Можно не соглашаться с мнением Джиласа, насчет превращения партийно-государственной бюрократии в новый правящий класс со всеми вытекающими (тут Джилас ближе к Бакунину, чем к Марксу/Ленину), но, возвращаясь к советскому патриотизму, не согласиться с утверждением о том, что для укрепления власти коммунисты вынуждены обращаться к национализму, невозможно.

Советский опыт демонстрирует это более чем явно. На протяжении 20-х годов большевики принципиально игнорировали “национальный фактор” русских, потворствуя в рамках деколонизации и “коренизации” росту фактически антирусского национализма на бывших окраинах РИ. Выстраивая современное государство, они принципиально не занимались формированием современной же идентичности русского сельского населения, рассчитывая обойтись одним лишь классовым интернационализмом в духе ленинской статьи о национальной гордости великороссов. 

И каков был результат? Результат был не очень. Военные тревоги 1923, 1924, 1927 и 1930 гг. продемонстрировали большевистскому руководству, что лояльность населения (как русского, так и, что удивительно, нерусского) государству диктатуры пролетариата не сказать чтобы очень велика, а лозунги борьбы с наседающей на СССР мировой буржуазией не находят в сердцах широких масс ожидаемого отклика. Цвели пораженчество, равнодушие, а то и вовсе неприязнь к властям.

Постоянный страх войны и массового саботажа в тылу не мог не привести верхи ВКП(б) к мысли о необходимости очищения тыла от ненадежных социальных и национальных элементов, и об укреплении идейной лояльности населения через “воскрешение” (в несколько измененном конечно виде) уже испытанных временем дореволюционных национально-патриотических образов, ставших неотъемлемой частью т.н. советского патриотизма.

Что в общем себя оправдало, т.к. отклик населения на мобилизационные кампании 1939-41 гг. качественно превосходил любую из подобных же кампаний 20-х годов.

Про демографию и национализм. О том, что суммарный коэффициент рождаемости (СКР) в социалистических странах Восточной Европы в 20 веке снижался так же, как и при проклятом капитализме, я уже писал. Это не новая проблема, это проблема индустриального общества как такового и с помощью ликвидации частной собственности на средства производства, - как об этом любят рассуждать некоторые “красные популисты”, - эту проблему видимо не решить. О безуспешных попытках переломить тренд на снижение рождаемости в социалистических Румынии и Венгрии уже рассказывал.

Братская Болгария была в числе стран, руководство которой тоже крайне озаботилось численностью будущих солдат и работников. Потому что в первой половине 60-х СКР пошел на снижение, не обращая никакого внимания на уничтожение эксплуатации человека человеком, построение счастливого социалистического общества, преодоление отчуждения и тому подобные веские аргументы из газет и выступлений агитаторов.

Болгарское руководство ввело для исправления ситуации традиционные меры воздействия, - льготы, выплаты и пособия, - и это дало кое-какие статистические результаты. Породив, однако, другую проблему: антитурецкую и антицыганскую ксенофобию.

Дело в том, что именно цыгане и турки, продолжавшие жить по своему традиционному укладу с большим количеством детей, больше всех и выиграли от государственной политики подстегивания рождаемости. Что вызывало достаточно массовое низовое недовольство среди болгар, с чем государство в силу политических причин не могло ничего сделать. Ведь пролетарский интернационализм не предусматривал ранжирование политики субсидий по национальному принципу. 

Вообще, что касается турецкого меньшинства, составляющего около 10% населения, то к нему изначально, - несмотря на полнейшую политическую апатию турок и курс на интернациональное братство трудящихся, - государство относилось с подозрением. И, рассказывая о новом социалистическом единстве народов, фактически поощряло их эмиграцию.

В 1950 и 1968 гг. между Болгарией и Турцией были достигнуты соглашения о выезде болгарских турок, однако оба раза процесс эмиграции был остановлен самой Турцией. Которая, с одной стороны, не могла “переварить” такое большое количество соотечественников, желающих покинуть социалистическую Болгарию, а с другой - обвиняла болгарских чиновников в подделке документов (т.к. среди высылаемых “турок” оказалось немало цыган).

Хотя Народная Республика гарантировала меньшинствам различные культурные права, параллельно к концу 60-х годов Болгария взяла курс на ассимиляцию оставшихся турок, постепенно ликвидируя турецкие школы, а в 1974 и вовсе закрыв факультет турецкой филологии в государственном университете. В этом плане туркам была уготована судьба помаков: национального меньшинства, которое Народная Республика изначально воспринимала как “отуреченных болгар”, которые должны заново, - через отрыв от “реакционной феодальной культуры”, - обрести свою болгарскую идентичность, утерянную после исламизации. Для этого помаков заставляли менять имена на болгарские, переименовывали их деревни на славянский манер, всячески боролись с влиянием ислама в их среде.

В 1975 году из гражданского паспорта исчезла графа о национальности, однако от этого турки не перестали существовать. И растворение турок в современном обществе после того, как все они на бумаге стали “болгарами”, тоже не ускорилось. С учетом продолжения демографического роста турецкой общины ситуация предвещала беду.

И беда, товарищи, пришла откуда не ждали. То есть, с самого верху.

Не совсем понятно, какие конкретные факты послужили катализатором (высказывается мнение, что руководство БКП было взволновано ситуацией на Кипре, где столкновения между греками и турками дали повод для военного вторжения на остров Турции в 1974), но в начале 80-х годов партия приняла решение окончательно решить турецкий вопрос через форсированную ассимиляцию.

Нарастающий процесс смены турецких имен/фамилий и борьбы с “националистическим и религиозным влиянием”, ставший позднее известным как “Процесс возрождения” (Възродителен процес), увенчался заседанием Политбюро БКП 8 мая 1984, на котором было принято закрытое постановление “О дальнейшем объединении и включении болгарских турок в дело строительства социализма”, давшее начало масштабной кампании принудительной ассимиляции, которую бы сегодня квалифицировали как культурный геноцид.

Чистки неблагонадежных учителей и священнослужителей, ограничения на публичное использование турецкого языка, болгаризация разговорного языка турок, болгаризация топонимики, ликвидация турецких культурных учреждений и газет, удаление из архивов данных об этническом происхождении и составе населения, смена в личных документах турецких имен и фамилий: все это предусматривал “Процесс возрождения”.

Естественно, процесс централизованного государственного наступления на турецкую идентичность логично вызвал сопротивление самой турецкой общины, которая вместо вовлечения в строительство социализма окончательно отвернулась от БКП. Несмотря на то, что с высоких трибун партийные боссы рапортовали о колоссальных успехах и единогласном одобрении турками мудрой коммунистической политики, в реальной жизни кампания насильственной “болгаризации” создала огромное социальное напряжение между болгарами и национальными меньшинствами. Вызвав не только обоюдный рост шовинизма (а в турецком случае - еще и исламизма), но и осложнения на международной арене.

А БКП словно бы сошла с ума. Не обращая внимания ни на коллапсирующую экономику, ни на внешнеполитические проблемы, ни на общее нехорошее состояние соцлагеря, верхушка во главе с Тодором Живковым в 1988-89 приступила к углублению мероприятий по привлечению турок к социалистическому строительству, рассматривая возможность полного рассеивания общины и изъятия турецких детей в интернаты. 

Это ухудшило положение еще больше, т.к. теперь сопротивление приобрело уже организованные формы массовых демонстраций, столкновений, забастовок, голодовок и т.п. акций, которые в условиях нарастания кризиса лишь усугубляли общее положение режима.

В конце-концов, в мае 1989 года Живков в своей публичной речи по телевидению призвал Турцию открыть границы чтобы желающие могли покинуть Болгарию. Кампания ассимиляции не удалась и теперь БКП видела единственный выход из положения в выселении разгневанных турок, ибо, по словам самого генсека (7 июня 1989), обеспокоенного демографическим перекосом, “если сегодня мы не депортируем 200-300 тысяч из этого населения, то через 15 лет Болгарии не будет. Она будет похожа на Кипр или что-то подобное”.

Однако и в этот раз Турция не была готова к приему столь большого количества соотечественников и 21 августа 1989 граница была закрыта. 

“Процесс возрождения” начали постепенно сворачивать, а 25 октября 1989 года, - буквально за 3 недели до своего исключения из БКП, - Тодор Живков на заседании Политбюро признал полный провал кампании насильственной ассимиляции, согласившись с тем, что она дала исключительно негативные результаты в виде роста антитурецкого национализма, внешнеполитической изоляции Болгарии и усиления экономического кризиса. 29 декабря ЦК БКП на внеочередном заседании принял решение о возвращении “турецких” личных имен и географических названий. 

К тому моменту партийным элитам уже было понятно, что социализм как система проиграл в Холодной войне и нужно было резко перестраивать фасад режима, дабы избежать повторения румынского сценария. Сам Живков был арестован уже 18 января 1990 (т.е. еще при Народной республике), причем первыми же выдвинутыми против него обвинениями как раз и стали обвинения в организации насильственной смены имен и переселении турецкого меньшинства. Однако в итоге осужден он не был (дело прекратили после смерти Живкова в 1998), как не был по этим же обвинениям осужден никто из высшей партноменклатуры БКП.

В чем всевозможные антикоммунисты винят Болгарскую Социалистическую Партию (фактически - переименованную в 1990 БКП), которая на протяжении 90-х продолжала играть ведущие роли в болгарской политике и, якобы, всячески препятствовала расследованию преступлений против турецкого меньшинства, пользуясь в этой своей тактике полной поддержкой болгарских ультраправых.

https://t.iss.one/daokedao/40442

Чудесный пример того, насколько “пластична” историческая наука, услужливо сгибающаяся в разные стороны во имя требований момента. Самое веселое тут то, что ни версия истории ВМВ в Азии эпохи Мао (якобы пролетарско-революционная), ни версия истории эпохи Дена (как бы право-ревизионистская) не соответствует исторической действительности.

В свое время большевики, устами историка Михаила Покровского (доклад “Общественные науки СССР за 10 лет”, 1928), критиковали “буржуазно-дворянскую” историографию именно за искажение истории ради увековечивания собственной власти, подчеркивая, что “история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет”. 

Покровский со своими учениками тогда взялся за написание истинной классово-верной партийной интерпретации российской истории, за создание “пролетарского исторического мифа”, однако очень скоро времена изменились, изменились требования советской политики, и в 1936 году историческая школа Покровского (сам он к тому времени уже заснул вечным сном) была раскритикована и разгромлена…за “антимарксистские” и  “антиленинские”, ошибочные  и антинаучные взгляды на историю. 

Просто потому, что классово-верная версия российской истории Покровского, писанная в ожидании мировой революции и поэтому очень критично смотревшая на прошлое российской государственности, создавала непреодолимые препятствия для строительства массового “советского социалистического патриотизма” на основе частичной реабилитации “темного прошлого”; нового исторического государственного мифа, в котором СССР очень нуждался в связи с нарастанием угрозы войны и слабой лояльностью населения. Потом и этот миф конечно видоизменялся и корректировался (например, после разгрома “нового учения о языке” Марра в 1950), но уже не так радикально как в 1934-36 гг., когда в небытие был отправлен “исторический национальный нигилизм” ранних большевиков, мечтавших расквитаться со старым миром на историческом поприще.

Так что у нас не хуже чем у китайцев умели переписывать историю раз в квартал, опрокидывая меняющуюся политику в прошлое, которое от этого становилось воистину непредсказуемым.

Тут Рабкор на волне шума вокруг очередной публикации личного письма Троцкого к своей жене развивает тему ханжества и “преданной сексуальной революции”. 

Я, как информационный спекулянт, паразитирующий на чужих идеях, решил тоже налить водки на вертельницу этого хайпа.

И рассказать об отношении троцкистов к т.н. сексуальной революции в эпоху модерна, когда политика еще не превратилась в беспонтовую клоунаду.

Всем известно, что т.н. “троцкисты” почти никогда и нигде не представляли собою серьёзной политической силы. За редчайшим исключением т.н. “троцкистское движение” являлось тусовкой маргинальных и никому неизвестных группировок фантазеров-интеллигентиков, бесконечно выясняющих промеж себя кто же из них является подлинным авангардом пролетариата. Исключения конечно были, и относятся эти исключения (если не брать испанскую ПОУМ 30-х и Шри-Ланку тех же лет) преимущественно к Латинской Америке второй половины 20 века: троцкистская Революционная Рабочая Партия, завоевав массовые симпатии рабочих-горняков, активно участвовала со своими ополчениями в Боливийской Национальной Революции 1952 года, перуанский троцкист Уго Бланко в 1962-63 гг. руководил индейским восстанием в провинции Куско, интернациональная Бригада Симон Боливар помогала никарагуанским сандинистам в ходе генерального наступления 1978-79 гг., члены Революционной Партии Трудящихся Центральной Америки вместе с подконтрольными крестьянскими милициями сражались в гражданской войне в Сальвадоре в 80-е, а в Аргентине одним из двух ведущих акторов гражданской войны 70-х была Революционная Партия Трудящихся/Народно-революционная Армия (которая, правда, в 1973 вышла из IV Интернационала, потому что он, якобы, превратился в сборище мелкобуржуазных контрреволюционеров)...

Короче, в ЛА троцкистами иногда были и серьёзные ребяты, весьма отличавшиеся от своих европейских и североамериканских товарищей. В том числе и идеологически.

Ведущим латиноамериканским идеологом троцкизма был аргентинец Науэль Морено, который умудрился в 1959 году разглядеть в Кубинской революции реакционный переворот (потом правда быстро исправился и стал называть Фиделя величайшим революционером, наряду с Лениным и Троцким). Само собой, за плечами Морено был опыт создания дюжины различных организаций с громкими названиями, одна из которых, - “Рабочее Слово”, - как раз и станет эмбрионом “сражающейся партии” 70-х. Несмотря на то, что Морено разорвет отношения и с этим своим детищем (сам он был против несвоевременной вооруженной борьбы), его взгляды окажут решающее воздействие на идейную линию аргентинской герильи, а через неё - и на другие подобные организации ЛА.

Ближе к телу. В 60-е года до Южного Конуса стали долетать из Европы и США ветры перемен, несущие с собой дымы марихуаны и идеи свободной любви, как бы противопоставленной старым (реакционным) буржуазным семейным отношениям патриархального подчинения. Колокол сексуальной революции разбудил Науэля Морено, заставив его в 1967 году взяться за перо, из-под которого выходит архипопулярная брошюра “Мораль и революционная деятельность”.

В которой Морено, опираясь на диамат и ссылаясь на Троцкого, проклинает и т.н. сексуальную революцию, являющуюся по его мнению безвредным восстанием молодого поколения буржуазии против собственной же лицемерной и ставшей более ненужной пуританской морали, и т.н. “свободную любовь”, которая воспринимается как проявление люмпенизации (т.е. деградации) буржуазной морали новой эпохи, и вообще любую версию “морали индивидуального наслаждения” (“морали свинарника”), пусть даже и одетую в форму некой фальшивой революционности.

Короче, троцкист Науэль Морено вывел настолько жесткую форму антикапиталистической революционной морали, от которой закружилась бы голова даже у Милонова с Мизулиной, которые, как известно, являются людьми высочайшей нравственной чистоты и твердости духа. 

Но, в отличие от Милонова/Мизулиной, которые почему-то до сих пор не стали моральным ориентиром ни для кого вообще, к идеям Морено прислушивались многие, не только троцкисты. Ибо обоснованный с классовой точки зрения моральный ригоризм хорошо сочетался с революционной идеей “нового человека”, автором которой был еще один именитый аргентинец Эрнесто Гевара. Морено со своей брошюрой дал геваристам бесценный комплекс аргументов против “нравственного буржуазного разложения”, к которому относились и “свободная любовь”, и расцветающая наркомания, и, прости господи, даже запрещенная экстремистская ЛГБТ (гомофобия так же являлась общей чертой латиноамериканской радикальной левой в 20 веке).

И пока, значит, европейская новая левая укрепляла тело и революционный дух в секс-коммунах и протестовала против бритья женских ног, их соратники с другой стороны планеты доходили до третирования онанистов и расстрелов гей-баров. Такой вот занимательный казус.

В связи с заявление Ильхама Алиева, назвавшего советский период его страны "годами оккупации", все бросились вспоминать о его папе – генерале КГБ и главе советского Азербайджана.

Мол, получается, и папенька, был оккупантом.

Но я вас, уверяю, в этой концепции папенька – один из освободителей, а не оккупант.

Когда в 1953 году ближайшего соратника Берии и руководителя Азербайджана Мир Джаффара Багирова арестовали, а потом расстреляли, республику возглавил Имам Мустафаев (на фото).

Конечно, и до него, в рамках общесоветского нарратива об «империи Романовых тюрьме народов» в Азербайджане плакались на оккупацию и колонизацию, без фанатизма, все-таки независимой республика то не стала.

Но Мустафаеву дали картбланш в очистке республики от наследия Багирова, и он развернулся во всю ширь.

Объявил, что фактически Азербайджан был захвачен «пришлыми народами», которые и устроили репрессии (имелись ввиду сталинские) и таким образом «хотели уничтожить цвет азербайджанского народа».

Под «пришлыми народами» подразумевались русские и армяне.

Начал закрывать русские и армянские школы, образование полностью перевел на азербайджанский. Из школ изымались русские учебники, все делопроизводство было переведено на азербайджанский, резко сократили издание русскоязычной прессы, руководящие кадры также были зачищены от неазербайджанского элемента.

По республике прокатилось несколько армянских погромов.

Но в Москве на деятельность Мустафаева обратили внимание, только когда он убрал упоминание русского языка из конституции Азербайджанской ССР, и за это сняли его с должности.

Так вот, за 5 лет радикально националистической и дерусификаторской политики, проводимой Мустафаевым, ни азербайджанская дружбонародная интеллигенция, ни азербайджанские коммунисты-интернационалисты совершенно этому не возмущались, только поддерживали.

Так что Ильхам Алиев душой не покривил, борьба с «русско-армянской оккупацией» началась и успешно шла ещё в те годы, когда Азербайджан был советской республикой, и борьбу эту азербайджанские элиты с середины 1950-х искренне поддерживают.

👆В целом, написано верно, хотя и несколько тенденциозно. Уточню лишь кое-что.

Сам Мустафаев был одним из многих молодых дарований, выдвинутых вверх в конце 30-х годов на фоне “азербайджанизации” и кадрового голода, возникшего после террора 37-38 гг., который особенно больно ударил по АзССР. Т.е. Мустафаев двигался по партийной лестнице еще при верном сталинце Мир Джафаре Багирове и, собственно, по его же протекции.

Во-вторых, начало возвышения современного азербайджанского национализма так же относится к эпохе “kişi” (т.е. “большого мужика” Багирова), который в 1941 году активно продвигал идею силового присоединения к советскому Азербайджану иранского Восточного Азербайджана. Эти замыслы закономерно встречали отпор со стороны советского руководства, однако в 1945 году вследствие геополитических целей СССР (который требовал себе концессий на северную иранскую нефть), в Москве возникла идея надавить на шахский Иран через организацию под крылом находившейся там РККА автономных (ака сепаратистских) просоветских республик, - азербайджанской и курдской. Причем в качестве идейной основы этого проекта предполагалось отказаться от чуждой иранскому населению “классовой” демагогии и использовать именно этнический азербайджанский национализм, способный объединить широкие слои общества.

В самом советском Азербайджане эта идея не просто вызвала восторг; она повлекла настоящий взрыв великодержавных фантазий. На уровне пропаганды прямая поддержка АзССР своим соотечественникам по ту сторону Аракса естественно выливалась в формирование анти-иранского исторического мифа, потоки информации об угнетении и эксплуатации азербайджанских братьев проклятым шахом и закономерный рост самого обычного шовинизма.

Мустафаев в тот момент возглавлял группу политработников в Урмии (Иран), которая занималась поддержкой Азербайджанской Демократической Партии (наспех созданная в 1945 просоветская аз.партия), и естественно, как и большинство азербайджанцев, довольно болезненно воспринял “слив” Москвой Демократической Республики Азербайджан в 1946 году в обмен на советско-иранское нефтяное соглашение (которое потом вообще не было ратифицировано меджлисом; проклятые иранцы надули Сталина, обвели вокруг пальца!).

Вся эта не слишком красивая история (все-таки шахские войска казнили более 14 тысяч сепаратистов) видимо заронила в умы азербайджанских элит не самые приятные мысли о вредном “русском факторе”, но пока Азербайджаном правил Багиров стремление бюрократии к “национализации коммунизма” удавалось держать под контролем. Устранение в 1953 этого “большого мужика” в ходе борьбы Хрущева-Маленкова с “людьми Берии”, моментально открыло шлюзы для наступления партийно-государственной бюрократии АзССР на русскоязычные меньшинства.

Апофеозом стало заседание Верховного Совета республики 21 августа 1956 года, на котором безо всякого согласования с Москвой была принята поправка к Конституции АзССР о придании азербайджанскому языку статуса государственного и перевода всего делопроизводства на язык титульной нации. Причем, со стороны председателя Президиума ВС АзССР Мирзы Ибрагимова, в ответ на вопросы о том, что же теперь делать русским врачам (их было много в Баку), неслись издевательские реплики, мол, пусть теперь русские побудут в тех же условиях, в которых были азербайджанцы 40 лет назад (т.е. в эпоху РИ), когда им нужно было учить неизвестный язык.

Естественно, националистический курс новых властей Азербайджана, действительно нашедший широкую поддержку среди местного населения, и меры по форсированной “азербайджанизации” партии и аппарата, привели к недовольству в Москве: в течение 1957-59 гг. все высшее руководство Азербайджана во главе с Мустафаевым (партийное и государственное) было смещено по формальным причинам, однако отменить уже принятые поправки в Конституцию АзССР Кремль не решился, опасаясь спровоцировать массовое недовольство как верхов, так и низов республики.

Соответственно, Азербайджан при Мустафаеве стал единственной республикой СССР, сумевшей закрепить в своей конституции статус национального языка (в Армении и Грузии этот статус предусматривался в изначальных конституциях 1937). 

Наблюдаю во многих каналах дискуссию о влиянии Орды и Византии на нашу родную страну. Эта дискуссия оживает периодически (примерно каждые 10 лет), когда в очередной раз родина не оправдывает светлых надежд патриотов и патриоты в порыве нахлынувшей горькой рефлексии, начинаю выяснять - откуда же вся эта чернуха пошла? И приходят к выводу - а) во всем виноваты татары; б) во всем виноваты византийцы.

Изначально этот исторический миф о скверном “ордынском влиянии”, сфабрикованный народником Костомаровым еще в 19 веке под влиянием Карамзина, имел целью продемонстрировать противостояние “народного” и “государственного” начал в истории России; противостояния, в котором в конечном итоге “государство” одолело “народ” на всех фронтах. Вернуть “народность” в “государство” через федерализм, демократизм и христианскую братскую любовь промеж людьми - т.е. через все то, что у народа отобрало государство, насадив взамен централизм, рабское чинопочитание и покорность лицензированным государственным попам, - вот какой был смысл и исторического мифотворчества Костомарова, да и деятельности Кирилло-Мефодиевского братства (в котором он состоял).

Нечто подобное в тот же самый момент (конец 19 века) проповедовали болгарские народники и румынские “попоранисты”, чьей идеей, - фактически, - было предотвращение формирования современного централизованного капиталистического/индустриального государства, в котором они видели синтез худших практик “османского/гуннского деспотизма” с капиталистической жаждой наживы.

Взамен этому предлагались концепции “крестьянского государства”, которые фактически государствами-то (в теории) и не являлись. Ибо неприязнь крестьян к армии, бюрократическому аппарату, государственному регулированию, крупным предприятиям и в целом к великодержавию (т.е. абсолютно ко всем элементам современного государства как такового) была велика и необузданна. В этом легко убедиться, если взглянуть на болгарское “аграрно-народническое” правительство Стамболийского 1919-23 гг. (единственный раз, когда народники дорвались до власти), которое в этот короткий период успело и армию погромить, и церковь пощипать, и городскую и сельскую буржуазию унизить, и довести до истерики местных националистов, подписав Нишское соглашение с “историческим врагом” в лице Югославии (именно за это “национальное предательство” Стамболийский поплатился жизнью).

Короче, аграрные социалисты/народники Восточной и Центральной Европы выводили миф о “демократическом народе”, который изводит “деспотическое государство” по османским/гуннским/германским/ордынским/византийским рецептам просто потому, что им не нравилось ни погибающее феодальное государство, ни, тем более, идущее ему на смену индустриальное государство современного типа (ответом на формирование которого все эти мифы и являлись).

В этом контексте такие как Костомаров стремились подорвать сам по себе державный миф, подчеркивая его “инородное происхождение” и абсолютную чуждость добрым, честным и мирным холопам (их тоже идеализировали, конечно), которые не хотят ничего, кроме земли, леса и свободы от государственного контроля. Пересобирать точно такую же беспредельную бюрократическую деспотию в планы этих людей не входило (хотя тот же Стамболийский из-за большого количества противников “народной воли” в общем стихийно скатился к “крестьянской диктатуре”).

Иными словами, Костомаров, Ботев, Маркович, Стере и т.п. деятели-народники 19 века через россказни о навязанной инородцами государственной деспотии взамен первоначального “народоправства” критиковали конечно же не самих инородцев и не древнюю историю (это понятно), а формирующееся современное индустриальное/капиталистическое государство. И подвергали критике державный миф они для того, чтоб донести до “быдла” необходимость пусть утопической, но альтернативной модели. Которая отбрасывала прочь многие идейно-экономические основы, на которых неизбежно современное государство выстраивается: великодержавие, милитаризм, манию к индустриализации, идейно-религиозную унификацию, политическую централизацию, опору на крупный бизнес/монополии и т.д. 

Но нынче “костомаровщина” работает лишь наполовину: коллективное негодование насчет тяжелого наследия татаро-монгольского ига по-прежнему является результатом наблюдения патриотов за беспощадной логикой развития огромной бюрократической машины современного государства (которое к Золотой Орде вообще никакого отношения не имеет), а вот с утопиями, альтернативами и переосмыслением самой модели государственности как-то уже не очень складывается. 

Как-то уже касался темы денацификации в ГДР, вследствие которой, - как в этом убеждены современные немецкие специалисты, -  территории бывшей Восточной Германии нынче являются оплотом правых и ультраправых партий и организаций. Дескать, в эпоху ГДР местная интерпретация марксизма-ленинизма как гос.идеологии имела сильный националистический окрас и оттого “осси” (восточные немцы) куда охотнее поддаются влиянию правых, нежели “весси” (западные немцы), которым сызмальства (с 60-х годов то есть) государство вбивало в головы комплекс вины за излишний “патриотизм” Гитлера. Вот так вот объясняют феномен популярности правых на землях бывшей ГДР: тяжелым наследием национал-коммунизма (+более низким уровнем жизни).

Каково было реальное положение с этим немецким национал-коммунизмом?

В первые годы существования ГДР правящая Социалистическая Единая Партия Германии пребывала в иллюзии возможности объединения страны под социалистическим руководством и уже в рамках этой идейной схемы борьбы “немецкого народа” против разделившего единую Германию “англо-американского империализма”, СЕПГ активно использовала пангерманский патриотизм, поощряемая к этому Советским Союзом. Который был заинтересован в том, чтобы по максимуму расширить социальную базу подконтрольного восточного режима; в том числе и за счет привлечения подобной риторикой бывших нацистов, не запятнавших себя преступлениями.

Однако внутри самой СЕПГ было немало тех, кто опасался усиления выгодного СССР патриотического курса: это было связано как с возможным подрывом “антифашистско-демократической” легитимности восточной зоны, так и с опасностью укрепления влияния бывших нацистов в формирующемся силовом аппарате. В последнем случае угроза действительно существовала, т.к. СЕПГ банально не имела необходимого кадрового резерва и вынуждена была привлекать в руководство армии и полиции бывших сотрудников нацистского режима. К примеру, в 1952-53 гг. все командование Kasernierte Volkspolizei, - предшественницы Народной армии, - состояло из бывших нацистов, что вызвало панику у министра госбезопасности ГДР Эрнста Вольвебера.

В середине 1952 года стало окончательно понятно, что идея объединения потерпела фиаско. Однако идейный курс молодой республики от этого не поменялся, т.к. задача пробуждения у граждан “патриотического государственного сознания” (Staatsbewusstsein) и убеждения их в том, что СЕПГ является единственным настоящим защитником немецкого народа никуда не делась.

Для этого, помимо “конструирования истории”, в которой ГДР выступала воплощением идеала великих немецких деятелей прошлого и подлинным триумфом национального духа, был окончательно сконструирован образ ФРГ как “сепаратистского” государства “национальных предателей”, готовящих “братоубийственную войну между немцами” по указке американского империализма и сионизма. Играя на старых архетипах, идеологи СЕПГ проводили даже аналогии с эпохой Веймарской республики, только теперь “нож в спину нации” втыкали не “красные” и “евреи”, а подписывающий всевозможные договоры об интеграции с Западом Аденауэр и стоящие за ним милитаристы-капиталисты.

Апелляции СЕПГ к национализму, весьма близкие по своему духу к риторике эпохи Третьего Рейха с его борьбой против “англо-американских плутократов”, стремящихся поставить немцев на колени, сопровождались (в рамках запущенной из Москвы “борьбы с космополитизмом”) проклятиями и по поводу “американизации” немецкой нации, и по поводу “разграбления” ФРГ ради интересов сионизма (когда речь пошла о репарациях Израилю за преступления нацизма). 

Неудивительно, что вся эта возведенная в рамках Холодной войны идейная конструкция и патриотический пафос СЕПГ, представлявшей ГДР в качестве “оплота национально-освободительной борьбы немцев”, вызывала симпатию даже у неонацистов в самой Западной Германии.

продолжение

начало

К 60-м годам градус национализма в риторике СЕПГ немного спал просто потому, что он давал зачастую не те результаты которые надо: вместо единения вокруг восточного руководства и любви к СССР (аргумент о крепкой немецко-русской дружбе возводился ко временам антинаполеоновских войн), среди немцев росло исторически и так неслабое неприятие к русской гегемонии (как к зеркальному отражению американского империализма) и интерес к ФРГ, демонстрирующей достаточно высокие темпы экономического развития и куда больше соответствующей обывательскому представлению о “величии государства”.

Поэтому после возведения Берлинской стены (ака “антифашистской защитной стены”) верхушкой СЕПГ был взят курс на “увековечивание” системы двух немецких государств, где только одно из них могло считаться истинно-немецким. 

Уже на VIII съезде СЕПГ в июне 1971 произошло “отречение” от идеи единства немецкой нации, а из Конституции были убраны все упоминания о “воссоединении” (чем-то это напоминает недавний случай с отказом КНДР от старой идеологии объединения). На IX съезде в 1978 году процесс этот достиг кульминации, ибо было официально заявлено, что под давлением истории возник новый, более высокий тип нации - “социалистическая немецкая нация”, - по своему “социально-историческому типу” противоположной “капиталистической немецкой нации”, повинной во всех неприятностях немецкой истории, вроде нацизма и холокоста.

Отказавшись от ранней версии о формировании ГДР как “вынужденном ответе” на раскольнические действия империалистов, теперь учреждение новой государственности рассматривалось как закономерность прогрессивного развития немецкой нации. 

Идеологи СЕПГ, стремясь утвердить постулат о ГДР как апогее развития, усилили свои изыскания надлежащих исторических свидетельств, подтверждающих реальность этой эволюции германской государственности, воплощающей в лице ГДР все идеалы, о которых мечтали лучшие сыны немецкого народа.

Таким образом, в новой историографии ГДР в качестве великих предтечей “социалистической нации” были выведены не только Бах, Гутенберг, Гете или Кант. Реабилитации подверглись Фридрих Великий, Отто фон Бисмарк и даже Мартин Лютер, которых ранняя ГДР-овская историография оценивала крайне негативно (“душители немецкой свободы”). 

Что касается Лютера, то теперь из “предателя революционного движения крестьян” он превратился в немецкого национального героя и даже икону революционной и гуманистической традиции немецкого народа. В конечном итоге, фигура Лютера, чьё 500-летие широко отмечалось в 1983 году (а в 1967 на государственном уровне праздновалось и 450-летие Реформации), стала неким мостом между ГДР и немецкой церковью, которая в эпоху Хонеккера была тесно интегрирована в структуру атеистического государства.

В общем, необходимость воспитания лояльности населения через представление СЕПГ как единственной истинной защитницы интересов немецкой нации и её великого наследия, а ГДР - как единственного подлинно-независимого немецкого государства (в отличие от марионеточного антинационального образования, т.е. ФРГ), достаточно  быстро привело к доминированию в гос.идеологии национал-патриотизма (ака “социалистического патриотизма”). Чьё демократическое и антифашистское содержание всячески подчеркивалось и противопоставлялось демонизированному и иногда даже карикатурному “национал-шовинизму” западногерманских элит, пичкающих своих подданных милитаризмом, клерикализмом и “американским” примитивным потребительством.

А вот еще зарисовка из истории ГДР. 

ГДР начиная с 60-х годов испытывала дефицит низкоквалифицированных кадров на вредных и тяжелых работах, куда сами немцы не желали идти. Поэтому в этот же период (с 1963) была введена система контрактной трудовой иммиграции из стран т.н. “социалистического блока”. Сначала это были исключительно поляки и венгры, но с 1974 года из-за оскудения потока “остарбайтеров”, в ГДР начали завозить рабочих и из более далеких краев - Алжира, Кубы, Вьетнама, Мозамбика и Анголы.

Сама по себе немецкая система трудовых контрактов не предусматривала даже возможности натурализации (отработал - домой), а в случае с иммигрантами из Третьего мира ГДР диктовала особо суровые условия соглашений о “трудовом обмене”. Например, гастарбайтеры могли перечислять домой только 40% от зарплаты, налагались запреты на семейно-интимные отношения с местными жителями (в случае беременности приезжих работниц незамедлительно следовала депортация), действовали суровые ограничения на передвижение и проживание (только в специально отведенных общежитиях), зарплаты были еще ниже, чем у поляков с венграми, медицинское обслуживание предоставлялось только на коммерческой основе и т.д. Короче, в сравнении с нынешними временами политику регулирования трудовой миграции ГДР можно было бы сравнивать с каким-нибудь Катаром.

Естественно, суровая жизнь, низкие зарплаты и тяжелые условия труда закономерно вызывали недовольство гастарбайтеров, боровшихся со всем этим с помощью забастовок и жалоб своим дипломатам. Но не только государственный прессинг портил жизнь приезжим рабочим.

Хотя в основе государственной идеологии ГДР лежал антифашизм, а всякие проявления расизма и нетерпимости порицались, ксенофобия цвела на коммунистическом востоке достаточно буйно, а поток трудовых мигрантов из Третьего мира служили дополнительным “удобрением” для бытового расизма. 

В этом смысле, по мнению специализирующегося на изучении неонацизма историка Гарри Вайбеля, ГДР даже превосходила “буржуазно-фашистскую” ФРГ. Иллюстрирует он это количеством массовых организованных нападений (ака погромов) на дома гастарбайтеров: если в 70-80-х в ГДР произошло более 40 таких атак, то в ФРГ до 1992 не было зафиксировано ни одной. 

В общем-то именно в ГДР произошел первый после окончания ВМВ расистский pogrom: в Эрфурте 10 августа 1975 толпа возбужденных и вооруженных арматурой немцев гоняла по городу алжирских рабочих, попутно разбив общежитие и почтамт, где те пытались укрыться. 

В целом, участившиеся нападения, дополнявшиеся сверхэксплуатацией алжирцев на немецких промышленных предприятиях (и, как следствие, массовые жалобы гастарбайтеров по дипломатической линии) заставили само алжирское правительство законодательно запретить эксплуатацию своих граждан за рубежом и расторгнуть соглашение с СЕПГ о “трудовом сотрудничестве”, после чего алжирские контрактники были отозваны из ГДР, полностью покинув страну к 1984 году.

Замена алжирцев кубинцами и африканцами ситуацию не исправила: уже в августе 1979 (т.е. через год после заключения соглашений с Кубой о трудовых контрактах) в Мерзебурге произошли массовые столкновения между немцами и кубинцами, в результате чего двое соотечественников Фиделя Кастро потонули насмерть, пытаясь спастись от вооруженной толпы.

Известные своим “кавказским” мачизмом и горячностью кубинцы оказались в бытовом плане еще более проблемными работниками, чем алжирцы: драки на дискотеках и в барах (в т.ч. и с применением ножей) усугублялись и порицаемой законом любвеобильностью латиноамериканцев, давая дополнительные аргументы к ненависти со стороны немцев, обвинявших гастарбайтеров с Острова Свободы в преступлениях против женщин и распространении венерических заболеваний.

В конечном итоге, в 1988 году, после того, как Чехословакия из-за массовых столкновений кубинцев с местными жителями расторгла договора о “трудовом сотрудничестве”, ГДР поступила точно так же, депортировав всех латиноамериканцев домой еще до падения стены.

Проблемы были даже с покладистыми и законопослушными вьетнамцами, которые пытались максимально успешно использовать своё пребывание в ГДР, заработав репутацию “штрейкбрейхеров”, снижающих расценки (из-за перманентного стремления к перевыполнению норм, от которых зависел заработок). В итоге, в Тюрингии в начале 80-х произошли нападения на вьетнамскую общагу; немецкая молодежь, таким образом, пыталась убедить приезжих пролетариев остановить свое “стахановское движение”.

Горько жилось и многочисленным гастарбайтерам из Мозамбика, которым непропорционально часто предъявлялись официальные обвинения в совершении сексуальных преступлений. Очень быстро сформировавшийся имидж “насильников” и “воров” содействовал тому, что чернокожие мозамбикцы чаще других подвергались нападениям и расистским выпадам со стороны немцев. Лишь в сентябре 1988 года, после убийства в Штрасфурте 18-летнего африканского студента Карлоса Консейсау, СЕПГ начала публично привлекать внимание к таким “враждебным и антисоциалистическим действиям”, достигшим уже немалого масштаба.

Ранее, по доброй коммунистической традиции, инциденты с насилием над гастарбайтерами преподносились либо как “бытовуха”, либо как малозначимый и досадный эксцесс, не влияющий на общую атмосферу братской любви между немецкими и иностранными трудящимися. И даже когда преступления были способны вызвать международный скандал (как в случае с гибелью кубинцев или огромного побоища в Дрездене между мозамбикцами и немцами в мае 1985), правоохранительные органы ГДР не спешили с поднимать шум, опасаясь недовольства политической верхушки. И предпочитая спускать деликатный вопрос “на тормозах” (уголовное дело по кубинцам вообще закрыли, а по поводу массовой драки в Дрездене, его даже не открывали, несмотря на наличие пострадавших), попутно проводя депортационные мероприятия и убеждая верхи в том, что ситуация под полным контролем.