домой), а в случае с иммигрантами из Третьего мира ГДР диктовала особо суровые условия соглашений о “трудовом обмене”. Например, гастарбайтеры могли перечислять домой только 40% от зарплаты, налагались запреты на семейно-интимные отношения с местными жителями (в случае беременности приезжих работниц незамедлительно следовала депортация), действовали суровые ограничения на передвижение и проживание (только в специально отведенных общежитиях), зарплаты были еще ниже, чем у поляков с венграми, медицинское обслуживание предоставлялось только на коммерческой основе и т.д. Короче, в сравнении с нынешними временами политику регулирования трудовой миграции ГДР можно было бы сравнивать с каким-нибудь Катаром.
Естественно, суровая жизнь, низкие зарплаты и тяжелые условия труда закономерно вызывали недовольство гастарбайтеров, боровшихся со всем этим с помощью забастовок и жалоб своим дипломатам. Но не только государственный прессинг портил жизнь приезжим рабочим.
Хотя в основе государственной идеологии ГДР лежал антифашизм, а всякие проявления расизма и нетерпимости порицались, ксенофобия цвела на коммунистическом востоке достаточно буйно, а поток трудовых мигрантов из Третьего мира служили дополнительным “удобрением” для бытового расизма.
В этом смысле, по мнению специализирующегося на изучении неонацизма историка Гарри Вайбеля, ГДР даже превосходила “буржуазно-фашистскую” ФРГ. Иллюстрирует он это количеством массовых организованных нападений (ака погромов) на дома гастарбайтеров: если в 70-80-х в ГДР произошло более 40 таких атак, то в ФРГ до 1992 не было зафиксировано ни одной.
В общем-то именно в ГДР произошел первый после окончания ВМВ расистский pogrom: в Эрфурте 10 августа 1975 толпа возбужденных и вооруженных арматурой немцев гоняла по городу алжирских рабочих, попутно разбив общежитие и почтамт, где те пытались укрыться.
В целом, участившиеся нападения, дополнявшиеся сверхэксплуатацией алжирцев на немецких промышленных предприятиях (и, как следствие, массовые жалобы гастарбайтеров по дипломатической линии) заставили само алжирское правительство законодательно запретить эксплуатацию своих граждан за рубежом и расторгнуть соглашение с СЕПГ о “трудовом сотрудничестве”, после чего алжирские контрактники были отозваны из ГДР, полностью покинув страну к 1984 году.
Замена алжирцев кубинцами и африканцами ситуацию не исправила: уже в августе 1979 (т.е. через год после заключения соглашений с Кубой о трудовых контрактах) в Мерзебурге произошли массовые столкновения между немцами и кубинцами, в результате чего двое соотечественников Фиделя Кастро потонули насмерть, пытаясь спастись от вооруженной толпы.
Известные своим “кавказским” мачизмом и горячностью кубинцы оказались в бытовом плане еще более проблемными работниками, чем алжирцы: драки на дискотеках и в барах (в т.ч. и с применением ножей) усугублялись и порицаемой законом любвеобильностью латиноамериканцев, давая дополнительные аргументы к ненависти со стороны немцев, обвинявших гастарбайтеров с Острова Свободы в преступлениях против женщин и распространении венерических заболеваний.
В конечном итоге, в 1988 году, после того, как Чехословакия из-за массовых столкновений кубинцев с местными жителями расторгла договора о “трудовом сотрудничестве”, ГДР поступила точно так же, депортировав всех латиноамериканцев домой еще до падения стены.
продолжение
www.academia.edu
Der gescheiterte Antifaschismus der SED – Antisemitismus, Rassismus und Neonazismus in der DDR
Einleitung Die DDR war ein von der Sowjetunion initiierter und von der SED kontrollierter diktatorischer Staat und seine Grundung geht zuruck auf Absprachen zwischen der KPD bzw. SED einerseits und der KPdSU andererseits. Diese Staatsgrundung
👍16👎2
начало
Проблемы были даже с покладистыми и законопослушными вьетнамцами, которые пытались максимально успешно использовать своё пребывание в ГДР, заработав репутацию “штрейкбрейхеров”, снижающих расценки (из-за перманентного стремления к перевыполнению норм, от которых зависел заработок). В итоге, в Тюрингии в начале 80-х произошли нападения на вьетнамскую общагу; немецкая молодежь, таким образом, пыталась убедить приезжих пролетариев остановить свое “стахановское движение”.
Горько жилось и многочисленным гастарбайтерам из Мозамбика, которым непропорционально часто предъявлялись официальные обвинения в совершении сексуальных преступлений. Очень быстро сформировавшийся имидж “насильников” и “воров” содействовал тому, что чернокожие мозамбикцы чаще других подвергались нападениям и расистским выпадам со стороны немцев. Собственно, именно из-за убийства в сентябре 1988 года, в Штрасфурте 18-летнего африканского студента Карлоса Консейсау, СЕПГ начала публично привлекать внимание к таким “враждебным и антисоциалистическим действиям”, достигшим уже немалого масштаба.
Ранее, по доброй коммунистической традиции, инциденты с насилием над гастарбайтерами преподносились либо как “бытовуха”, либо как малозначимый и досадный эксцесс, не влияющий на общую атмосферу братской любви между немецкими и иностранными трудящимися. И даже когда преступления были способны вызвать международный скандал (как в случае с гибелью кубинцев или огромного побоища в Дрездене между мозамбикцами и немцами в мае 1985), правоохранительные органы ГДР не спешили с поднимать шум, опасаясь недовольства политической верхушки. Предпочитая спускать деликатный вопрос “на тормозах” (уголовное дело по кубинцам вообще закрыли, а по поводу массовой драки в Дрездене, его даже не открывали, несмотря на наличие пострадавших), попутно проводя депортационные мероприятия и убеждая верхи в том, что ситуация под полным контролем.
Проблемы были даже с покладистыми и законопослушными вьетнамцами, которые пытались максимально успешно использовать своё пребывание в ГДР, заработав репутацию “штрейкбрейхеров”, снижающих расценки (из-за перманентного стремления к перевыполнению норм, от которых зависел заработок). В итоге, в Тюрингии в начале 80-х произошли нападения на вьетнамскую общагу; немецкая молодежь, таким образом, пыталась убедить приезжих пролетариев остановить свое “стахановское движение”.
Горько жилось и многочисленным гастарбайтерам из Мозамбика, которым непропорционально часто предъявлялись официальные обвинения в совершении сексуальных преступлений. Очень быстро сформировавшийся имидж “насильников” и “воров” содействовал тому, что чернокожие мозамбикцы чаще других подвергались нападениям и расистским выпадам со стороны немцев. Собственно, именно из-за убийства в сентябре 1988 года, в Штрасфурте 18-летнего африканского студента Карлоса Консейсау, СЕПГ начала публично привлекать внимание к таким “враждебным и антисоциалистическим действиям”, достигшим уже немалого масштаба.
Ранее, по доброй коммунистической традиции, инциденты с насилием над гастарбайтерами преподносились либо как “бытовуха”, либо как малозначимый и досадный эксцесс, не влияющий на общую атмосферу братской любви между немецкими и иностранными трудящимися. И даже когда преступления были способны вызвать международный скандал (как в случае с гибелью кубинцев или огромного побоища в Дрездене между мозамбикцами и немцами в мае 1985), правоохранительные органы ГДР не спешили с поднимать шум, опасаясь недовольства политической верхушки. Предпочитая спускать деликатный вопрос “на тормозах” (уголовное дело по кубинцам вообще закрыли, а по поводу массовой драки в Дрездене, его даже не открывали, несмотря на наличие пострадавших), попутно проводя депортационные мероприятия и убеждая верхи в том, что ситуация под полным контролем.
👍18👎1