социализму), но и выражали позицию самого СССР (от которого Венгерская Компартия зависила полностью), который, по условиям знаменитой кулуарной “процентной сделки” между Сталиным и Черчиллем, поначалу фактический отказался от большевизации Венгрии. Из-за этого в новом Временном правительстве, учрежденном под эгидой Красной Армии, было только 2 коммуниста и те занимали очень скромные посты министра сельского хозяйства (Имре Надь) и министра торговли (Йожеф Габор).

Впоследствии, из-за начала Холодной войны концепция чуть изменилась, но то было впоследствии. А на этапе 44-46 гг. позиция Венгерской Компартии зиждилась на требованиях демократии, национального единства и борьбы с “пронемецкими предателями”. 

👆Кстати говоря, главным препятствием для деятельности венгерских коммунистов на освобожденных территориях в 44-46 гг. были отнюдь не фашисты, и не буржуазия, а Седьмое управление Главпура РККА. 

Традиционно, венгры не любили русских: это было связано как с вековой боязнью “славянской экспансии” и религиозным противостоянием католиков и православных, так и с исторической памятью о подавлении русским царизмом Венгерской революции 1848-49 гг. Разумеется, неприязнь к русским переходила и в неприязнь к венгерским коммунистам как "марионеткам Москвы" (что было близко к реальности). С этими устоявшимся взглядами населения Венгерская Компартия и должна была бороться с помощью националистической демагогии, выставляя себя защитницей венгерской нации в целом.

Но на этом пути перманентно возникали конфликты с Седьмым управлением (фактически - оккупационной администрацией), которое мало считалось с интересами венгерских коммунистов и руководствовалось собственными инструкциями. Запрет красно-бело-зеленого национального флага как “символа фашизма”, запрет коммунистических газет, якобы содержащих “политические ошибки националистического толка”, насильственная трудовая мобилизация населения с насильственным же навязыванием уважения к победоносной РККА, произвольные расстрелы и аресты людей (даже самих венгерских коммунистов, о чем Ракоши в марте 1945 жаловался Димитрову), депортации людей с немецкими фамилиями (в том числе и коммунистов), грабежи и спекуляция со стороны рядовых красноармейцев, реквизиции со стороны командования: все это рушило на корню усилия по пропаганде “национального единства” и еще больше настраивало население против “русского коммунизма” и его местных агентов.

Венгры в отчаянии забрасывали Димитрова письмами с жалобами на произвол и тупость оккупационной администрации. Коммунист Золтан Ваш, сопровождавший Красную Армию в качестве политработника Седьмого управления, просто впал в панику, наблюдая за тем, в какую катастрофу для самих венгров превращается освобождение Венгрии, и сигнализировал Ракоши, что только вмешательство Сталина способно остановить массовый беспредел, из-за которого и так не очень хороший имидж Венгерской Компартии падает на самое дно. Ракоши, в свою очередь, доносил Димитрову что “все эксцессы Красной Армии падают тяжелым грузом на имя партии…Наше влияние в обществе снижается до такой степени, что мы готовы обратиться к товарищу Сталину с просьбой о решении этой проблемы”. В июне 1945 Ракоши лично повторил свои жалобы на встрече с Димитровым в Москве. А в 23 августа 1945 на заседании венгерского ЦК был официально поставлен вопрос об ущербе, который наносит имиджу партии поведение советских солдат.

Массовые жалобы со стороны венгерских коммунистов в Москву, сопровождавшиеся предупреждениями о возможном электоральном провале коммунистов, к концу лета 1945 наконец дали хоть какие-то результаты: командование РККА не только занялось укреплением дисциплины, но и приступило к “позитивной деятельности”: красноармейцев мобилизовывали на важные общественные работы, организовывались концерты, раздавались “пропагандистские пайки” для голодающих, был проведен даже большой советско-венгерский спортивный фестиваль при поддержке местных политических партий.

В дополнении к этой деятельности венгерские коммунисты в рамках небольших собраний и встреч с населением сами поднимали вопрос о бесчинствах красноармейцев (полностью игнорировать этот вопрос, как это делало советское командование, стало невозможным без опасности прослыть “нечестными людьми”, что в преддверии выборов было бы вредно), стремясь сместить акцент на “злодеяния отдельных хулиганов”, на преувеличении масштаба преступлений красноармейцев немцами и фашистами и на неизбежность подобных эксцессов во время войны (делалось сравнение с пребыванием американцев в Париже, где так же фиксировались грабежи и изнасилования). Наконец, на юге Венгрии местные коммунисты вовсе додумались запугивать людей тем, что в случае победы на выборах “реакционных партий” Красная Армия останется в стране как оккупант и население продолжит страдать.

Голосуйте за коммунистов, если хотите чтобы советские войска ушли - таков был незамысловатый посыл.

Так или иначе, несмотря на то, что отдельные бесчинства советских солдат продолжались вплоть до весны 1946 года (причем действительно - каждый такой инцидент раздувался многочисленными противниками русских), венгерским коммунистам при содействии командования РККА кое-как удалось немного снизить неприязнь населения, одним из результатов чего стало в общем-то неплохое выступление Венгерской Компартии на парламентских выборах в ноябре 1945, где ВКП завоевала почетное третье место, забрав почти 17% голосов избирателей. 

Что позволило венграм, - при гласной и негласной поддержке СССР, - окопавшись в министерстве внутренних дел начать череду политических маневров и кампаний по постепенному захвату политической власти и дискредитации противников (та самая иезуитская “тактика салями” Ракоши), увенчав все это дело тотальной победой (95.6% голосов) на выборах 1949 года находившегося под контролем коммунистов Национального фронта независимости.

Продолжая увлекательнейшую тему использования национализма коммунистическими движениями, повернемся к братской Болгарии.

Тут ситуация в ходе Второй Мировой была следующая.

Беспартийное (т.е. идеологически нейтральное) правительство царя Бориса без крупных боевых действий фактически реализовало вековую мечту всех местных патриотов - создало “целокупную” Великую Болгарию, оккупировав с согласия немцев Южную Добруджу, Фракию и Македонию. Несмотря на то, что геополитическое возвышение страны было обеспечено ценой присоединения к странам Оси, само болгарское население это мало интересовало. Великодержавную эйфорию поддерживало не только незначительное присутствие немцев на болгарской земле (т.е. речь не шла об оккупации) и полное отсутствие болгарских солдат на Восточном фронте, но и значительный экономический подъем 1941-43 гг. В общем, болгарский народ пребывал в состоянии острого великодержавного угара и на коммунистическую агитацию (впрочем, как и на агитацию других оппозиционных царю сил, ибо в период ВМВ в Болгарии царила широкая деполитизация) реагировал очень слабо.

К 1943 году в стране действовали и Боевые Группы Болгарской Компартии (в городах), и прокоммунистическая Народно-освободительная повстанческая армия (на селе), но численность партизан была невелика (по сравнению с соседними Грецией и Югославией), и перспектив расширения влияния было не сказать, чтобы очень много. 

В этих условиях полного господства царского национализма и великодержавия, БКП не имела иного пути, кроме развертывания пропаганды на базе националистического дискурса.

Как и в случае с венграми, основной упор был сделан на необходимости достижения “истинного национального единства” во имя спасения нации, которая якобы попала в полное подчинение “германскому наци-империализму”. 

Для усиления эффекта Димитров и Червенков, - основные идеологи БКП, - проводили явные аналогии с эпохой османского владычества (наиболее черный период в национальной мифологии болгар), выводя “тевтонскую угрозу” в качестве нового способа ассимиляции и уничтожения славян. “Османский кейс” так же был полезен и для укрепления просоветских/русофильских настроений, т.к. часто указывалось, что в своей борьбе против “тевтонского ярма” болгарский народ может точно так же как и в 1877-78 гг. рассчитывать на помощь великого русского народа, который один раз силой оружия уже содействовал торжеству болгарской свободы.

Играя на низовом этническом национализме, БКП представляла правящие элиты как ментально и этнически чуждые элементы, описывая болгарскую буржуазию либо как наследницу османских (иногда даже “гунских”) традиций рабского деспотизма, чуждого свободолюбивым славянам, либо вообще как внутреннюю “немецкую агентуру”, которая своим германофильством уже привела Болгарию к катастрофе во время Первой Мировой и ведет страну туда же теперь. Особенно на неболгарское происхождение коммунисты наседали, описывая монархическую династию во главе с царем Борисом, которая якобы поставила интересы своих германских сородичей выше национальных интересов болгар.

В целом, пропаганда БКП эпохи Второй Мировой испытывала крайне мощное влияние славянофильства и болгарского национализма, но национализма конечно особого рода.

Ибо партия открыто проводила четкую границу между своим миролюбивым и демократическим национализмом (“патриотизмом” в риторике БКП) и национализмом буржуазных элит. Линией разлома выступал преступный экспансионизм и милитаризм правящих классов, который уже два раза (Вторая Балканская война и Первая Мировая) приводил страну не к гегемонии на Балканах (как было задумано), а к тяжелым бедствиям для народа. И этот царистский национализм неизбежно приведет и к третьей национальной катастрофе. 

Однако же, при высоком уровне антигосударственной демагогии, геополитические успехи царской Болгарии (упомянутое присоединение Южной Добруджи, Македонии и Фракии) коммунисты не могли игнорировать. И так как для самого болгарского народа эти победы были крайне ценными, ни Димитров, ни Червенков, ни Леви, ни какие-либо другие идеологи БКП не смели возражать против “воссоединения болгар”.

БКП лишь деликатно уточняла, что “подлинное воссоединение” может быть результатом добровольных соглашений с самоопределившимися балканскими народами (сербами, румынами и греками) и только после создания независимой, свободной и демократической Болгарии. К слову, этот националистический курс сыграл роль в столкновении болгарских и югославских коммунистов в Македонии.

А что касается свободной и демократической Болгарии, то её, - согласно пропагандистским лозунгам БКП, - должны были создать все честные патриоты, объединенные без различия их политической ориентации (за исключением “национальных предателей и агентов иностранных оккупантов”) в мультиклассовый Отечественный фронт. Куда, - к ужасу традиционно сильного в БКП ультралевого крыла, - в 1943 вошли даже представители фашистского (но при этом антинемецкого) движения “Звено”. 

Парадокс болгарской ситуации заключается в том, что “коммунистический переворот” 9 сентября 1944 года, - с которого позднейший официоз начинал отсчет эпохи становления народной республики, - вместе с коммунистами готовили и осуществляли местные фашисты. А лидер “Звена” Кимон Георгиев и вовсе возглавил временное правительство (в котором еще три поста занимали его товарищи по организации). 

Впоследствии это ультраправая организация, слегка смягчив свою риторику, вполне легально действовала в “переходный период” 1944-46 гг., постоянно правда подвергаясь атакам со стороны буйных ультралевых (которых БКП еще не могла обуздать). И даже формирование однопартийного коммунистического режима в 1948 году не положило конец легальной деятельности “Звена”. Лишь в феврале 1949 года движение приняло решение о самороспуске…для того, чтобы полностью раствориться в Отечественном Фронте.

Вот такой вот исторический казус. Слегка напоминающий историю “реально-политического” взаимодействия в борьбе за укрепление власти малочисленных румынских коммунистов с фашистами из “Легиона Михаила Архангела”.

А вот еще про болгар и национальную специфику. Хотя официальная Болгарская Православная Церковь к началу ВМВ стремительно маргинализировалась, в среде простых болгар по-прежнему господствовало “народное православие”, связанное скорее с ритуалами, нежели со стойким и систематизированным теологическим мировоззрением.

Одним из наиболее крупных праздников болгарского православия считался день святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (24 мая), связанный еще с 19 века с процессом “болгарского возрождения” (борьбы против османского владычества и пробуждения национального духа) и поэтому находивший широкий отклик в народной среде.

Начав вооруженную борьбу против властей и немецких оккупантов (скорее - против властей, т.к. немецкий контингент в Болгарии был не очень велик), коммунисты искали пути завоевания умов народа. И одним из этапов этого пути стало “изъятие” в свою пользу старого церковно-народного торжества.

В 1942 году БКП выпустила ряд прокламаций в честь 24 мая, именуя приближающуюся дату “днем славянской культуры и солидарности”.

В этих, а так же и последующих воззваниях, святых братьев-миссионеров, подаривших славянам письменность, не только именовали болгарами (хотя они родились на территории проживания греков), но и представляли в качестве основателей болгарской культуры, “вооруживших Паисия, Левски и Ботева (героев борьбы против османов) пером и мечом для достижения болгарского возрождения и освобождения”. 

Коммунисты не преминули метнуть пару ножей в сторону правительства, которое всю войну воздерживалось от публичных мероприятий 24 мая, поскольку, якобы, целью царя-инородца и его соратников являлась германизация болгар и ассимиляция славян вообще. В противовес этому БКП призывало народ к массовым торжествам по случаю дня святых братьев для того, чтобы продемонстрировать свободолюбие славян перед лицом “тевтонского ига”.

Подобная интерпретация, которая после окончания ВМВ не только сохранилась в официальной пропаганде БКП, но и преобразовалась в основу идеи о “цивилизационной миссии болгар” (снабдивших славянский мир азбукой, на которой свои великие труды писали даже великие Ленин и Сталин), была в корне противоположной взгляду партии 20-30-х годов на торжества в честь Кирилла и Мефодия как на “шовинистический праздник”, посредством которого “великоболгарский гегемонизм” укрепляет свои идеи в массах народа.

Между тем, если в первый период Народной Республики, когда имели место быть гонения против церкви, праздник Кирилла и Мефодия носил неофициальный характер, то в 1957 году он был официально утвержден коммунистическими властями как “день славянской культуры”.

Вообще, отношение болгарского коммунистического режима к православию было достаточно интересным. 

Болгарская Православная Церковь исторически держалась русофильства и даже до того доходило, что высшие иерархи БПЦ неодобрительно отзывались о решении царя Бориса присоединиться к странам Оси, поскольку это потенциально грозило столкновением с русскими. Соответственно, изначально БПЦ (с точки зрения коммунистов) делала большое дело, проповедуя уважение к русским братьям, хотя бы даже и идущим под красными флагами социализма. 

Точно так же церковь в целом проявляла лояльность и по отношению к Народной Республике, однако в период 47-50 гг. по БПЦ все-таки прокатилась волна репрессий и чисток против лиц, связанных со старым режимом. Стоит правда уточнить, что ислам или католицизм в этот период подверглись куда бóльшему давлению, нежели “родное” для болгар православие, т.к. эти религиозные течения воспринимались через призму начавшейся Холодной войны, в которой Ватикан или соседняя Турция выступали однозначными противниками социализма.

Тем не менее, в 40-50-е отношение идеологов Болгарской Компартии к православию было скептическим и в целом укладывалось в общемарксистскую схему о религии как опиуме для народа. Но с начала 60-х роль православия в болгарском обществе подверглась осторожному пересмотру. 

Как и в СССР, атеистическая пропаганда не давала сногсшибательных результатов и болгары как в городе, так и, особенно, на селе, продолжали держаться “народного православия”, тесно связанного с самим “национальным духом”. С этим надо было что-то делать в рамках старого макиавеллиевского рецепта о том, что если не можешь победить толпу - возглавь её.

Поэтому из фальшивого и вредного теологического мировоззрения, с помощью которого феодалы держали в подчинении низы народа (классическая вульгарно-марксистская интерпретация), православие превращается в “историческую форму” общественного сопротивления многовековому османскому владычеству. 

Т.е., по мере идейной консолидации болгарского “национал-коммунистического” режима, уже в 70-е православие в риторике местных исследователей трансформируется в некий “исторический” защитный механизм против завоевателей и их культуры, в “средневековую идеологию болгарского народа”, содействующую сохранению и защите нации, в неотъемлемую часть истории и идентичности болгар. 

Переосмысление роли православия как части народной самобытности привело в тот же момент (60-70-е) к заметному потеплению отношений между БПЦ и режимом. В этот период церковь окончательно превращается в один из инструментов воспитания среди религиозных граждан (а таких было еще очень много) преданности формально атеистическому режиму. Собственно, в этом болгары повторяли путь СССР, который вместо уничтожения церкви сделал ставку на контроль над нею. Не отказываясь, при этом и от ведения атеистической пропаганды.

В ответ, в речах с амвонов и статьях в церковных журналах высший клир БПЦ не уставал прославлять народно-демократическое правительство, за что это самое правительство не только оплачивало расходы на содержание церквей и зарплаты служителей (несмотря на формальное отделение церкви от государства), но и финансировало многочисленные миссии БПЦ как в самой Болгарии, так и за рубежом (что было особенно ценным для работы по разложению антикоммунистических организаций среди эмигрантов). 

Кроме того БПЦ неустанно укрепляла необходимую коммунистическому руководству идейную линию во внешней политике. Проклиная, например, желающих подчинить Третий Мир американских империалистов или педалируя вопрос о единстве болгар и македонцев (которые, якобы, тоже являются болгарами, только забывшими свои корни). В последнем случае речь идет о старой “докоммунистической” идее Великой Болгарии с её отрицанием македонской идентичности: и если БКП, подчиняясь интересам СССР на Балканах (особенно, в годы советско-югославского раскола), со скрипом, но признала факт существования македонцев, то болгарская церковь продолжала сохранять свои символические претензии на господство среди македонцев, имея в своей структуре даже реально не существующий

македонский епископат.

В 90-е из-за своего теснейшего взаимодействия с рухнувшим социалистическим режимом все это дело аукнулось болгарской церкви длительным (1992-2004) расколом. Когда сформированному еще при БКП Каноническому синоду противостоял т.н. Альтернативный синод, требовавший декоммунизации церкви. Самое веселое, что после раскрытия архивов в 2012 году выяснилось, что в обеих фракциях балом правили митрополиты, с одинаковым энтузиазмом сотрудничавшие в своё время с органами госбезопасности социалистической Болгарии.

Короче говоря, при коммунистах церковь не утратила своей исторической роли, продолжая исполнять ту же миссию в атеистической Народной Республике, какую она исполняла и в буржуазно-монархической Болгарии - миссию укрепления государства и его идеологической основы.

В обиход термин “национал-коммунизм” запустил Милован Джилас, этот старый черногорский коммунист ультралевых взглядов, который, поругавшись со своим старым товарищем Тито на почве критики государственного социализма, был лишен всех постов и исключен из партии. Такой вот своеобразный югославский аналог Троцкого. Только в отличие от Льва Давыдыча, Джилас не стал хранить верность заветам Маркса и изваял книжечку “Новый класс”, в которой открыто выводил партийно-государственную бюрократию стран реального социализма как новый правящий класс эксплуататоров, который посредством террора, экономического давления и тотального идейно-корпоративного контроля над обществом поддерживает своё господство. За этот труд, утекший на проклятый Запад в 1957 году, Джиласу накинули еще семь лет тюрьмы (он к тому моменту уже был арестован за поддержку Венгерской революции 1956). Хотя по идее Джилас лишь логически развивал идеи о бюрократическом перерождении партийных элит, которые сам Тито озвучивал на VI съезде Компартии Югославии в 1952.

Национальному коммунизму в книжке посвящена отдельная одноименная глава, в которой Джилас разъясняет, почему “иначе как в национальной форме коммунизм существовать не может”.

Во-первых, потому что если коммунисты дорожат своей победой и желают сохранить свою абсолютную власть над обществом, они вынуждены приспосабливать степень и способ своего правления к национальным особенностям. Которые объективно различны в каждой стране, несмотря на речи об интернационализме и братстве рабочих. Тут мысли Джиласа пересекаются с мыслями лидера эсеров Чернова, который полагал, что никакого “международного” пролетариата, о котором вещают марксисты, нет и никогда не было и всякий пролетарий, - даже чисто по экономическим мотивам, не считая культурных и исторических, - предан своей национальной индустриальной системе в гораздо бóльшей степени, чем идеям интернациональной солидарности трудящихся. 

Во-вторых, что более важно, усиление “национальной специфики” (вплоть до воспроизводства “старорежимных” лозунгов и практик) связано с тем, что реальная власть в странах социализма находится не у пролетариата, а у профессиональной партийно-государственной бюрократии. Которая прямо заинтересована в укреплении своего господства на податной территории. Национальная демагогия тут используется, якобы, не только для укоренения власти в массах, но и для обособления от “национальных бюрократий” иных социалистических государств. 

Джилас указывает на Югославию и Китай как страны, где в наибольшей степени выражены национал-коммунистическая тенденции, противоположные “социал-империалистическому” курсу СССР. И связывает он это с тем, что китайцы и югославы завоевали власть собственными силами, тем самым сохранив субъектность. Тогда как восточноевропейские социалистические режимы были установлены при непосредственной помощи СССР и, поэтому, вынуждены развиваться как сателлиты, в русле русской модели, объявленной универсальным мерилом социализма и примером для подражания.

Но это, пророчит Джилас, ненадолго. Просоветская ориентация Восточной Европы связана с внутренней слабостью местной бюрократии, которая пока не способна поддерживать свою власть без внешней помощи. Но как только эти режимы наберутся сил (или как только сам СССР ослабнет), имманентное стремление любой государственной бюрократии к защите “своей” территории от внешнего влияния (т.н. “стремление к независимости”) даст о себе знать в виде формирования национал-коммунистических моделей. 

Которые, очевидно, будут больше отвечать потребностям той или иной “национальной бюрократии”. И которые, в бóльшей или меньшей степени, будут стремиться избавиться от советского влияния. Тем более, что и сам Советский Союз, раскритиковав “самодержавие” Сталина на XX съезде и перейдя к блеклому бюрократическому “коллективному руководству”, опрокинул навзничь выстроенный еще Лениным имидж Москвы как “центра коммунистического движения”, чьи обитатели обладают уникальным “единственно-верным учением” и способны диктовать другим правила игры, преследуя собственные геополитические

интересы.

Тут Джилас конечно угадал. Ибо после XX съезда т.н. “международное коммунистическое движение”, избавившись от советского контроля, моментально начало расползаться по швам. Хотя еще с 40-х годов (после роспуска Коминтерна), внутри этого движения процветали всевозможные правые и националистические тенденции, источником которых была опытная партийная бюрократия, вполне осознававшая неадекватность старого радикально-классового подхода в деле борьбы за власть, после 1956 года разложение невероятно ускорилось, т.к. партийным элитам больше не нужно было синхронизировать свои идеи с внешнеполитическими интересами СССР. Который иногда одергивал слишком уж завалившихся в правый национализм товарищей (как это было с осуждением самороспуска Компартии США в 1943), а иногда и наоборот - исходя из своих интересов потворствовал крену вправо (как это было с программой “Британский путь к социализму”, навязанной Компартии Великобритании в 1951 её собственным руководством, добившимся одобрения Иосифа Виссарионовича).

Далее этот процесс “национализации” коммунизма и отказа от “универсального” советского опыта будет лишь усиливаться, охватив в разной степени и социалистический блок государств, где укрепятся тенденции к децентрализации и независимости, в наиболее выпуклой форме выразившиеся в советско-китайском и советско-албанском расколах (или в почти дошедших до точки разрыва советско-корейских и советско-румынских отношениях). 

Угадал Джилас и то, что “национал-коммунистические” тенденции начнут создавать проблемы для Москвы в республиках самого СССР. И это стремление “национальной бюрократии” к независимости, которое будет продолжать расти, искоренить невозможно. Его можно лишь задержать грубой силой, либо демагогией о происках империализма, не более.

В общем, еще в середине 50-х годов, задолго до “конца истории”, Джилас сделал вывод об обреченности тогдашней системы реального социализма и международного коммунистического движения в целом. Поскольку выбор, имевшийся у социалистических режимов и компартий капиталистических стран был небогат: либо перейти к национальному коммунизму и потерять свою сущность, либо не переходить к национальному коммунизму и потерять своих сторонников. Оба варианта предусматривают поражение, потому что национал-коммунизм, по мнению Джиласа, неизбежно ведет к отказу от коммунизма как такового и к разложению коммунистических партий.

Можно не соглашаться с мнением Джиласа, насчет превращения партийно-государственной бюрократии в новый правящий класс со всеми вытекающими (тут Джилас ближе к Бакунину, чем к Марксу/Ленину), но, возвращаясь к советскому патриотизму, не согласиться с утверждением о том, что для укрепления власти коммунисты вынуждены обращаться к национализму, невозможно.

Советский опыт демонстрирует это более чем явно. На протяжении 20-х годов большевики принципиально игнорировали “национальный фактор” русских, потворствуя в рамках деколонизации и “коренизации” росту фактически антирусского национализма на бывших окраинах РИ. Выстраивая современное государство, они принципиально не занимались формированием современной же идентичности русского сельского населения, рассчитывая обойтись одним лишь классовым интернационализмом в духе ленинской статьи о национальной гордости великороссов. 

И каков был результат? Результат был не очень. Военные тревоги 1923, 1924, 1927 и 1930 гг. продемонстрировали большевистскому руководству, что лояльность населения (как русского, так и, что удивительно, нерусского) государству диктатуры пролетариата не сказать чтобы очень велика, а лозунги борьбы с наседающей на СССР мировой буржуазией не находят в сердцах широких масс ожидаемого отклика. Цвели пораженчество, равнодушие, а то и вовсе неприязнь к властям.

Постоянный страх войны и массового саботажа в тылу не мог не привести верхи ВКП(б) к мысли о необходимости очищения тыла от ненадежных социальных и национальных элементов, и об укреплении идейной лояльности населения через “воскрешение” (в несколько измененном конечно виде) уже испытанных временем дореволюционных национально-патриотических образов, ставших неотъемлемой частью т.н. советского патриотизма.

Что в общем себя оправдало, т.к. отклик населения на мобилизационные кампании 1939-41 гг. качественно превосходил любую из подобных же кампаний 20-х годов.

Про демографию и национализм. О том, что суммарный коэффициент рождаемости (СКР) в социалистических странах Восточной Европы в 20 веке снижался так же, как и при проклятом капитализме, я уже писал. Это не новая проблема, это проблема индустриального общества как такового и с помощью ликвидации частной собственности на средства производства, - как об этом любят рассуждать некоторые “красные популисты”, - эту проблему видимо не решить. О безуспешных попытках переломить тренд на снижение рождаемости в социалистических Румынии и Венгрии уже рассказывал.

Братская Болгария была в числе стран, руководство которой тоже крайне озаботилось численностью будущих солдат и работников. Потому что в первой половине 60-х СКР пошел на снижение, не обращая никакого внимания на уничтожение эксплуатации человека человеком, построение счастливого социалистического общества, преодоление отчуждения и тому подобные веские аргументы из газет и выступлений агитаторов.

Болгарское руководство ввело для исправления ситуации традиционные меры воздействия, - льготы, выплаты и пособия, - и это дало кое-какие статистические результаты. Породив, однако, другую проблему: антитурецкую и антицыганскую ксенофобию.

Дело в том, что именно цыгане и турки, продолжавшие жить по своему традиционному укладу с большим количеством детей, больше всех и выиграли от государственной политики подстегивания рождаемости. Что вызывало достаточно массовое низовое недовольство среди болгар, с чем государство в силу политических причин не могло ничего сделать. Ведь пролетарский интернационализм не предусматривал ранжирование политики субсидий по национальному принципу. 

Вообще, что касается турецкого меньшинства, составляющего около 10% населения, то к нему изначально, - несмотря на полнейшую политическую апатию турок и курс на интернациональное братство трудящихся, - государство относилось с подозрением. И, рассказывая о новом социалистическом единстве народов, фактически поощряло их эмиграцию.

В 1950 и 1968 гг. между Болгарией и Турцией были достигнуты соглашения о выезде болгарских турок, однако оба раза процесс эмиграции был остановлен самой Турцией. Которая, с одной стороны, не могла “переварить” такое большое количество соотечественников, желающих покинуть социалистическую Болгарию, а с другой - обвиняла болгарских чиновников в подделке документов (т.к. среди высылаемых “турок” оказалось немало цыган).

Хотя Народная Республика гарантировала меньшинствам различные культурные права, параллельно к концу 60-х годов Болгария взяла курс на ассимиляцию оставшихся турок, постепенно ликвидируя турецкие школы, а в 1974 и вовсе закрыв факультет турецкой филологии в государственном университете. В этом плане туркам была уготована судьба помаков: национального меньшинства, которое Народная Республика изначально воспринимала как “отуреченных болгар”, которые должны заново, - через отрыв от “реакционной феодальной культуры”, - обрести свою болгарскую идентичность, утерянную после исламизации. Для этого помаков заставляли менять имена на болгарские, переименовывали их деревни на славянский манер, всячески боролись с влиянием ислама в их среде.

В 1975 году из гражданского паспорта исчезла графа о национальности, однако от этого турки не перестали существовать. И растворение турок в современном обществе после того, как все они на бумаге стали “болгарами”, тоже не ускорилось. С учетом продолжения демографического роста турецкой общины ситуация предвещала беду.

И беда, товарищи, пришла откуда не ждали. То есть, с самого верху.

Не совсем понятно, какие конкретные факты послужили катализатором (высказывается мнение, что руководство БКП было взволновано ситуацией на Кипре, где столкновения между греками и турками дали повод для военного вторжения на остров Турции в 1974), но в начале 80-х годов партия приняла решение окончательно решить турецкий вопрос через форсированную ассимиляцию.

Нарастающий процесс смены турецких имен/фамилий и борьбы с “националистическим и религиозным влиянием”, ставший позднее известным как “Процесс возрождения” (Възродителен процес), увенчался заседанием Политбюро БКП 8 мая 1984, на котором было принято закрытое постановление “О дальнейшем объединении и включении болгарских турок в дело строительства социализма”, давшее начало масштабной кампании принудительной ассимиляции, которую бы сегодня квалифицировали как культурный геноцид.

Чистки неблагонадежных учителей и священнослужителей, ограничения на публичное использование турецкого языка, болгаризация разговорного языка турок, болгаризация топонимики, ликвидация турецких культурных учреждений и газет, удаление из архивов данных об этническом происхождении и составе населения, смена в личных документах турецких имен и фамилий: все это предусматривал “Процесс возрождения”.

Естественно, процесс централизованного государственного наступления на турецкую идентичность логично вызвал сопротивление самой турецкой общины, которая вместо вовлечения в строительство социализма окончательно отвернулась от БКП. Несмотря на то, что с высоких трибун партийные боссы рапортовали о колоссальных успехах и единогласном одобрении турками мудрой коммунистической политики, в реальной жизни кампания насильственной “болгаризации” создала огромное социальное напряжение между болгарами и национальными меньшинствами. Вызвав не только обоюдный рост шовинизма (а в турецком случае - еще и исламизма), но и осложнения на международной арене.

А БКП словно бы сошла с ума. Не обращая внимания ни на коллапсирующую экономику, ни на внешнеполитические проблемы, ни на общее нехорошее состояние соцлагеря, верхушка во главе с Тодором Живковым в 1988-89 приступила к углублению мероприятий по привлечению турок к социалистическому строительству, рассматривая возможность полного рассеивания общины и изъятия турецких детей в интернаты. 

Это ухудшило положение еще больше, т.к. теперь сопротивление приобрело уже организованные формы массовых демонстраций, столкновений, забастовок, голодовок и т.п. акций, которые в условиях нарастания кризиса лишь усугубляли общее положение режима.

В конце-концов, в мае 1989 года Живков в своей публичной речи по телевидению призвал Турцию открыть границы чтобы желающие могли покинуть Болгарию. Кампания ассимиляции не удалась и теперь БКП видела единственный выход из положения в выселении разгневанных турок, ибо, по словам самого генсека (7 июня 1989), обеспокоенного демографическим перекосом, “если сегодня мы не депортируем 200-300 тысяч из этого населения, то через 15 лет Болгарии не будет. Она будет похожа на Кипр или что-то подобное”.

Однако и в этот раз Турция не была готова к приему столь большого количества соотечественников и 21 августа 1989 граница была закрыта. 

“Процесс возрождения” начали постепенно сворачивать, а 25 октября 1989 года, - буквально за 3 недели до своего исключения из БКП, - Тодор Живков на заседании Политбюро признал полный провал кампании насильственной ассимиляции, согласившись с тем, что она дала исключительно негативные результаты в виде роста антитурецкого национализма, внешнеполитической изоляции Болгарии и усиления экономического кризиса. 29 декабря ЦК БКП на внеочередном заседании принял решение о возвращении “турецких” личных имен и географических названий. 

К тому моменту партийным элитам уже было понятно, что социализм как система проиграл в Холодной войне и нужно было резко перестраивать фасад режима, дабы избежать повторения румынского сценария. Сам Живков был арестован уже 18 января 1990 (т.е. еще при Народной республике), причем первыми же выдвинутыми против него обвинениями как раз и стали обвинения в организации насильственной смены имен и переселении турецкого меньшинства. Однако в итоге осужден он не был (дело прекратили после смерти Живкова в 1998), как не был по этим же обвинениям осужден никто из высшей партноменклатуры БКП.

В чем всевозможные антикоммунисты винят Болгарскую Социалистическую Партию (фактически - переименованную в 1990 БКП), которая на протяжении 90-х продолжала играть ведущие роли в болгарской политике и, якобы, всячески препятствовала расследованию преступлений против турецкого меньшинства, пользуясь в этой своей тактике полной поддержкой болгарских ультраправых.

https://t.iss.one/daokedao/40442

Чудесный пример того, насколько “пластична” историческая наука, услужливо сгибающаяся в разные стороны во имя требований момента. Самое веселое тут то, что ни версия истории ВМВ в Азии эпохи Мао (якобы пролетарско-революционная), ни версия истории эпохи Дена (как бы право-ревизионистская) не соответствует исторической действительности.

В свое время большевики, устами историка Михаила Покровского (доклад “Общественные науки СССР за 10 лет”, 1928), критиковали “буржуазно-дворянскую” историографию именно за искажение истории ради увековечивания собственной власти, подчеркивая, что “история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет”. 

Покровский со своими учениками тогда взялся за написание истинной классово-верной партийной интерпретации российской истории, за создание “пролетарского исторического мифа”, однако очень скоро времена изменились, изменились требования советской политики, и в 1936 году историческая школа Покровского (сам он к тому времени уже заснул вечным сном) была раскритикована и разгромлена…за “антимарксистские” и  “антиленинские”, ошибочные  и антинаучные взгляды на историю. 

Просто потому, что классово-верная версия российской истории Покровского, писанная в ожидании мировой революции и поэтому очень критично смотревшая на прошлое российской государственности, создавала непреодолимые препятствия для строительства массового “советского социалистического патриотизма” на основе частичной реабилитации “темного прошлого”; нового исторического государственного мифа, в котором СССР очень нуждался в связи с нарастанием угрозы войны и слабой лояльностью населения. Потом и этот миф конечно видоизменялся и корректировался (например, после разгрома “нового учения о языке” Марра в 1950), но уже не так радикально как в 1934-36 гг., когда в небытие был отправлен “исторический национальный нигилизм” ранних большевиков, мечтавших расквитаться со старым миром на историческом поприще.

Так что у нас не хуже чем у китайцев умели переписывать историю раз в квартал, опрокидывая меняющуюся политику в прошлое, которое от этого становилось воистину непредсказуемым.

Тут Рабкор на волне шума вокруг очередной публикации личного письма Троцкого к своей жене развивает тему ханжества и “преданной сексуальной революции”. 

Я, как информационный спекулянт, паразитирующий на чужих идеях, решил тоже налить водки на вертельницу этого хайпа.

И рассказать об отношении троцкистов к т.н. сексуальной революции в эпоху модерна, когда политика еще не превратилась в беспонтовую клоунаду.

Всем известно, что т.н. “троцкисты” почти никогда и нигде не представляли собою серьёзной политической силы. За редчайшим исключением т.н. “троцкистское движение” являлось тусовкой маргинальных и никому неизвестных группировок фантазеров-интеллигентиков, бесконечно выясняющих промеж себя кто же из них является подлинным авангардом пролетариата. Исключения конечно были, и относятся эти исключения (если не брать испанскую ПОУМ 30-х и Шри-Ланку тех же лет) преимущественно к Латинской Америке второй половины 20 века: троцкистская Революционная Рабочая Партия, завоевав массовые симпатии рабочих-горняков, активно участвовала со своими ополчениями в Боливийской Национальной Революции 1952 года, перуанский троцкист Уго Бланко в 1962-63 гг. руководил индейским восстанием в провинции Куско, интернациональная Бригада Симон Боливар помогала никарагуанским сандинистам в ходе генерального наступления 1978-79 гг., члены Революционной Партии Трудящихся Центральной Америки вместе с подконтрольными крестьянскими милициями сражались в гражданской войне в Сальвадоре в 80-е, а в Аргентине одним из двух ведущих акторов гражданской войны 70-х была Революционная Партия Трудящихся/Народно-революционная Армия (которая, правда, в 1973 вышла из IV Интернационала, потому что он, якобы, превратился в сборище мелкобуржуазных контрреволюционеров)...

Короче, в ЛА троцкистами иногда были и серьёзные ребяты, весьма отличавшиеся от своих европейских и североамериканских товарищей. В том числе и идеологически.

Ведущим латиноамериканским идеологом троцкизма был аргентинец Науэль Морено, который умудрился в 1959 году разглядеть в Кубинской революции реакционный переворот (потом правда быстро исправился и стал называть Фиделя величайшим революционером, наряду с Лениным и Троцким). Само собой, за плечами Морено был опыт создания дюжины различных организаций с громкими названиями, одна из которых, - “Рабочее Слово”, - как раз и станет эмбрионом “сражающейся партии” 70-х. Несмотря на то, что Морено разорвет отношения и с этим своим детищем (сам он был против несвоевременной вооруженной борьбы), его взгляды окажут решающее воздействие на идейную линию аргентинской герильи, а через неё - и на другие подобные организации ЛА.

Ближе к телу. В 60-е года до Южного Конуса стали долетать из Европы и США ветры перемен, несущие с собой дымы марихуаны и идеи свободной любви, как бы противопоставленной старым (реакционным) буржуазным семейным отношениям патриархального подчинения. Колокол сексуальной революции разбудил Науэля Морено, заставив его в 1967 году взяться за перо, из-под которого выходит архипопулярная брошюра “Мораль и революционная деятельность”.

В которой Морено, опираясь на диамат и ссылаясь на Троцкого, проклинает и т.н. сексуальную революцию, являющуюся по его мнению безвредным восстанием молодого поколения буржуазии против собственной же лицемерной и ставшей более ненужной пуританской морали, и т.н. “свободную любовь”, которая воспринимается как проявление люмпенизации (т.е. деградации) буржуазной морали новой эпохи, и вообще любую версию “морали индивидуального наслаждения” (“морали свинарника”), пусть даже и одетую в форму некой фальшивой революционности.

Короче, троцкист Науэль Морено вывел настолько жесткую форму антикапиталистической революционной морали, от которой закружилась бы голова даже у Милонова с Мизулиной, которые, как известно, являются людьми высочайшей нравственной чистоты и твердости духа. 

Но, в отличие от Милонова/Мизулиной, которые почему-то до сих пор не стали моральным ориентиром ни для кого вообще, к идеям Морено прислушивались многие, не только троцкисты. Ибо обоснованный с классовой точки зрения моральный ригоризм хорошо сочетался с революционной идеей “нового человека”, автором которой был еще один именитый аргентинец Эрнесто Гевара. Морено со своей брошюрой дал геваристам бесценный комплекс аргументов против “нравственного буржуазного разложения”, к которому относились и “свободная любовь”, и расцветающая наркомания, и, прости господи, даже запрещенная экстремистская ЛГБТ (гомофобия так же являлась общей чертой латиноамериканской радикальной левой в 20 веке).

И пока, значит, европейская новая левая укрепляла тело и революционный дух в секс-коммунах и протестовала против бритья женских ног, их соратники с другой стороны планеты доходили до третирования онанистов и расстрелов гей-баров. Такой вот занимательный казус.

В связи с заявление Ильхама Алиева, назвавшего советский период его страны "годами оккупации", все бросились вспоминать о его папе – генерале КГБ и главе советского Азербайджана.

Мол, получается, и папенька, был оккупантом.

Но я вас, уверяю, в этой концепции папенька – один из освободителей, а не оккупант.

Когда в 1953 году ближайшего соратника Берии и руководителя Азербайджана Мир Джаффара Багирова арестовали, а потом расстреляли, республику возглавил Имам Мустафаев (на фото).

Конечно, и до него, в рамках общесоветского нарратива об «империи Романовых тюрьме народов» в Азербайджане плакались на оккупацию и колонизацию, без фанатизма, все-таки независимой республика то не стала.

Но Мустафаеву дали картбланш в очистке республики от наследия Багирова, и он развернулся во всю ширь.

Объявил, что фактически Азербайджан был захвачен «пришлыми народами», которые и устроили репрессии (имелись ввиду сталинские) и таким образом «хотели уничтожить цвет азербайджанского народа».

Под «пришлыми народами» подразумевались русские и армяне.

Начал закрывать русские и армянские школы, образование полностью перевел на азербайджанский. Из школ изымались русские учебники, все делопроизводство было переведено на азербайджанский, резко сократили издание русскоязычной прессы, руководящие кадры также были зачищены от неазербайджанского элемента.

По республике прокатилось несколько армянских погромов.

Но в Москве на деятельность Мустафаева обратили внимание, только когда он убрал упоминание русского языка из конституции Азербайджанской ССР, и за это сняли его с должности.

Так вот, за 5 лет радикально националистической и дерусификаторской политики, проводимой Мустафаевым, ни азербайджанская дружбонародная интеллигенция, ни азербайджанские коммунисты-интернационалисты совершенно этому не возмущались, только поддерживали.

Так что Ильхам Алиев душой не покривил, борьба с «русско-армянской оккупацией» началась и успешно шла ещё в те годы, когда Азербайджан был советской республикой, и борьбу эту азербайджанские элиты с середины 1950-х искренне поддерживают.

👆В целом, написано верно, хотя и несколько тенденциозно. Уточню лишь кое-что.

Сам Мустафаев был одним из многих молодых дарований, выдвинутых вверх в конце 30-х годов на фоне “азербайджанизации” и кадрового голода, возникшего после террора 37-38 гг., который особенно больно ударил по АзССР. Т.е. Мустафаев двигался по партийной лестнице еще при верном сталинце Мир Джафаре Багирове и, собственно, по его же протекции.

Во-вторых, начало возвышения современного азербайджанского национализма так же относится к эпохе “kişi” (т.е. “большого мужика” Багирова), который в 1941 году активно продвигал идею силового присоединения к советскому Азербайджану иранского Восточного Азербайджана. Эти замыслы закономерно встречали отпор со стороны советского руководства, однако в 1945 году вследствие геополитических целей СССР (который требовал себе концессий на северную иранскую нефть), в Москве возникла идея надавить на шахский Иран через организацию под крылом находившейся там РККА автономных (ака сепаратистских) просоветских республик, - азербайджанской и курдской. Причем в качестве идейной основы этого проекта предполагалось отказаться от чуждой иранскому населению “классовой” демагогии и использовать именно этнический азербайджанский национализм, способный объединить широкие слои общества.

В самом советском Азербайджане эта идея не просто вызвала восторг; она повлекла настоящий взрыв великодержавных фантазий. На уровне пропаганды прямая поддержка АзССР своим соотечественникам по ту сторону Аракса естественно выливалась в формирование анти-иранского исторического мифа, потоки информации об угнетении и эксплуатации азербайджанских братьев проклятым шахом и закономерный рост самого обычного шовинизма.

Мустафаев в тот момент возглавлял группу политработников в Урмии (Иран), которая занималась поддержкой Азербайджанской Демократической Партии (наспех созданная в 1945 просоветская аз.партия), и естественно, как и большинство азербайджанцев, довольно болезненно воспринял “слив” Москвой Демократической Республики Азербайджан в 1946 году в обмен на советско-иранское нефтяное соглашение (которое потом вообще не было ратифицировано меджлисом; проклятые иранцы надули Сталина, обвели вокруг пальца!).

Вся эта не слишком красивая история (все-таки шахские войска казнили более 14 тысяч сепаратистов) видимо заронила в умы азербайджанских элит не самые приятные мысли о вредном “русском факторе”, но пока Азербайджаном правил Багиров стремление бюрократии к “национализации коммунизма” удавалось держать под контролем. Устранение в 1953 этого “большого мужика” в ходе борьбы Хрущева-Маленкова с “людьми Берии”, моментально открыло шлюзы для наступления партийно-государственной бюрократии АзССР на русскоязычные меньшинства.

Апофеозом стало заседание Верховного Совета республики 21 августа 1956 года, на котором безо всякого согласования с Москвой была принята поправка к Конституции АзССР о придании азербайджанскому языку статуса государственного и перевода всего делопроизводства на язык титульной нации. Причем, со стороны председателя Президиума ВС АзССР Мирзы Ибрагимова, в ответ на вопросы о том, что же теперь делать русским врачам (их было много в Баку), неслись издевательские реплики, мол, пусть теперь русские побудут в тех же условиях, в которых были азербайджанцы 40 лет назад (т.е. в эпоху РИ), когда им нужно было учить неизвестный язык.

Естественно, националистический курс новых властей Азербайджана, действительно нашедший широкую поддержку среди местного населения, и меры по форсированной “азербайджанизации” партии и аппарата, привели к недовольству в Москве: в течение 1957-59 гг. все высшее руководство Азербайджана во главе с Мустафаевым (партийное и государственное) было смещено по формальным причинам, однако отменить уже принятые поправки в Конституцию АзССР Кремль не решился, опасаясь спровоцировать массовое недовольство как верхов, так и низов республики.

Соответственно, Азербайджан при Мустафаеве стал единственной республикой СССР, сумевшей закрепить в своей конституции статус национального языка (в Армении и Грузии этот статус предусматривался в изначальных конституциях 1937).