#книжная_полка
Марина КУДИМОВА
Хлеб не печён, так хоть краюшку на —
По срезу черная печать.
Извергните из школы Пушкина —
Глядишь, его начнут читать.
За шиворот себе налей Монталь —
Лакейский дух не перебить.
Немедля воспретите Лермонта —
Глядишь, его начнут любить.
Неукротимые и страстные,
Изгойство клявшие своё,
Какие были парни классные —
Элитное хулиганьё!
На ксерокопии, в смартфоне ли,
Тайком, хотя б одним глазком...
О, если бы вы что-то поняли,
То подавились бы куском.
«Камертон», подборка стихотворений из книги «Черёд»
Марина КУДИМОВА
Хлеб не печён, так хоть краюшку на —
По срезу черная печать.
Извергните из школы Пушкина —
Глядишь, его начнут читать.
За шиворот себе налей Монталь —
Лакейский дух не перебить.
Немедля воспретите Лермонта —
Глядишь, его начнут любить.
Неукротимые и страстные,
Изгойство клявшие своё,
Какие были парни классные —
Элитное хулиганьё!
На ксерокопии, в смартфоне ли,
Тайком, хотя б одним глазком...
О, если бы вы что-то поняли,
То подавились бы куском.
«Камертон», подборка стихотворений из книги «Черёд»
Камертон
Беспилотник над Елабугой
От редактора: рады уведомить читателей, что пришёл Черёд Марины Кудимовой. Известный, талантливый поэт России… Представлять Кудимову — излишний наив, но попробую всё ж втиснуть давнюю блиц-рецензию на её книгу «Черёд».
#книжная_полка #современники
Борис БЕРГИН
А потом на крышу упало небо.
Я запомню — стояли они на Могиле Острой.
Раз — старик забросил в море дырявый невод...
Превратился двор в робинзонов остров.
Человек ли, сад — все дичает быстро.
Это точно, что слой культурный ужасно тонок.
Жили-были — и только один лишь выстрел...
Золотая рыбка в пучине тонет.
Я читал тебе, помнишь, про эту рыбку,
и не знал, что одного снаряда всего лишь хватит,
что окажется мир удивительно зыбким
и такой непрочной родная хата.
Старики и старухи у нас в Донбассе
никогда не просили чудес у волшебных рыбок,
а привыкли всего своим трудом добиваться
и всегда отвечать за нелёгкий выбор.
И за то, что голову не клонили,
жили-были, всего на родной им земле хватало,
те, стоящие тогда на Острой Могиле,
засыпа'ли сёла смертельным металлом.
Я до самой смерти уже не забуду
стариков, бредущих по разбитым дорогам...
Я не верю в возмездие, словно в чудо,
только знаю — оно не имеет срока.
Если смерть придёт ко мне раньше Победы,
потому, что сейчас это всё очень просто,
ты запомни, сын, дом, построенный дедом,
украинский нацбат стоял на Могиле Острой.
Борис БЕРГИН
А потом на крышу упало небо.
Я запомню — стояли они на Могиле Острой.
Раз — старик забросил в море дырявый невод...
Превратился двор в робинзонов остров.
Человек ли, сад — все дичает быстро.
Это точно, что слой культурный ужасно тонок.
Жили-были — и только один лишь выстрел...
Золотая рыбка в пучине тонет.
Я читал тебе, помнишь, про эту рыбку,
и не знал, что одного снаряда всего лишь хватит,
что окажется мир удивительно зыбким
и такой непрочной родная хата.
Старики и старухи у нас в Донбассе
никогда не просили чудес у волшебных рыбок,
а привыкли всего своим трудом добиваться
и всегда отвечать за нелёгкий выбор.
И за то, что голову не клонили,
жили-были, всего на родной им земле хватало,
те, стоящие тогда на Острой Могиле,
засыпа'ли сёла смертельным металлом.
Я до самой смерти уже не забуду
стариков, бредущих по разбитым дорогам...
Я не верю в возмездие, словно в чудо,
только знаю — оно не имеет срока.
Если смерть придёт ко мне раньше Победы,
потому, что сейчас это всё очень просто,
ты запомни, сын, дом, построенный дедом,
украинский нацбат стоял на Могиле Острой.
#цитата_дня сегодня будет развёрнутой.
Обычно цитируют всего три строки, вспоминая дату, когда стихи были написаны — 85 лет назад.
Возможно, лучше бы отнести текст к рубрике #книжная_полка
Я сижу в ресторанчике
На Пятьдесят Второй
Улице, в тусклом свете
Гибнут надежды умников
Бесчестного десятилетия:
Волны злобы и страха
Плывут над светлой землёй,
Над затемнённой землей,
Поглощая личные жизни;
Тошнотворным запахом смерти
Оскорблён вечерний покой.
Точный учёный может
Взвесить все наши грехи
От лютеровских времён
До наших времён, когда
Европа сходит с ума;
Наглядно покажет он,
Из какой личинки возник
Неврастеничный кумир;
Мы знаем по школьным азам,
Кому причиняют зло,
Зло причиняет сам.
Уже изгой Фукидид
Знал все наборы слов
О демократии,
И все тиранов пути,
И прочий замшелый вздор,
Рассчитанный на мертвецов.
Он сумел рассказать,
Как знания гонят прочь,
Как входит в привычку боль
И как смысл теряет закон.
И всё предстоит опять!
В этот нейтральный воздух,
Где небоскрёбы всей
Своей высотой утверждают
Величье Простых Людей,
Радио тщетно вливает
Убогие оправдания.
Но можно ли долго жить
Мечтою о процветании,
Когда в окно сквозь стекло
Смотрит империализм
И международное зло?
Люди за стойкой стремятся
По заведённому жить:
Джаз должен вечно играть,
А лампы вечно светить.
На конференциях тщатся
Обставить мебелью доты,
Придать им сходство с жильём,
Чтобы мы, как бедные дети,
Боящиеся темноты,
Брели в проклятом лесу
И не знали, куда бредём.
Воинственная чепуха
Из уст Высоких Персон
В нашей крови жива,
Как первородный грех.
То, что как-то Нижинский
О Дягилеве сказал,
В общем верно для всех:
Каждое существо
Хочет не всех любить,
Скорее, наоборот, —
Чтобы все любили его.
Владельцы сезонных билетов,
Из консервативного мрака
Пробуждаясь к моральной жизни,
Клянутся себе поутру:
«Я буду верен жене,
И всё пойдет по-иному».
Просыпаясь, вступают вояки
В навязанную игру.
Но кто поможет владыкам?
Кто заговорит за немого?
Кто скажет правду глухому?
Мне дарован язык,
Чтобы избавить от пут,
От романтической лжи
Мозг человека в толпе,
От лжи бессильных Властей,
Чьи здания небо скребут.
Нет никаких государств.
В одиночку не уцелеть.
Горе сравняло всех.
Выбор у нас один:
Любить или умереть.
В глупости и в ночи
Погряз беззащитный мир,
Мечутся азбукой Морзе,
Пляшут во тьме лучи —
Вершители и справедливцы
Шлют друг другу послания.
Я, как и все, порождение
Эроса и земли,
В отчаяньи всеотрицания, —
О если бы я сумел
Вспыхнуть огнем утверждения!
У.Х.Оден,
«1 сентября 1939 года»
(перевод А. Сергеева)
Обычно цитируют всего три строки, вспоминая дату, когда стихи были написаны — 85 лет назад.
Возможно, лучше бы отнести текст к рубрике #книжная_полка
Я сижу в ресторанчике
На Пятьдесят Второй
Улице, в тусклом свете
Гибнут надежды умников
Бесчестного десятилетия:
Волны злобы и страха
Плывут над светлой землёй,
Над затемнённой землей,
Поглощая личные жизни;
Тошнотворным запахом смерти
Оскорблён вечерний покой.
Точный учёный может
Взвесить все наши грехи
От лютеровских времён
До наших времён, когда
Европа сходит с ума;
Наглядно покажет он,
Из какой личинки возник
Неврастеничный кумир;
Мы знаем по школьным азам,
Кому причиняют зло,
Зло причиняет сам.
Уже изгой Фукидид
Знал все наборы слов
О демократии,
И все тиранов пути,
И прочий замшелый вздор,
Рассчитанный на мертвецов.
Он сумел рассказать,
Как знания гонят прочь,
Как входит в привычку боль
И как смысл теряет закон.
И всё предстоит опять!
В этот нейтральный воздух,
Где небоскрёбы всей
Своей высотой утверждают
Величье Простых Людей,
Радио тщетно вливает
Убогие оправдания.
Но можно ли долго жить
Мечтою о процветании,
Когда в окно сквозь стекло
Смотрит империализм
И международное зло?
Люди за стойкой стремятся
По заведённому жить:
Джаз должен вечно играть,
А лампы вечно светить.
На конференциях тщатся
Обставить мебелью доты,
Придать им сходство с жильём,
Чтобы мы, как бедные дети,
Боящиеся темноты,
Брели в проклятом лесу
И не знали, куда бредём.
Воинственная чепуха
Из уст Высоких Персон
В нашей крови жива,
Как первородный грех.
То, что как-то Нижинский
О Дягилеве сказал,
В общем верно для всех:
Каждое существо
Хочет не всех любить,
Скорее, наоборот, —
Чтобы все любили его.
Владельцы сезонных билетов,
Из консервативного мрака
Пробуждаясь к моральной жизни,
Клянутся себе поутру:
«Я буду верен жене,
И всё пойдет по-иному».
Просыпаясь, вступают вояки
В навязанную игру.
Но кто поможет владыкам?
Кто заговорит за немого?
Кто скажет правду глухому?
Мне дарован язык,
Чтобы избавить от пут,
От романтической лжи
Мозг человека в толпе,
От лжи бессильных Властей,
Чьи здания небо скребут.
Нет никаких государств.
В одиночку не уцелеть.
Горе сравняло всех.
Выбор у нас один:
Любить или умереть.
В глупости и в ночи
Погряз беззащитный мир,
Мечутся азбукой Морзе,
Пляшут во тьме лучи —
Вершители и справедливцы
Шлют друг другу послания.
Я, как и все, порождение
Эроса и земли,
В отчаяньи всеотрицания, —
О если бы я сумел
Вспыхнуть огнем утверждения!
У.Х.Оден,
«1 сентября 1939 года»
(перевод А. Сергеева)
#книжная_полка
#календарь
Родилась сегодня, а говорила, что на Иоанна Богослова.
Пена морская, стихам как драгоценным винам, любить немножко — грех большой, мой милый, что тебе я сделала?..
В этих хрестоматийных строках что-то мешало мне почувствовать поэта как своего автора, близкого, и даже приходилось говорить об этом на публике — пока не дошли у меня руки в корпусе текстов Цветаевой до нескольких, в том числе о Крыме. Но не только.
Фото снял Волошин в 1911 году
#календарь
Родилась сегодня, а говорила, что на Иоанна Богослова.
Пена морская, стихам как драгоценным винам, любить немножко — грех большой, мой милый, что тебе я сделала?..
В этих хрестоматийных строках что-то мешало мне почувствовать поэта как своего автора, близкого, и даже приходилось говорить об этом на публике — пока не дошли у меня руки в корпусе текстов Цветаевой до нескольких, в том числе о Крыме. Но не только.
Фото снял Волошин в 1911 году
#книжная_полка
Марина ЦВЕТАЕВА
Взятие Крыма
И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней — согбенные — моей страны
Идут сыны.
Золотокудрого воздев
Ребенка — матери
Вопят. На паперти
На стяг
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная — до неба — пыль.
Колеса ржавые скрипят.
Конь пляшет, взбешенный.
Все окна флагами кипят.
Одно — завешено.
Маяковскому
«В гробу, в обыкновенном тeмном костюме, в устойчивых, гpyбых ботинках, подбитых железом, лежит величайший поэт революции».
(«Однодневная газета»,
24 апреля 1920 г.)
В сапогах, подкованных железом,
В сапогах, в которых гору брал —
Никаким обходом ни объездом
Не доставшийся бы перевал —
Израсходованных до сиянья
За двадцатилетний перегон.
Гору пролетарского Синая,
На котором праводатель — он.
В сапогах — двустопная жилплощадь,
Чтоб не вмешивался жилотдел —
В сапогах, в которых, понаморщась,
Гору нес — и брал — и клял — и пел —
В сапогах и до и без отказу
По невспаханностям Октября,
В сапогах — почти что водолаза:
Пехотинца, чище ж говоря:
В сапогах великого похода,
На донбассовских, небось, гвоздях.
Гору горя своего народа
Стапятидесяти (Госиздат)
Миллионного… — В котором роде
Своего, когда который год:
«Ничего-де своего в заводе!»
Всех народов горя гору — вот.
Так вот в этих — про его Рольс-Ройсы
Говорок еще не приутих —
Мертвый пионерам крикнул: Стройся!
В сапогах — свидетельствующих.
***
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: — Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: — Всех слез моих плакать — не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет живу — кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! — дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа!
Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях — и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.
Марина ЦВЕТАЕВА
Взятие Крыма
И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней — согбенные — моей страны
Идут сыны.
Золотокудрого воздев
Ребенка — матери
Вопят. На паперти
На стяг
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная — до неба — пыль.
Колеса ржавые скрипят.
Конь пляшет, взбешенный.
Все окна флагами кипят.
Одно — завешено.
Маяковскому
«В гробу, в обыкновенном тeмном костюме, в устойчивых, гpyбых ботинках, подбитых железом, лежит величайший поэт революции».
(«Однодневная газета»,
24 апреля 1920 г.)
В сапогах, подкованных железом,
В сапогах, в которых гору брал —
Никаким обходом ни объездом
Не доставшийся бы перевал —
Израсходованных до сиянья
За двадцатилетний перегон.
Гору пролетарского Синая,
На котором праводатель — он.
В сапогах — двустопная жилплощадь,
Чтоб не вмешивался жилотдел —
В сапогах, в которых, понаморщась,
Гору нес — и брал — и клял — и пел —
В сапогах и до и без отказу
По невспаханностям Октября,
В сапогах — почти что водолаза:
Пехотинца, чище ж говоря:
В сапогах великого похода,
На донбассовских, небось, гвоздях.
Гору горя своего народа
Стапятидесяти (Госиздат)
Миллионного… — В котором роде
Своего, когда который год:
«Ничего-де своего в заводе!»
Всех народов горя гору — вот.
Так вот в этих — про его Рольс-Ройсы
Говорок еще не приутих —
Мертвый пионерам крикнул: Стройся!
В сапогах — свидетельствующих.
***
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: — Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: — Всех слез моих плакать — не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет живу — кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! — дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа!
Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях — и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.
#книжная_полка
Илья СЕЛЬВИНСКИЙ
БАЛЛАДА О ТАНКЕ KB
Посвящается героическому экипажу тт. Тимофееву, Останину, Горбунову, Чернышеву и Черкову, пробывшим 17 дней в осажденном танке.
По куполу танка ударил снаряд.
Сквозь щель прорывается дым и газ.
Волосы у бойцов горят,
От гари — слёзы из глаз,
А танк, развив наступательный пыл,
В минное поле вступил.
И вдруг подымается дымный клуб…
Танк оседает. Толчки коротки.
Гребень трака зарылся вглубь,
Кружил впустую катки, —
И танк, одною правой гребя,
Вертелся вокруг себя.
А между тем наш удар отбит.
Пехота опять залегла в траве,
И вот начинается странный быт
У танка марки «КВ»:
Вдруг, оборвав огневой заслон,
Мёртвым прикинулся он.
Мины его обдавали днём,
Прямой наводкой била картечь;
Ночью бутылки метали по нём,
Пытаясь его зажечь,
А он стоял среди вражьих троп,
Словно запаянный гроб.
Когда-то была его страшная сталь
Окрашена цехом под зелень и дым.
Теперь же, купаясь в пулях, он стал
Серебряно-седым
И по утрам исчезал, как во сне,
Тая в голубизне…
И лишь орудийная маска его.
Засалив свирепые скулы свои,
Недвижно глядела — но не мертво,
А предрекая бои!
И так эта маска была страшна,
Как если б дышала она.
Дни проходили, но танк был нем.
Он стал, как этот пейзаж, знаком.
К чему тогда его жечь? Зачем?
Не лучше ли взять целиком?
Когда батальоны пройдут вперёд,
Сапёр его отопрёт.
И мёртвый танк пощажён огнём.
Много ль таких валяется глыб?
А если кто и остался в нём,
Конечно, давно погиб.
И давши фото в газете своей,
Враги написали: «Трофей».
Однако в «трофее» пять сердец
Бились по-боевому в лад.
Однако в «трофее» каждый боец
Втянулся в железный уклад:
Держа в порядке военный металл,
Он напряжённо ждал.
Отёки. Отдышка. Дробь у виска.
Весь костяк изломан, измят…
Но жаркою верой в свои войска
Жил броневой каземат —
И дни эти были для всех пятерых
Лучшими в жизни их.
Когда ты брошен самой судьбой
Туда, где дымит боевая тропа,
И вся страна следит за тобой
И подвига ждёт от тебя —
Высокая гордость волною морской
Над тёмной ходит тоской.
Они завели даже некий уют:
Если курить воспрещается (дым!),
Зато они шёпотом поют,
Бреются по выходным,
И каждую ночь, приоткрывши люк,
Вдыхают весенний луг.
И каждую ночь Большая Земля,
Как мать, окликала своих сынов:
По радио Спасская башня Кремля
Била 12 часов,
И чудились в мире ночной синевы
Родные рубины Москвы.
Прошло уже ровно пятнадцать дней.
Шестнадцатый был день как день.
Но стало ребятам дышать трудней,
В глазах — кровавая тень…
И вдруг одна из германских колонн
Вышла под их заслон.
Бояться ли пленников? Трупы они.
Танк безжизнен. Ну, ну! Бодрей!
Ведь в ярких ямах его брони,
Изрытых огнём батарей,
Спокойно гниёт дождевая вода…
Слетаются птицы сюда…
Итак, деревню взять на прицел.
И вдруг в тиши услыхал офицер,
Как засмеялся танк.
И чуть ли не маска, влитая в бронь,
Тихо сказала: «Огонь!»
Илья СЕЛЬВИНСКИЙ
БАЛЛАДА О ТАНКЕ KB
Посвящается героическому экипажу тт. Тимофееву, Останину, Горбунову, Чернышеву и Черкову, пробывшим 17 дней в осажденном танке.
По куполу танка ударил снаряд.
Сквозь щель прорывается дым и газ.
Волосы у бойцов горят,
От гари — слёзы из глаз,
А танк, развив наступательный пыл,
В минное поле вступил.
И вдруг подымается дымный клуб…
Танк оседает. Толчки коротки.
Гребень трака зарылся вглубь,
Кружил впустую катки, —
И танк, одною правой гребя,
Вертелся вокруг себя.
А между тем наш удар отбит.
Пехота опять залегла в траве,
И вот начинается странный быт
У танка марки «КВ»:
Вдруг, оборвав огневой заслон,
Мёртвым прикинулся он.
Мины его обдавали днём,
Прямой наводкой била картечь;
Ночью бутылки метали по нём,
Пытаясь его зажечь,
А он стоял среди вражьих троп,
Словно запаянный гроб.
Когда-то была его страшная сталь
Окрашена цехом под зелень и дым.
Теперь же, купаясь в пулях, он стал
Серебряно-седым
И по утрам исчезал, как во сне,
Тая в голубизне…
И лишь орудийная маска его.
Засалив свирепые скулы свои,
Недвижно глядела — но не мертво,
А предрекая бои!
И так эта маска была страшна,
Как если б дышала она.
Дни проходили, но танк был нем.
Он стал, как этот пейзаж, знаком.
К чему тогда его жечь? Зачем?
Не лучше ли взять целиком?
Когда батальоны пройдут вперёд,
Сапёр его отопрёт.
И мёртвый танк пощажён огнём.
Много ль таких валяется глыб?
А если кто и остался в нём,
Конечно, давно погиб.
И давши фото в газете своей,
Враги написали: «Трофей».
Однако в «трофее» пять сердец
Бились по-боевому в лад.
Однако в «трофее» каждый боец
Втянулся в железный уклад:
Держа в порядке военный металл,
Он напряжённо ждал.
Отёки. Отдышка. Дробь у виска.
Весь костяк изломан, измят…
Но жаркою верой в свои войска
Жил броневой каземат —
И дни эти были для всех пятерых
Лучшими в жизни их.
Когда ты брошен самой судьбой
Туда, где дымит боевая тропа,
И вся страна следит за тобой
И подвига ждёт от тебя —
Высокая гордость волною морской
Над тёмной ходит тоской.
Они завели даже некий уют:
Если курить воспрещается (дым!),
Зато они шёпотом поют,
Бреются по выходным,
И каждую ночь, приоткрывши люк,
Вдыхают весенний луг.
И каждую ночь Большая Земля,
Как мать, окликала своих сынов:
По радио Спасская башня Кремля
Била 12 часов,
И чудились в мире ночной синевы
Родные рубины Москвы.
Прошло уже ровно пятнадцать дней.
Шестнадцатый был день как день.
Но стало ребятам дышать трудней,
В глазах — кровавая тень…
И вдруг одна из германских колонн
Вышла под их заслон.
Бояться ли пленников? Трупы они.
Танк безжизнен. Ну, ну! Бодрей!
Ведь в ярких ямах его брони,
Изрытых огнём батарей,
Спокойно гниёт дождевая вода…
Слетаются птицы сюда…
Итак, деревню взять на прицел.
И вдруг в тиши услыхал офицер,
Как засмеялся танк.
И чуть ли не маска, влитая в бронь,
Тихо сказала: «Огонь!»
Давно не было рубрики #книжная_полка, знаете ли.
👇👇
А кто будет говорить, что нехудожественное-де читать сложновато, тот для тренировки получит ссылку на Киберленинку с совершенно крышесносной статьёй о поэзии.
👇👇
А кто будет говорить, что нехудожественное-де читать сложновато, тот для тренировки получит ссылку на Киберленинку с совершенно крышесносной статьёй о поэзии.
#книжная_полка
Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Плач по двум нерожденным поэмам
Аминь.
Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам!
Хороним.
Хороним поэмы. Вход всем посторонним.
Хороним.
На черной Вселенной любовниками отравленными
лежат две поэмы, как белый бинокль театральный.
Две жизни прижались судьбой половинной —
две самых поэмы моих соловьиных!
Вы, люди,
вы, звери,
пруды, где они зарождались в Останкине, —
в с т а н ь т е!
Вы, липы ночные, как лапы в ветвях хиромантии, —
встаньте,
дороги, убитые горем, довольно валяться в асфальте,
как волосы дыбом над городом,
вы встаньте.
Раскройтесь, гробы, как складные ножи гиганта,
вы встаньте — Сервантес, Борис Леонидович,
Браманте,
вы б их полюбили, теперь они тоже останки,
встаньте.
И Вы, Член Президиума Верховного Совета товарищ Гамзатов,
встаньте,
погибло искусство, незаменимо это, и это не менее важно, чем речь на торжественной дате,
встаньте.
Их гибель — судилище. Мы — арестанты.
Встаньте.
О, как ты хотела, чтоб сын твой шел чисто и прямо,
встань, мама.
Вы встаньте в Сибири, в Москве, в городишках,
мы столько убили в себе, не родивши,
встаньте,
Ландау, погибший в косом лаборанте,
встаньте,
Коперник, погибший в Ландау галантном,
встаньте,
вы, девка в джаз-банде, вы помните школьные банты?
встаньте,
геройские мальчики вышли в герои, но в анти,
встаньте,
(я не о кастратах — о самоубийцах,
кто саморастратил святые крупицы),
встаньте.
Погибли поэмы.
Друзья мои в радостной панике —
«Вечная память!»
Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать,
вечная память,
громовый Ливанов, ну, где ваш несыгранный Гамлет?
вечная память,
где принц ваш, бабуся?
А девственность можно хоть в рамку обрамить,
вечная память,
зеленые замыслы, встаньте как пламень,
вечная память,
мечта и надежда, ты вышла на паперть?
вечная память!..
Аминь.
Минута молчанья.
Минута — как годы.
Себя промолчали — все ждали погоды.
Сегодня не скажешь, а завтра уже
не поправить.
Вечная память.
И памяти нашей, ушедшей как мамонт,
вечная память.
Аминь.
Тому же, кто вынес огонь сквозь потраву, —
Вечная слава!
Вечная слава!
1965
Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Плач по двум нерожденным поэмам
Аминь.
Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам!
Хороним.
Хороним поэмы. Вход всем посторонним.
Хороним.
На черной Вселенной любовниками отравленными
лежат две поэмы, как белый бинокль театральный.
Две жизни прижались судьбой половинной —
две самых поэмы моих соловьиных!
Вы, люди,
вы, звери,
пруды, где они зарождались в Останкине, —
в с т а н ь т е!
Вы, липы ночные, как лапы в ветвях хиромантии, —
встаньте,
дороги, убитые горем, довольно валяться в асфальте,
как волосы дыбом над городом,
вы встаньте.
Раскройтесь, гробы, как складные ножи гиганта,
вы встаньте — Сервантес, Борис Леонидович,
Браманте,
вы б их полюбили, теперь они тоже останки,
встаньте.
И Вы, Член Президиума Верховного Совета товарищ Гамзатов,
встаньте,
погибло искусство, незаменимо это, и это не менее важно, чем речь на торжественной дате,
встаньте.
Их гибель — судилище. Мы — арестанты.
Встаньте.
О, как ты хотела, чтоб сын твой шел чисто и прямо,
встань, мама.
Вы встаньте в Сибири, в Москве, в городишках,
мы столько убили в себе, не родивши,
встаньте,
Ландау, погибший в косом лаборанте,
встаньте,
Коперник, погибший в Ландау галантном,
встаньте,
вы, девка в джаз-банде, вы помните школьные банты?
встаньте,
геройские мальчики вышли в герои, но в анти,
встаньте,
(я не о кастратах — о самоубийцах,
кто саморастратил святые крупицы),
встаньте.
Погибли поэмы.
Друзья мои в радостной панике —
«Вечная память!»
Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать,
вечная память,
громовый Ливанов, ну, где ваш несыгранный Гамлет?
вечная память,
где принц ваш, бабуся?
А девственность можно хоть в рамку обрамить,
вечная память,
зеленые замыслы, встаньте как пламень,
вечная память,
мечта и надежда, ты вышла на паперть?
вечная память!..
Аминь.
Минута молчанья.
Минута — как годы.
Себя промолчали — все ждали погоды.
Сегодня не скажешь, а завтра уже
не поправить.
Вечная память.
И памяти нашей, ушедшей как мамонт,
вечная память.
Аминь.
Тому же, кто вынес огонь сквозь потраву, —
Вечная слава!
Вечная слава!
1965