А вот еще зарисовка из истории ГДР. 

ГДР начиная с 60-х годов испытывала дефицит низкоквалифицированных кадров на вредных и тяжелых работах, куда сами немцы не желали идти. Поэтому в этот же период (с 1963) была введена система контрактной трудовой иммиграции из стран т.н. “социалистического блока”. Сначала это были исключительно поляки и венгры, но с 1974 года из-за оскудения потока “остарбайтеров”, в ГДР начали завозить рабочих и из более далеких краев - Алжира, Кубы, Вьетнама, Мозамбика и Анголы.

Сама по себе немецкая система трудовых контрактов не предусматривала даже возможности натурализации (отработал - домой), а в случае с иммигрантами из Третьего мира ГДР диктовала особо суровые условия соглашений о “трудовом обмене”. Например, гастарбайтеры могли перечислять домой только 40% от зарплаты, налагались запреты на семейно-интимные отношения с местными жителями (в случае беременности приезжих работниц незамедлительно следовала депортация), действовали суровые ограничения на передвижение и проживание (только в специально отведенных общежитиях), зарплаты были еще ниже, чем у поляков с венграми, медицинское обслуживание предоставлялось только на коммерческой основе и т.д. Короче, в сравнении с нынешними временами политику регулирования трудовой миграции ГДР можно было бы сравнивать с каким-нибудь Катаром.

Естественно, суровая жизнь, низкие зарплаты и тяжелые условия труда закономерно вызывали недовольство гастарбайтеров, боровшихся со всем этим с помощью забастовок и жалоб своим дипломатам. Но не только государственный прессинг портил жизнь приезжим рабочим.

Хотя в основе государственной идеологии ГДР лежал антифашизм, а всякие проявления расизма и нетерпимости порицались, ксенофобия цвела на коммунистическом востоке достаточно буйно, а поток трудовых мигрантов из Третьего мира служили дополнительным “удобрением” для бытового расизма. 

В этом смысле, по мнению специализирующегося на изучении неонацизма историка Гарри Вайбеля, ГДР даже превосходила “буржуазно-фашистскую” ФРГ. Иллюстрирует он это количеством массовых организованных нападений (ака погромов) на дома гастарбайтеров: если в 70-80-х в ГДР произошло более 40 таких атак, то в ФРГ до 1992 не было зафиксировано ни одной. 

В общем-то именно в ГДР произошел первый после окончания ВМВ расистский pogrom: в Эрфурте 10 августа 1975 толпа возбужденных и вооруженных арматурой немцев гоняла по городу алжирских рабочих, попутно разбив общежитие и почтамт, где те пытались укрыться. 

В целом, участившиеся нападения, дополнявшиеся сверхэксплуатацией алжирцев на немецких промышленных предприятиях (и, как следствие, массовые жалобы гастарбайтеров по дипломатической линии) заставили само алжирское правительство законодательно запретить эксплуатацию своих граждан за рубежом и расторгнуть соглашение с СЕПГ о “трудовом сотрудничестве”, после чего алжирские контрактники были отозваны из ГДР, полностью покинув страну к 1984 году.

Замена алжирцев кубинцами и африканцами ситуацию не исправила: уже в августе 1979 (т.е. через год после заключения соглашений с Кубой о трудовых контрактах) в Мерзебурге произошли массовые столкновения между немцами и кубинцами, в результате чего двое соотечественников Фиделя Кастро потонули насмерть, пытаясь спастись от вооруженной толпы.

Известные своим “кавказским” мачизмом и горячностью кубинцы оказались в бытовом плане еще более проблемными работниками, чем алжирцы: драки на дискотеках и в барах (в т.ч. и с применением ножей) усугублялись и порицаемой законом любвеобильностью латиноамериканцев, давая дополнительные аргументы к ненависти со стороны немцев, обвинявших гастарбайтеров с Острова Свободы в преступлениях против женщин и распространении венерических заболеваний.

В конечном итоге, в 1988 году, после того, как Чехословакия из-за массовых столкновений кубинцев с местными жителями расторгла договора о “трудовом сотрудничестве”, ГДР поступила точно так же, депортировав всех латиноамериканцев домой еще до падения стены.

продолжение

начало

Проблемы были даже с покладистыми и законопослушными вьетнамцами, которые пытались максимально успешно использовать своё пребывание в ГДР, заработав репутацию “штрейкбрейхеров”, снижающих расценки (из-за перманентного стремления к перевыполнению норм, от которых зависел заработок). В итоге, в Тюрингии в начале 80-х произошли нападения на вьетнамскую общагу; немецкая молодежь, таким образом, пыталась убедить приезжих пролетариев остановить свое “стахановское движение”.

Горько жилось и многочисленным гастарбайтерам из Мозамбика, которым непропорционально часто предъявлялись официальные обвинения в совершении сексуальных преступлений. Очень быстро сформировавшийся имидж “насильников” и “воров” содействовал тому, что чернокожие мозамбикцы чаще других подвергались нападениям и расистским выпадам со стороны немцев. Собственно, именно из-за убийства в сентябре 1988 года, в Штрасфурте 18-летнего африканского студента Карлоса Консейсау, СЕПГ начала публично привлекать внимание к таким “враждебным и антисоциалистическим действиям”, достигшим уже немалого масштаба.

Ранее, по доброй коммунистической традиции, инциденты с насилием над гастарбайтерами преподносились либо как “бытовуха”, либо как малозначимый и досадный эксцесс, не влияющий на общую атмосферу братской любви между немецкими и иностранными трудящимися. И даже когда преступления были способны вызвать международный скандал (как в случае с гибелью кубинцев или огромного побоища в Дрездене между мозамбикцами и немцами в мае 1985), правоохранительные органы ГДР не спешили с поднимать шум, опасаясь недовольства политической верхушки. Предпочитая спускать деликатный вопрос “на тормозах” (уголовное дело по кубинцам вообще закрыли, а по поводу массовой драки в Дрездене, его даже не открывали, несмотря на наличие пострадавших), попутно проводя депортационные мероприятия и убеждая верхи в том, что ситуация под полным контролем. 

Завершая тему ГДР.

Значит, во всех трех государствах, образовавшихся на руинах Третьего Рейха, отношение к прошлому было различным. В Австрии нацизм воспринимался как агрессивно навязанный извне и чуждый национальному духу режим; в ФРГ историография выводила нацизм как очень трагичный этап немецкой истории, допустить повторения которого ни в коем случае нельзя; в ГДР же на нацизм смотрели оригинальнее всех.

Отказываясь, в отличие от ФРГ, выводить нацизм из “коллективной ментальности” глубинного немецкого народа (Веймарский синдром национального унижения, уважение к власти и порядку, страх перед свободой, тоска по “сильному человеку”; известный нам набор признаков, которым нынче с удовольствием награждают русских), историография ГДР рассматривала нацизм (фашизм) как общую тенденцию наступления капитала на революционный пролетариат, охватившую весь мир. И нацизм в Германии приобрел настолько ужасающие черты якобы лишь потому, что угроза пролетарской революции здесь была особенно сильной. Немецкий рабочий класс, - и немецкий народ в целом, - был не соучастником, а жертвой фашизма, источником которого являлась незначительная группа реакционной монополистической буржуазии. Поэтому никакой вины за Гитлера немецкий народ испытывать не может и не будет. И каяться за все это немцы не обязаны вообще, пусть каются капиталисты.

На этом основании, кстати, Вальтер Ульбрихт отказался и от выплат компенсаций бежавшим из Германии евреям. В то время как ФРГ дисциплинированно перечисляла деньги всевозможным жертвам нацизма, в ГДР заявляли, что подобные выплаты могут быть осуществлены только за счет немецкого рабочего класса, который сам был основной мишенью фашизма. Это как бы нелогично. Тем более, что выплаты по Люксембургским соглашениям между Израилем и ФРГ фактически служат укреплению сионизма, который ничто иное как еврейский фашизм. Во как хитро разложил, берем на вооружение.

В этой концепции “жертвенности” правда оставался слабый момент в виде поддержки НСДАП со стороны значительной части рабочего класса (в 1933 году рабочие со своими 32% были наиболее многочисленной частью рядового состава нацистской партии), но ГДР-овская историография купировала этот факт раздуванием истории об антифашистском сопротивлении (во главе с коммунистами конечно же), которое на самом деле не имело такого уж значительного масштаба.

Короче говоря, был сконструирован миф о ГДР как государстве немецкого пролетариата, имманентно антифашистского, не подверженного (в силу своей исторической революционной роли и масштабу страданий в Третьем Рейхе) сильному влиянию фашистской демагогии и не несущего никакой ответственности за ужасы нацизма.

Это весьма контрастировало с “политикой памяти”, оформленной в ФРГ в 60-е годы, которая базировалась на тезисах о “коллективной вине” и линии на воспитание в населении “антитоталитарной ментальности” (как можно догадаться, ГДР-овский режим так же именовался тоталитарным).

Между тем, положенный в основу государственной идеологии ГДР антифашизм на практике проявлялся в героизации примеров антифашистской борьбы 20-40-х и культивировании идеи опасности “возрождения фашизма” в былом виде на Западе. Однако уже в 70-е годы официальный антифашизм, оперирующий категориями 30-х, начал костенеть и ритуализироваться, отрываться от реальной жизни, где перманентно “фашизирующаяся” ФРГ давала гражданам гораздо больше личных и экономических свобод, нежели “антифашистская” ГДР с её многочисленными ограничениями, наложенными на общество ради “счастливой жизни рабочего класса”.

Учитывая растущий и хорошо осознаваемый (чаще всего - в гипертрофированном виде) разрыв между ГДР и ФРГ в уровне потребления и масштабе личных прав, официальная антифашистская пропаганда стала в целом восприниматься населением либо равнодушно, либо как сплошная ложь, либо как устаревшая демагогия, цветасто описывающая героическое прошлое, но в настоящем не имевшая никакой иной цели, кроме сохранения власти в руках неэффективного и бессменного авторитарного руководства, не способного справиться с экономическими вызовами современности.

продолжение

начало

Складывалось ощущение, что существование антифашистского государства могло продолжаться только ценой значительного снижения уровня жизни, а учитывая наличие манящей альтернативы в лице ФРГ - еще и за счет усиления репрессий против уставшего от социалистических достижений населения, которое больше не желало слушать надоевшие рассказы об Эрнсте Тельмане, о подвигах подпольщиков в нацистских концлагерях и о находящимся на краю гибели капитализме.

Поэтому даже последняя попытка последних идеалистов ГДР (во главе, как это ни странно, с протестантским теологом Диком Буром) за счет выпуска воззвания “За нашу страну!” (ноябрь 1989) призвать население к сохранению и реконструкции социалистической альтернативы, к возврату к попранным идеалам антифашизма (демократии, социальной справедливости, антимилитаризму, защите окружающей среды и т.д.) и отказу от воссоединения с ФРГ, закончилась ничем. Хотя петиция и собрала более миллиона подписей, общий настрой населения на присоединение к Западу на принципах проклятого капитализма и лживой западной демократии, она не поменяла. 

Массы устали от годами звучащих с высоких трибун ритуальных лозунгов, а авторы воззвания ничего, кроме таких же точно абстрактных призывов к “демократизации социализма”, предложить не смогли. К тому моменту не оправдавшиеся в итоге надежды на “экономическое чудо воссоединения” затмили все здравые предупреждения “демократических социалистов” о том, что никакого чуда не случиться.

https://www.youtube.com/live/xnt7FwJsYek?si=q4xkUTkRb22aMgFy

Отличный рассказ востоковеда Максима Жабко о генезисе ближневосточного (арабского в основном) национализма и политического исламизма. Которые, - не перестаю этому удивляться всякий раз, - так же, как и все прочие идеи о “великих древних нациях” и “великом историческом наследии”, рождаются только в конце 19 века под влиянием развивающегося капитализма, требующего с исторической неизбежностью формирования современных национальных государств с их набором определенно ориентированных исторических мифов.

Ознакомление с подобными лекциями полезно хотя бы для того, чтобы, глядя на беснующихся теперь много где национальных (или религиозных) радикалов и слушая все их сентенции про традиции отцов и необходимость возврата к “исконно-посконности”, понимать четко, что перед нами новодел из 19-20 вв., имеющий очень отдаленное отношение к реальным традициям прошлого и сконструированный немногочисленными интеллектуалами для вполне определенных и четких задач - построения современного централизованного государственного и силового аппарата, индустриальной модернизации и интеграции в мировой рынок с максимально возможной экономической пользой для самого этого nation state (олицетворяемого прежде всего расширяющейся гос.бюрократией).

Иными словами, понимание “конструктивистской теории” нациестроительства во всем её великолепии не только снижает градус нервного напряжения, порождаемого псевдоисторической демагогией в интернете и телевизоре, но и наводит на мысли о пластичности истории “народов/наций”, которую при желании (и возможности, конечно же) можно “наполнить”, - через аналогичное конструирование массовых мифов, - совершенно другим социально-политическим содержанием. 

Краткий взлет азербайджанского национал-коммунизма при Мустафаеве на самом деле не был каким-то ярким исключением. В 50-е годы консолидация новых республиканских элит породила “национальное возрождение” много где еще, и одним из главных протагонистов этого процесса был никто иной как Лаврентий Палыч Берия, продолжатель великого дела Ленина-Сталина (по версии некоторых коммунистов). Который, отлично зная изнутри систему, которой он честно и беззаветно служил долгие годы, почти сразу же после отхода Иосифа Виссарионовича в мир теней поднял вопрос о масштабных реформах с целью оздоровления советского климата. 

Некоторым известно, что именно этот зловещий мингрел, в очень короткий период своей бурной постсталинской деятельности инициировал ряд мероприятий, которые затем лягут в основу “хрущевской оттепели”. Широкая амнистия по фальсифицированным уголовным делам, запрет пыток при допросах, ликвидация огромной, неэффективной и крайне убыточной для советского государства системы ГУЛАГ, призыв к реабилитации депортированных народов, отказ от “форсированного строительства социализма” по сталинским рецептам в Восточной Европе, инициативы по нормализации отношений с “фашистской” Югославией и началу переговоров для завершения тупиковой войны в Корее - в общем, не успели еще снять всеобщий траур по усопшему вождю народов, а его преданный старый соратник уже приступил к радикальному переустройству сталинской системы.

Мотивы этого столь неожиданного реформаторства понятны: сама система отчаянно требовала перемен (как в случае с тем же разбухшим донельзя ГУЛАГом, висевшим на шее небогатого СССР тяжелым камнем), а кроме того, в рамках борьбы за власть необходимо было завоевать доверие тех или иных слоёв населения или партийных группировок, так что сцепившиеся друг с другом наследники Сталина принялись соревноваться в том, кто больше любит народ и демократические принципы ленинизма.

К числу многих инициатив Лаврентий Палыча относятся и его новаторские предложения по смене ориентиров в проведении национальной политики внутри СССР: переходу от русификации (“искажений ленинской политики по национальному вопросу”) к довольно радикальным практикам “коренизации” аппарата. Потому что, будучи главой МГБ, Берия, вероятно, видел общую картину, сложившуюся на присоединенных в 1939-40 гг. территориях, где антисоветское подполье подпитывалось не столько антикоммунистическими, сколько антирусскими настроениями. Потому что советская власть воспринималась прежде всего как власть русских оккупантов.

Невозможность решения проблемы бандитизма в Прибалтике и Западной Украине одними только дорогостоящими силовыми методами, а так же критика русификации этих “новых территорий” легли в основу двух подготовленных на основе материалов МГБ постановлений Президиума ЦК КПСС от 26 мая 1953, касающихся западных областей Украинской ССР и Литвы. В дальнейшем записки аналогичного содержания были подготовлены Берией в отношении Латвии и Белоруссии.

Мероприятия по “возвращению к ленинской национальной политике” с выдвижением в республиканские верхи “титульных” кадров, переводу делопроизводства на местные языки и критикой “русификации”, летом 1953 мгновенно привели к обострению межнациональных отношений не только в Прибалтике, Украине и Белоруссии, но и в Молдавии и Грузии, создав ситуацию, близкую к “национальному взрыву”. Ибо местные элиты восприняли новый курс Москвы просто как возможность вытеснения русских.

Разумеется, после ареста Берия все майско-июньские постановления были отменены теми же людьми во главе с Маленковым и Хрущевым, которые за них только что и голосовали, однако полного возврата к достаточно жесткой сталинской национальной политике уже не произошло. Заданная весной 1953 года инерция на укрепление “национальной линии” продолжала работать, и хотя в конце 50-х Москва, напуганная событиями в Венгрии и Польше, кое-где слегка “проредила” слишком уж заигравшиеся в “коренизацию” республиканские элиты, общее движение к “национал-коммунизму” уже было не остановить.

Одним из ярких и непосредственных результатов “нового курса” в национальной политике Лаврентия Палыча Берии стало возвышение латвийского национал-коммунизма.

Традиционно вторыми секретарями прибалтийских компартий, - связанными непосредственно с Москвой и осуществлявшими контроль над работой первых секретарей, -  были русские “варяги” (т.е. присланные из России товарищи), но Берия, стремясь завоевать расположение региональных элит, положил конец этой “великодержавной” практике, сменив в балтийских странах всех вторых секретарей на представителей титульных наций. В июне 1953 вторым секретарем КП Латвии стал Вилис Круминьш (в конце 80-х этот национал-коммунист станет руководителем уже чисто националистического “Народного фронта”), однако в 1956 году Москва начала контрнаступление, решив восстановить “русский контроль” и Круминьш, - по формальным обвинениям в сельскохозяйственных неудачах, - был заменен присланным из Москвы Филиппом Кашниковым, который за свои блестящие деловые качества получил прозвище “Каша”.

Однако фарш назад провернуть было уже нельзя, ибо с 1953 по 1956 гг. латвийские национал-коммунисты, - сторонники десталинизации, децентрализации и реформ в области укрепления “национального лица” республики, - сумели существенно укрепить свои позиции в партии, которая доселе имела преимущественно нелатышский характер (при том, что около 70% населения республики было латышами, 63.4% членов Компартии Латвии этническими латышами не являлись).

В связи с этим, к 1958 году Бюро ЦК КПЛ уже находилось в состоянии перманентного раскола между фракцией национал-коммунистов во главе с Эдуардом Берклавсом и промосковской фракцией под руководством, как это ни странно, преданного сталинца Арвидса Пельше, опирающегося на Кашникова и командующего Прибалтийским военным округом генерала Александра Горбатова.

Интересно что, как и в случае с польскими национал-коммунистами (“партизанами”), латышскую фракцию возглавляли молодые “фронтовики” (frontnieki), работавшие в подполье в эпоху диктатуры Улманиса или отличившиеся во время ВОВ (причем не только латыши, но и этнические русские, типа Александра Никонова или Павла Черковского), тогда как сталинская “русофильская” фракция Пельше состояла в основном из старых тыловых бюрократов.

XV съезд КПЛ в 1958 превратился в жаркую аппаратную схватку между этими фракциями. И хотя Пельше и Кашников были избраны в ЦК, их кандидатуры, к удивлению Москвы, получили крайне много голосов “против” (более 34%). Это определенно было подрывом авторитета “русской фракции” и уже на январском пленуме нового ЦК национал-коммунисты, используя бюрократические уловки, добились переголосования, по результатам которого Кашников был заменен на самого Берклавса. Который, в свою очередь, предложил выдвинуть на пост Круминьша, имевшего менее одиозную репутацию в глазах Москвы.

Сам же советский центр, в лице Отдела партийных органов при ЦК КПСС, узнав о низложении Кашникова, принялся сигнализировать Хрущеву о неполадках в Латвии. Никита Сергеевич же в своем фирменном стиле заявил, что “не надо никого посылать в Ригу, латыши сами разберуться, кого выдвигать”.

Весной-летом 1958 победившая национал-коммунистическая фракция произвела ключевые кадровые перестановки на вершинах иерархической лестницы, получив так же большинство в ЦК КПЛ, тем самым подготовив почву для дальнейшей “латышизации” партии и государства.

А “латышизация”, видимо, не была просто националистической хотелкой, так как процесс индустриальной модернизации страны и сопутствующие этому явления вызывали озабоченность у коренного населения.

В марте 1957 года “ветеран” латышского комсомола и увешанный премиями журналист Карлис Рейманис направил в газету “Правда” письмо, в котором подробно описал ситуацию в республике, где местные жители под напором массовой миграции русских “чувствуют реальную угрозу ассимиляции и русификации под видом укрепления дружбы между различными национальностями”.

продолжение

начало

Иллюстрировал свои доводы Рейманис ссылками на то, что не владеющие свободно русским языком латыши испытывают большие проблемы в быту, потому что в милиции, в магазинах, в больницах, в барах, даже в партийных органах они сталкиваются с людьми, не владеющими латышским языком. Да и карьера в партийных и государственных органах самой Латвии теперь напрямую зависит от знания именно русского языка, что автору казалось несправедливым.

Естественно, газета “Правда” письмо это не опубликовала, а переслала обратно в Ригу, после чего Рейманис был вызван на встречу с заведующим отделом агитпропа при ЦК КПЛ Иваном Веселовым и подвергнут резкой критике.

Тем временем, под влиянием национал-коммунистов были приняты постановления о необходимости в двухлетний срок для всех госслужащих и работников сферы услуг освоить латышский язык, был введен строгий паспортный лимит на проживание в Риге, а так же разрабатывалась амбициозная программа переориентации экономического курса с развития тяжелой промышленности на традиционные для Прибалтики сектора промышленности легкой. Эти идеи были увязаны со стремлением к ограничению русской миграции, т.к. тяжелая индустрия напрямую зависела не только от импорта сырья, но и “славянской” рабочей силы.

Однако широко развернуться национал-коммунистам не дали. Заручившись поддержкой консервативных кругов в Москве, уже упоминавшийся старый сталинец Пельше летом 1959 года развил бурную деятельность по дискредитации своих противников в КПЛ. На июльском пленуме в присутствии прибывшего из Москвы представителя ЦК КПСС Лебедева Пельше обрушился сначала на Берклавса, а затем и на Круминьша, который якобы находился под его влиянием.

Под тяжелым давлением, ряд деятелей национал-коммунистической фракции во главе с Круминьшем подвергли себя самокритике, осудив и принятый закон о латышском языке, и курс на выдвижение местных кадров, сбросив всю ответственность на Берклавса.

Вслед за этим начались широкие чистки против обвиненных в “национализме” руководителей комсомола, республиканской прессы, экономических и культурных учреждений и министерств, а сам Берклавс был изгнан с позиции зампредседателя Совета министров, лишен членства в Бюро ЦК КПЛ и выслан во Владимир, где занял важное место завсекцией по прокату кинофильмов. 

Первым секретарем КПЛ стал тот самый Пельше; несмотря на взаимную неприязнь друг к другу и недовольство поднятым в республике шумом (т.к. инфа про чистки внутри КПЛ против национал-коммунистов быстро просочилась в зарубежную прессу, нанося вред имиджу СССР), Хрущев за неимением иных альтернатив вынужден был поддержать кандидатуру сталинца Пельше. 

Который на XVII съезде КПЛ в феврале 1960 окончательно уничтожил остатки аппаратного влияния национал-коммунистов, сместив покаявшегося Круминьша с поста второго секретаря, на чью должность был назначен приехавший из Уфы Михаил Грибков, не имевший вообще никаких связей с Латвией. На этом же съезде было возрождено ликвидированное в 1958 году влияние в Бюро ЦК русских военных, командующих Прибалтийским округом.

Любопытно, что в борьбе с демонизированным национал-коммунизмом Пельше дошел даже до запрета празднования Лиго (Янова дня), народного праздника летнего солнцестояния, который объявлен был реакционным пережитком феодализма. Любопытно это в связи с тем, что в тот же самый момент коммунистические власти СССР наоборот возвращали оставшиеся слишком “живучими” народные праздники, типа Масленицы или Новруза, пытаясь внести в них новое, нерелигиозное содержание. 

продолжение

начало

Мероприятия Пельше по форсированной индустриализации и русификации Латвии (Пельше придумал даже переименовать Ригу в Гагарин, однако в Москве к этой затее отнеслись скептически) все-таки не смогли одолеть национал-коммунистических тенденций, которые, под воздействием все более нарастающей русификации, трансформировались в обычный антирусский национализм, хорошо просматривающийся уже в “Письме 17 латышских коммунистов” от 1972, в котором КПСС обвинялась в великорусском шовинизме, реставрации практик русских царей, насильственной ассимиляции латышей и грубом нарушении ленинской национальной политики, эталоном которой именовались как раз решения мая-июня 1953 года, связанные с “новым курсом” на коренизацию Лаврентия Палыча Берии.

Благодаря советскому агитпропу и его ретрансляциям со стороны современных коммунистов, складывается впечатление, что на Западе “буржуазные ученые” только и делали что врали про Советский Союз, стремясь демонизировать первое в мире государство рабочих и крестьян, замазать его черной краской ради предотвращения неизбежной как восход солнца коммунистической революции.

Безусловно, среди западных советологов были и такие деятели, которые явно строили свои исследования советской истории и действительности на базе собственных антикоммунистических взглядов (“ложного сознания” в марксистской интерпретации), в которых СССР выступал “империей зла”, чьи обезумевшие и жестокие руководители ставили над населением ужасающие и, в основном, провальные эксперименты. Из-за своей политической ангажированности ценность подобных исследований стремится к нулю и, как мне кажется, даже в эпоху Холодной войны такие злобные и полные откровенных мифов штудии могли использоваться разве что в массовой пропаганде, но никак не в научном изучении Советского Союза. Корректность которого (изучения то есть) была обусловлена тем, что СССР все-таки считался основным военным противником Запада. А что бывает, когда восприятие противника (и соответствующая подготовка к борьбе с ним) идет через примитивные идейно-мифологические схемы, мы знаем очень хорошо.

С этим моментом, кстати, связано и доверие нынешних историков к экономическим расчетам ЦРУ, которые в целом, отличаются куда бóльшей корректностью, чем официальная советская статистика, хроническими болезнями которой (по словам нашего замечательного экономического историка, специализирующегося на советской экономике Гирша Ханина) являлись искажения различных показателей из чисто политических мотивов.

К чему я это все? А к тому, что давеча попалась на глаза статья от 1980 года “Демографические процессы и национальный вопрос в Советской Прибалтике” американского социолога и советолога Тыну Парминга, родители которого бежали из занятой Красной Армией Эстонии в 1944 году. Мысленно потирая руки в надежде наконец-таки узнать ПРАВДУЪ об ужасах советской оккупации от этого “буржуазного эстонского националиста”, я был откровенно разочарован.

Да, статья посвящена проблематике демографического перекоса (увеличения русской иммиграции и снижения численности эстонцев и латышей, на низкий уровень рождаемости которых социализм вообще никак не повлиял), создавшегося в Прибалтике в советскую эпоху и питающего местный национализм. Но. 

Во-первых, этот проклятый буржуазный националист указывает, что реальной опасности для местных языков и культуры пока что не существует. Опасность есть, но она работает лишь в очень отдаленной перспективе, потому что на момент 1980 местные языки, хотя и теснимые расширяющимся использованием русского языка во многих сферах, продолжают оставаться конкурентноспособными и значимыми даже для смешанных семей (склонных в силу экономических причин выбирать для своих детей именно местную идентичность).

Во-вторых, этот оголтелый фашиствующий молодчик отвергает распространявшиеся в среде националистов теории о “русском заговоре” против прибалтов, указывая, что изменение этнического облика Эстонии и Латвии (в гораздо меньшей степени - Литвы) связано не с коварными замыслами московских империалистов, а с объективным следствием перехода к индустриальной модели развития, неизбежно требующей импорта рабочей силы (особенно, низкоквалифицированной), дефицит которой сами прибалты покрыть не в состоянии (из-за низкого уровня рождаемости - привет “марксистским демографам”, чьи популистские россказни о зависимости рождаемости от капитализма помимо прибалтов опровергли венгры, румыны и болгары).

Наконец, в-третьих, этот бешенный антисоветчик и холуй американского империализма доходит до того, что признаёт универсальность советской модели индустриального развития для всех регионов СССР, подчеркивая некорректность восприятия “увеличивающегося русского присутствия в нерусских регионах” как признака намеренной русификации.

Почитайте только, что пишет этот наглый наймит на службе Уолл-стрита:

продолжение

начало

“В тех регионах, которые характеризовались низкой рождаемостью в прошлом и высоким уровнем образования, таких как Эстония и Латвия, результатом современного промышленного роста стала миграция промышленных рабочих. В других регионах с достаточным предложением неквалифицированной или полуквалифицированной рабочей силы из-за прошлого или даже настоящего высокого уровня рождаемости, но низкого уровня социально-экономического и образовательного развития, следствием стала иммиграция квалифицированных рабочих, служащих среднего звена,
менеджеров и технократов, как в Центральной Азии. А в тех регионах, где в прошлом имелся как высокий уровень рождаемости, так и адекватный уровень образования, таких как Литва, Грузия и Армения, иммиграция была минимальной.

Советский Союз явно сталкивается с дилеммой, которая может оказаться неразрешимой. Если бы слаборазвитые регионы страны остались неразвитыми, то советские власти наверняка были бы обвинены во внутреннем колониализме. Но если промышленная экспансия и модернизация будут проводиться энергично, а местные условия неизбежно приведут к
иммиграции, возникнут обвинения в тайных схемах русификации.

Ожидается, что этнический конфликт возникнет тогда, когда коренное население и иммигранты начнут всё больше конкурировать за городское пространство. Это может произойти при различных обстоятельствах — например, при росте уровня образования коренного населения (как в Средней Азии), ускорении темпов урбанизации коренного населения (как в большей части Советского Союза) или росте уровня образования иммигрантов и численности их групп (как в Прибалтике). Действительно, сочетание этих условий фактически существует на всей территории СССР”.

Иными словами, пока партийные товарищи с высоких трибун и страниц газеты “Правда” вещали о “монолитном единстве советского народа”, о “крепнущей дружбе и интернациональном сплочении советских тружеников”, о мудрой политике КПСС в области правильного разрешения национального вопроса по ленинским рецептам, какой-то ничтожный эстонский эмигрант-советолог с того края планеты, который за всю жизнь даже не прикоснулся к Науки логики Гегеля и знать не знал трёх великих законов диалектики, уже в 1980 году отчетливо видел будущие трещины, - и идейные клинья, с помощью которых эти трещины будут расширяться (“русский колониализм” и “русификация”), - по которым спустя 10 лет пойдет распад первого в мире социалистическое государства рабочих и крестьян. 

Вот такая вот лживая буржуазная наука.

Вокруг произошедшего в Непале восстания лишенных соцсетей зумеров наблюдается некоторое бурление по поводу “иностранного вмешательства”. Не только такие именитые эксперты-непаловеды как Николай Стариков, не имея на руках никаких доказательств, смело рассуждают о подготовленной американцами “цветной революции”, но и лично бывший председатель Компартии Непала (объединенной марксистско-ленинской) Джана Натха Кханал со страниц китайской газеты вещает о заговоре западного империализма против суверенного Непала.

Ситуация конечно объяснима: делаем хорошую мину при плохой игре, убеждая всех вокруг, что это не мы сами в течении многих лет доводили граждан до истерики мудрой политикой, это враждебная агентура постаралась, надо было больше сажать и расстреливать иностранных агентов. 

В случае Непала еще интересно то, что “западный империализм” таких уж прямо крепких позиций тут не имеет, и, касаясь возможности иностранного вмешательства, гораздо логичнее говорить о возможном влиянии соседнего “индийского империализма/гегемонизма”, который пытается вмешиватся в непальскую политику как через монархическую партию (RPP) и “Шивсена”, так и через недавно созданный (в марте 2025) Объединенный комитет народного движения. Все эти правые и ультраправые популистские группы, объединяющие формирующийся городской “средний класс”, уставший от господства коррумпированных высших каст в политике, ориентируются на Индию (вернее даже на правое правительство Бхаратия Джаната) и активно взаимодействуют с ультраправыми, находящимися у власти в соседнем индийском штате Уттар-Прадеш.

Однако подобные версии разрушают примитивную и очень удобную черно-белую картину мира, сконструированную в головах у стариковых, где добрый многополярный мир противостоит злому и коварному западному империализму. 

Вообще же принцип смещения акцента с внутренних проблем на внешнее вмешательство стал главной универсальной мантрой для ивашкодурения по всей планете. И ведь нельзя сказать, что “иностранное вмешательство” это сугубо выдумка конспирологов, но то усердие, с которым придворные пропагандисты сводят любой социально-политический движ к проискам внешних сил, придает этому постулату характер карикатуры, в которую просто перестают верить.

Продемонстрирую это на примере Шри-Ланки; страны так же как и Непал входящей в Индийский субконтинент, где в 2022 году на фоне дефолта и тяжелейшего кризиса, местный многолетний отец нации Готбая Раджапакса был так же сброшен по результатам четырехмесячных массовых протестов радикальной молодежи, работяг и городского “среднего класса”.

Я об этом даже делал заметку, но кому лень читать, расскажу вкратце. 

Итак, в/на Шри-Ланке ключевыми игроками в ходе местного “майдана” были, как это ни странно, левые: Народно-освободительный Фронт и Передовая Социалистическая Партия. Если первые являлись чем-то вроде нашей КПРФ, настойчиво пытавшейся влезть в тесные ряды старого истеблишмента (ака “поменяем плохих политиков на нас, хороших и честных”), то вторые конечно были настроены куда более радикально: ПСП выдвигала идею трансформации традиционной политической сцены с введением (через конституционную реформу) системы “народных советов”, которая сможет если уж не контролировать государственную власть, то хотя бы ставить крепкие палки в колеса антинародным инициативам правящих элит. 

Это может на первый взгляд показаться ребячеством и инфантильными фантазиями, но нужно понимать, что в моменте (лето 2022) ПСП являлась мотором массового и самоорганизованного движения “джанатха арагалайя” (народной борьбы), которое в итоге и сбросило тиранию проворовавшейся семьи Раджапакса. 

Дальше события развивались очень изящно: после бегства президента Раджапакса новым президентом (через аппаратно-юридические маневры и консенсус со старыми элитами) почти автоматически стал…потомственный плутократ в правительстве Раджапакса Ранил Викрамасингхе. Который, с одной стороны, наобещал с три короба всем всего, - значительно сбив протестный потенциал толпы, - а с другой стороны, усилил полицейский аппарат, дабы не допустить повторения бунта.

продолжение

начало

Вслед за установлением нового правительства началась кампания по дискредитации движения “джанатха арагалайя”. Местные стариковы, при поддержке ручных ультраправых (типа Фронта национальной свободы) принялись изображать прошедший “майдан” как сборище наркоманов и алкашей под руководством “фашистов и террористов”. Чуть позже сверху был спущен новый темник: оказалось, что все произошедшее в 2022 было “иностранным заговором против нации”, а все вот эти левые группы, все вот эти негодующие студентики, все профсоюзы, поставившие “национальное правительство Раджапакса” на колени своими забастовками, все они финансировались по линии USAID проклятыми американскими демократами. 

Естественно, в эти абсурдные и ничем не подкрепленные обвинения кроме самих обвинителей не верил никто. А уж когда господин Ранил Викрамасингхе, - оказавшийся таким же вороватым пройдохой как и его предшественник, - в преддверии выборов 2024 года начал суетиться, пытаясь либо отложить их, либо вообще упразднить должность президента через изменение конституции (дабы, как это понятно, оставаться у руля навечно), вся эта пропаганда о вездесущих иностранных заговорщиках (контрастирующая с тем, что Викрамасингхе активно аппелировал к иностранному “международному сообществу” в лице МВФ, надеясь найти поддержку своей идеи о переносе выборов) начала играть против самого старого истеблишмента.

В итоге, уставший от блестящего и многолетнего правления “национально-ориентированных элит” и окончательно обнищавший тупой народец Шри-Ланки обеспечил победу и на президентских, и на парламентских выборах тому самому Народно-освободительному Фронту (Джанатха Вимукти Перамуна), являвшемуся одним из ключевых акторов “проплаченных USAID” протестов 2022 года.

Разумеется, приход к власти формально левой партии радикально ситуацию в/на Шри-Ланке не изменил (тем более что ДВП давным-давно растерял свой мятежный марксистско-ленинский дух). Но несомненным является тот факт, что неустанное повторение разворовавшими страну “патриотами” тезисов об опасности прихода к власти "марксистов" и “иностранных агентов”, которые только и хотят что разворовать страну, сыграло в поражении традиционных партий существенную роль.

Ну а еще непальский бунт логично сравнивают с прошлогодней июльской революцией в Бангладеш, которую я даже чуть-чуть обозревал (тэг #Бангладеш). Там, мол, тоже основным мотором протеста было городское студенчество и тоже в качестве главы временного правительства призвали честного мужика, не связанного со старыми элитами. Лауреата Нобелевской премии и изобретателя какой-то системы “социальных микрозаймов” Мохаммада Юнуса.

В целом, понятно было сразу, что государственный бюрократический аппарат эпохи изгнанной Хасины никакими приказами честного мужика изменить будет невозможно, не создавая опасности полного крушения системы управления. И нынешняя очередная попытка сломать систему “колониального бюрократизма” (как этот феномен именуют сами революционеры, пеняющие на тяжелое наследие британского правления, создавшего пропасть между чернью и бюрократией), видимо, терпит ожидаемую неудачу. Как и в 1971, 1972, 1976, 1982 и 1997 реформаторские инициативы сталкиваются с ожесточенным и хитроумным сопротивлением самой бюрократии, которая, как наш непобедимый русский колобок, не сдалась левым (в 70-е), не сдалась правым (в 80-90-е), и не собирается сдаваться нынешним временным центристам. Т.е. ярких результатов в этой области пока нет, что порождает логичное разочарование толпы.

Трансформации аппарата, который за годы правления Хасины был политизирован и фактически превратился в инструмент в руках партийной верхушки правящей “Лиги Авами”, мешает еще и то, что Бангладеш твердо идет по пути возвращения к однопартийному доминированию. Хотя на фоне революции “Лига Авами” подверглась разгрому, а в мае нынешнего года и вообще была запрещена, счастья от этого не прибавилось, потому что Бангладеш с 91 года (со времен перехода от военной диктатуры к демократии) это фактически двухпартийное государство, в котором власть делили два основных гегемона, к которым пришивались более мелкие партии, каковых тут сотни.

И ликвидация одной традиционной партии закономерно открыла путь к возвышению её исторических противников - правоцентристской Националистической Партии и союзных ей исламистов из Джамаат-и-Ислями и Хефазат-и-Ислям, чьи активисты теперь пытаются по-максимуму захватить политическое поле, фактически создавая угрозу установления такой же точно диктатуры, какой была диктатура Хасины, только под другим флагом. 

Страна системно зависит от текстильной промышленности, которая пострадала не только от политических неурядиц (некоторая часть бизнеса просто “бежала” в более тихие страны ЮВА), но и от общемирового кризиса. Естественно, все это вкупе вызвало недовольство рабочих, чьи зарплаты резко упали как в абсолютном выражении, так и в относительном (из-за постреволюционной инфляции). И уже в сентябре 2024 (т.е. спустя месяц после революции) по стране прокатилась первая волна протестов текстильных рабочих, на которые временное правительство ответило так же, как это делало и правительство Хасины (собственно и превратившей Бангладеш в текстильный центр Азии): подавлением и разгонами (в том числе с погибшими).

Характерно в этом плане, что обшивающиеся в Бангладеш бренды, типа H&M или Primark, в совместном заявлении патетически поддержали требования рабочих на увеличение минимальной зарплаты, однако профсоюзные организации страны заявляют, что все эти слова поддержки ничего не стоят до тех пор, пока бренды не начнут платить больше поставщикам. А этого не просто никто не делает, а даже наоборот - в связи с возрастанием рисков цены на пошив заказов падают. Трудящиеся бедствуют, короче.

А что же делают студенты, шедшие в авангарде июльского восстания 2024? В феврале 2025 года они организовали собственную Национальную Гражданскую Партию с целью борьбы за политическую власть, которая нужна для построения справедливой, антиколониальной, эгалитарной, независимой и свободной от всякого экстремизма Второй Республики. Такие вот демократы-центристы.

продолжение

начало

Отсутствие целостной и внятной идеологии (вся идеология - одни сплошные лозунги), относительная массовость и курс на завоевание какой-то доли политической власти привели к тому, что партию заполонили случайные люди, а сама партия разделилась на десятки подвижных фракций: правые, левые, исламисты, секуляристы, марксисты, феминистки, далиты, центристы бесперебойно ссорящиеся по всем возможным вопросам. Чему сам руководящий комитет очень рад, т.к. эти споры, якобы, являются проявлением плюрализма и содействуют формированию демократической культуры диалога. С культурой диалога не всегда получается, т.к. НГП ежемесячно сотрясают расколы, сопровождающиеся громкими обвинениями, наносящими вред имиджу партии. 

Ставка на участие в партийной политике при отсутствии стабильной социальной базы и ясной идеологии привела НГП на путь бесконечных маневров и ситуативных альянсов как с левыми, так и с откровенно правыми партиями, что граничит с беспринципностью и размыванием облика самой партии. К этому добавляется то, что широкая общественность страны озабочена проблемами безопасности, безработицы и дороговизны, а не вопросами изменения конституции, на чем строится весь электоральный проект НГП.

А на эти запросы партия адекватного ответа дать пока не может: в отличие от националистов и исламистов, рабочие и сельские структуры НГП достаточно слабы (в Бангладеш каждая уважающая себя партия имеет собственный рабочий и крестьянский фронт) и перспектив их усиления пока нету.

В общем, начав свой путь в качестве защитника идеалов “июльской революции”, НГП постепенно превращается в бесформенную и идеологически непонятную структуру, у которой нет ни четкой экономической программы, ни четких идейно-политических ориентиров, ни даже конкретных инструментов защиты своего смутного идеала от нарастающей опасности исламизма или возврата к диктатуре, готовой стабилизировать бангладешский капитализм.

И хотя опросы гласят, что на предстоящих в 2026 году выборах НГП может взять 16-20% голосов (популизм и риторика против старых элит хорошо заходят массам), можно предположить, что имея столь странную для политической партии идейно-организационную оппортунистическую (приспособленческую) линию, самостоятельной роли она играть просто не сможет и будет “съедена” опытными мастодонтами бангладешской политики (правыми и исламистами). Которые вообще никак не заинтересованы в действительно радикальных переменах, способных обрушить систему, обеспечивающую их влияние и господство.

Короче говоря, июльская революция 2024 теряет инерцию и даже проклятые “буржуазные эксперты” не видят для страны светлого будущего в ближайшей перспективе. Политическая система осталась прежней и опасность возвращения к “государству-партии” со всеми прелестями никуда не делась. Реформы, направленные на улучшение госуправления сталкиваются с сопротивлением старой бюрократии, не заинтересованной в потере своей спокойной гавани всеобщей безответственности и коррупции. Под влиянием постреволюционного хаоса и неопределенности капитал из страны бежит. Проекты построения “гуманного современного капитализма” с ориентацией на поддержку среднего бизнеса, которые придумал Мохаммед Юнус, наталкиваются на объективную невозможность реализации, т.к. господство в экономике страны узкого слоя олигархии не исчезло, а экспроприация временным правительством отдельных толстосумов, связанных с прошлым режимом, кардинально картину не изменило. Революционные студенты, хоть и образовавшие не имеющую четкой идеологии партию, пока не обладают сильными инструментами защиты и реализации целей революции, погрузившись в бесконечные споры, электоральное маневрирование и проведение митингов и встреч, на которых они рассказывают всем присутствующим о своих мечтах про “новый Бангладеш”. 

Что с этим делать - непонятно. Поэтому разочарование в итогах революции нарастает, а сама “вечная” система постколониального коррумпированного и авторитарного капитализма потихонечку восстанавливается, деморализуя тех, кто надеялся на быстрые перемены к лучшему.

В целом, все происходящее в ЮВА напоминает региональный вариант волны стихийных выступлений 1968-70 гг.; эпохи “студенческих революций”, прокатившихся по всему шару (от США и Бразилии до Японии и Гонконга, от Швеции и Португалии до Пакистана и Эфиопии), когда на политическую сцену впервые вышел задавленный старыми порядками послевоенный городской средний класс в лице молодого поколения студентов, сумевший “заразить” своим социально-политическим бунтарством широкие слои общества. Создав в итоге глобальные и долгосрочные проблемы для старых элит, с которыми они не могли управиться все следующее десятилетие.

В общем-то, именно на этом этапе окончательно померла “старая левая” и народилась “новая левая”. Потому как традиционные коммунистические партии, которые в первую половину 20 века считались авангардом борьбы за новый мир, к началу второй половины столетия окончательно перешли на рельсы компромиссной “реальной политики” и унылого бюрократизма, перестав отвечать радикальным требованиям послевоенной молодежи. Которая принялась не только создавать в невиданном доселе масштабе новые организации и партии, идейно далекие от печального “ревизионизма” отцов, но и переосмысливать классический марксизм (революционный мэйнстрим эпохи). 

В основном это конечно было связано с неприятием бюрократического перерождения (отчего на Западе, под воздействием слухов о достижениях китайских хунвейбинов в борьбе с “капутистами” и “черными бюрократами”, взошла звезда маоизма) и осознанием “утраты” зажравшимся пролетариатом передовых кап.стран своего революционного потенциала (отчего начались поиски “нового революционного субъекта”). Маркузе, Фанон, Дебре, Негри, Дучке, Чаян, Хью Ньютон, Ги Дебор и т.д. - все эти идеологи “новой левой” вознеслись на волне “движения 68-ого”, породившего десятки новых идейных тенденций, начиная с операизма и заканчивая какой-нибудь теологией освобождения.

Сегодня, так же как и в конце 60-х, в Южной Азии на политическую сцену рвутся новые городские слои молодежи, лишенные будущего в том мире, который истеблишмент строил сугубо под себя. Читаю, например, интервью с участницей недавних (трехнедельной давности) массовых общенациональных беспорядков на грани восстания в Индонезии и вижу то же самое, что и в/на Шри-Ланке, Бангладеш, Таиланде или Непале: стихийную самоорганизацию через соцсети и цифровые сервисы, антиэлитарную риторику, стремление к единству в борьбе (в протестах бок о бок участвовали и мусульмане, и христиане) ведущую роль студенчества и молодых рабочих…

Отличие от “движения 68-ого” только в отсутствии четких целей. Если в эпоху Холодной войны “революционным мейнстримом” был марксизм и все эти протестанты так или иначе отталкивались от социалистических идей различной степени радикальности, противопоставляя “старому” капитализму какой-то “антикапитализм”, то теперь “позитивная повестка” исчезла напрочь. 

Это было видно еще на примере “Арабской весны”, - тоже мощнейшей демократической волны, накрывшей ближневосточный регион в 2011 году, - где люди четко знали, чего они не хотят и против чего борются, но совершенно не понимали, чего они жаждут в качестве альтернативы. Отсутствие у мятежных толп ясных целей и конкретных планов достижения этих целей позволило искушенным в политике старым элитам и религиозным реакционерам достаточно быстро превратить “арабскую весну” в “арабскую осень”, а затем - и в “арабскую зиму”. С колоссальным разочарованием населения в результатах своего бунта, деморализацией и закономерным ростом экстремистских разрушительных настроений. 

Конечно, и здесь были редкие исключения, но в случае Туниса демократическая коалиция, поднявшаяся за счет противостояния исламистам, таки была разбита старыми элитами после ликвидации исламской опасности, а в случае Судана (тэг #Судан) и сирийского Курдистана (Рожавы) демократический лагерь разрушается бесконечной войной, на ход которой никто повлиять не в состоянии.

Предполагаю, “беременную революцией” ЮВА ждет та же ближневосточная судьба: как бы ни был благороден и справедлив гнев граждан против системы, при отсутствии четкого понимания желанного “нового строя”, методов его достижения и защиты, результат восстания будет тот же, что и в/на Шри-Ланке и Бангладеш. Т.е. в лучшем случае минимальным. А в худшем система восстановится в еще более идиотском виде, как это произошло в Египте.

На днях существующий в Финляндии Александр Коммари сокрушался по поводу проблемы иммиграции, которую левые предпочитают не замечать, но которая выступает катализатором закономерного подъёма ультраправых настроений на Западе.

На самом деле Александр не первый из левых, кто увидел неразрешимую дилемму между благородными лозунгами о “пролетарском интернационализме” и реальной практикой массовой трудовой миграции, создающей напряжение между местными и приезжими.

В наиболее передовой стране мира, - т.е. в США, - первой столкнувшейся с феноменом массовой трудовой миграции азиатов (китайцев, японцев, филиппинцев, индусов и корейцев) еще в конце 19 века, местные социалисты, поставленные в тупик полнейшим равнодушием приезжих к профсоюзной деятельности (что исключало реализацию марксистского постулата об интернационализации рабочего движения, противостоящего интернациональному капиталу), их стремлением к принципиальному обособлению и отказу от интеграции, в 1907 году приняли на съезде резолюцию против “искусственно стимулируемой иммиграции” рабочих из отсталых стран, которые не способны к ассимиляции. 

Однако Штутгартский конгресс Второго Интернационала в августе того же года, выслушав взбудораженных гринго, принял резолюцию с абсолютно противоположным смыслом: против любых ограничений иммиграции по национальному или расовому принципу. Европейские социалисты, тогда еще мало знакомые с проблемами массовой неевропейской иммиграции, рассудили этот вопрос опираясь на “чистую” теорию Карла Маркса о единстве всех на свете пролетариев.

Американцев европейское осуждение их позиций по поводу “неорганизуемых иммигрантов” нисколько не смутило, потому что в реальной жизни лозунги о единении американских и китайских трудящихся все равно не работали. Поэтому абсолютное партийное большинство Социалистической Партии США продолжало поддерживать анти-иммигрантский дискурс в той или иной форме, воспринимая азиатских мигрантов и как культурную (из-за обособления, реакционного консерватизма и закрытости), и как экономическую (из-за отказа от организации и борьбы за увеличение оплаты труда) угрозу развития самого социалистического движения. Эта позиция в 1910 была закреплена на съезде Социалистической Партии в Чикаго.

При этом американцы продолжали активно вовлекать в свою деятельность европейских иммигрантов, - ирландцев, итальянцев, шведов, финнов, немцев, русских, - которые вполне охотно присоединялись и к профсоюзам, и к самой партии, что неизбежно порождало в “правом” крыле социалистов квази-расистские взгляды в отношении бестолковых азиатов.

Хотя официальная позиция партии выглядела логично и даже по-марксистски: дескать, прекрасно осознавая отсталость азиатов и их явное нежелание к интеграции, капиталисты поощряют их массовую иммиграцию не только ради получения дешевой рабочей силы, но и для разрушения передового рабочего движения, снижая общий уровень жизни всех американских пролетариев и внося расовый антагонизм, препятствующий единству рабочих и развитию социалистической сознательности. Якобы, запрет азиатской миграции сводит к минимуму число возможных штрейкбрейхеров и смягчает межрасовое напряжение, которое сбивает с толку трудящихся,  отвлекает их от борьбы за социальное освобождение.

Такой вот позиции американские социалисты держались вплоть до ПМВ, когда партия сначала подверглась репрессиям из-за своей антивоенной позиции, а затем (в 1919-20 гг.) развалилась на ряд фракций по вопросу об отношении к Октябрьской революции и гражданской войне в России и Финляндии (финская секция была богатейшей и крупнейшей в СП США). Авангардом американского социализма после этого стала Компартия США (по своему влиянию и численности не сумевшая никогда достичь уровня довоенных социалистов), которая, подчиняясь строгим директивам Коминтерна, отказывалась видеть в иммиграции какую-то специфическую проблему, встав на позиции “чистого и твердого” пролетарского интернационализма.

продолжение

начало

Надо сказать, что не только американские социалисты отличились своими анти-иммигрантскими настроениями. На другом конце планеты, в Австралии, в этот же самый момент, по тем же самым причинам (рост неконтролируемой массовой азиатской миграции), и в соответствии с теми же самыми аргументами (неспособность к организации, принципиальное обособление, отказ от борьбы за повышение зарплат) местные социалисты и профсоюзы отчаянно поддержали политику запрета на иммиграцию азиатов, известную впоследствии как “политика белой Австралии”. Эти взгляды австралийских социалистов были известны даже Ильичу, который ругал Лейбористскую партию последними словами.

Короче говоря, там, где темпы индустриального развития и рост уровня жизни коренных трудяг заставляли капитал прибегать к массовому завозу дешевой рабочей силы из отсталых стран, неизбежно возникало напряжение, - связанное с различиями в культурном развитии, - на которое реагирующие на “запрос снизу” социалисты отзывались призывами к ограничению миграции, находя аргументы к этому внутри марксистской же доктрины.

Восхождение в качестве “революционного мейнстрима” марксизма-ленинизма положило конец подобным взглядам, объявленным антипролетарскими, антиреволюционными и буржуазными. Новая ленинская линия строго держалась концепции классовой солидарности, борясь с любыми проявлениями межрасового недоверия и даже иногда скатываясь к откровенно абсурдному “расизму наоборот”, как это происходило в рамках “арабизации” алжирской секции Компартии Франции или кампаний за “туземную республику” в Южной Африке или “Республику черного пояса” в США (она же - Советская негритянская республика). Но это происходило лишь иногда, а в основном, конечно, коммунисты держались благородной идеи о всемирном братстве трудящихся, глядя и на иммиграцию через призму этой принципиальной позиции.

Т.е. этот вопрос всегда сводился к порокам капитализма, стремлению толстосумов к прибыли и необходимости сохранения единства трудящихся всех наций и рас во что бы то ни стало. Ну и, понятно, - к установлению социалистического правительства, которое (как подразумевалось) должно разрешить махом все проблемы. При этом, - замечу походу, - что при реальном социализме факт дефицита рабочей силы в промышленности никуда не делся, но система “трудового сотрудничества” внутри соцлагеря (организации трудовой миграции) была куда более строгой, нежели при капитализме, как было уже показано на примере ГДР.

Фактического же решения проблемы трудовой иммиграции при капитализме коммунистами предоставлено не было. Кроме лозунгов о братстве и не очень хорошо работавших призывов к профсоюзной организации гастарбайтеров (которая сама по себе должна была сделать завоз мигрантов невыгодным для капиталистов), коммунисты ничего не могли предложить, уповая, - небезосновательно на самом деле, - на стихийную ассимиляцию приезжих, которые через поколение закономерно превращались в обычных граждан, неотличимых по менталитету от коренных жителей (что мы наблюдали и на прошедшем в Лондоне анти-иммигрантском марше, где можно было видеть англичан явно индо-пакистанского происхождения).

И этот ловкий уход от конкретики вероятно работал до тех пор, пока масштаб перемещения рабочей силы не выходил за рамки возможности её относительно быстрой ассимиляции и индустриального поглощения. Но теперь мы видим, как растущие повсюду на Западе (да и не только на Западе - в Турции, Иране, Таиланде, Тунисе проблема миграции тоже на слуху) закрытые анклавы и диаспоры гастарбайтеров/беженцев тревожат коренных жителей, опасающихся, что из-за высокой фертильности безостановочного потока приезжих и низкой рождаемости местного населения, их более развитая городская культура будет вытеснена переполненной темными пережитками культурой “третьего мира”, к которой необходимо проявлять толерантность под угрозой уголовного преследования.

продолжение

начало

Чем на эти опасения отвечают коммунисты и левые вообще? Теми же самыми неизменными лозунгами из 20 века. Иные даже заявляют, что никакой проблемы и нет, повсеместный подъём ультраправых есть фашистский заговор капиталистов, направленный на поиск “козла отпущения” в лице различных меньшинств, а беспокойство коренных жителей по поводу вытеснения своей культуры и навязывания толерантности, выражающийся в лозунгах о “защите идентичности” - это реакционный поворот, в корне противоречащий пролетарскому интернационализму. Вся эта демагогия не может не вызывать явного отторжения у людей, требующих конкретных решений конкретной острейшей проблемы.

Между тем, любой представитель т.н. левого движения, который начинает анализировать ситуацию вне традиционных идейно-пропагандистских клише, тотчас же получает ярлык “фашиста”, “исламофоба” или “расиста”. Пример горемычного Славоя Жижека, которого леволибералы и примкнувшие к ним марксисты затравили в середине 2010-х за то, что он подверг критике идеи “открытых границ”, самоуничижения западных либералов перед “третьим миром” и лицемерной толерантности, показателен. И очень забавно в этой связи то, что логичные предупреждения диссидентствующего Жижека о росте ультраправых настроений в ответ на бесконтрольный поток мигрантов, данные в 2015-16 гг., сегодня воплощаются в реальность.