Он воспылал ко мне страстью на переправе.
Княже тогда не обидел меня, не ранил,
а что горяч был — так я не держала зла.

И заструилась вода с моего весла,
блики костра отразив на далёком плёсе.
И утекло столько лет, столько зим и вёсен.

Там, где утратила я его, полыхает осень.
Доля вдовья черна: разом вспыхнула — и дотла.

Если ступишь в ладью, перевозчику даришь душу.

Кузнецам передайте: пусть горны пока не тушат,
наготовят углей дубовых к рассвету дня.
Вижу, кто там приехал сватать меня.

Я же отвечу со всем пылом,
со всей искренностью,
если бояр высылает за мной Искоростень.

Почести в Киеве княжеские воздаю:
гости, ложитесь-ка почивать в ладью.
Вас пронесут на руках до вырытой за ночь ямы,
да и бросят в неё, заполненную углями.

Буду стоять над нею, пока не выгорела,
чтобы убийцам смерть была горше Игоревой.

А передам, что не глянулись те. Отряди, мол, новых.
Жарко в натопленной мыльне, крепки засовы,
стены возьмутся — куда там углям дубовым:
пышет из-под венца, разлетаются искры.

Что те сваты? Сама приду. Жди, Искоростень.

Где закрывают небо листвою кроны,
валят древляне ствол для ладьи долблёной —
целой дружине достанет — одним комлем.
Хаживал муж мой на лодьях, несли их реки
прямо до моря, а там повстречали греков.
И корабли их плевались огнём диковинным
так, что горело не дерево, но вода.

Думали, что за мужа вам не воздам?

Вы, привязав его к молодым стволам,
жизнь мою разорвали напополам.

Пусть же не брага, а кровь, закипая, брызнет
возле кургана, где я сотворю тризну
и заберу в отместку тысячи жизней
за одного-единственного.

Вьётся река ужом возле Искоростеня.
Город в осаде. Повытоптаны поля.
Мне ни мехов, ни мёда не надобно от древлян.
Ночью осенней гонец вернулся из-за морей:
вынь из-за пазухи снадобье посмотреть,
да не просыпь ни крошки. Селитра. Сера.

Я соберу с вас дань, но особой мерой.

Лёгкого легче расплата за волю Мала:
с каждого дома дайте по птахе малой,
голубя дайте с зажиточного двора.
Пламя во мне достаточно полыхало,
пусть же на трут перекидывается искра,
брызнувши из-под кресала.
И от горючих моих непролитых слёз
пламя над кронами занялось.

То, что вчера ещё было Искоростенем,
к небу взовьётся и пеплом потом выстынет.
Я ничего не чувствую там, где жгло твоим именем,
Игорь:
искра потухла.
И душу вынула.

#новое

Хоть режь его, хоть ешь его ломтями —
густейший зной стоит и росы тянет
из почвы.
И почти кипит июль.

Подпёрли липы небеса, белея
вдоль старой позаброшенной аллеи
и от жары сомлели во хмелю,
и липнет к пальцам цвет воздушный, сладкий.

Оставь меж листьев жёсткие крылатки,
а венчики, их с пчёлами деля,
срывай, шальным не оставляя грозам.

Смешаешь с лепестками дикой розы
и настоишь на мятных фитилях
ратафию.
Иванов день всё ближе.
Не взят никем, в траве расплылся жижей,
заплесневел по шляпку белый гриб.

Отнимет спирт у розы, липы, мяты
их сок, и цвет, и мёд.
И в день девятый
глотни его, почуяв жар внутри.
И нипочём теперь любое лихо.

Иди: не клят, не мят и шит не лыком,
бери что можешь.
Отдавай что зря.
Есть две недели для цветенья липы.

Ты только их и помни, поелику
всё явственней дыханье ноября,
когда старик свезёт на тачке ульи
в гараж — а пчёлы грезят об июле —
зима ему оскалилась в лицо.
И волосы её полощет в небе
и раздевает липы ветер, гневен,
и им орёт на сотни голосов.

Но я тяну одну и ту же ноту:
вернётся день, где полны мёдом соты,
и ты пчеле лепечешь: не ужаль,
чтоб ангельских цветов, крылатых, белых
душа, коснувшись, пела и горела —
хоть режь меня, хоть ешь меня с ножа.

#новое

Под сводом храма, средь колонн, парит Деметра,
ещё окутана теплом. Открыты ветру
чертоги матери садов, и лоз, и злаков —
и ветер жалит. Но зато тут легче плакать.

Рыдай, пусть и не внемлет Зевс мольбам Деметры.
Зачем твой храм задумал здесь тот архитектор,
что проектировал вокзал? Знал, что посеял.
Деметра, выплакав глаза, смотри на Север,
откуда шквал летит стремглав на полуостров.
Легла дорога что стрела — прямой и острой.

Пускай магнолии в снегу, и сникла юкка,
твои печали берегут посланцев Юга,
сменивших множество постов, флотов и армий.
Умчат — на Дальний ли Восток, за круг Полярный
ли — поезда горячих их, сынов Тавриды.
Родные стынут очаги. Но скрыв из виду,
их у тебя отняв, украв, как плод и колос,
развеялась разлука в прах. Перемололась.

Пусть никого вернуть нельзя — любовь бессмертна.
Над симферопольским вокзалом ждёт Деметра.

#новое

#феолент

Девочка в платье-матроске читает Пушкина.
Не наизусть — на ощупь.За слогом слог.
Великолепие водное и воздушное
служит ей фоном: закат, но ещё светло.
 
Белой ротонды подкова, паря над скалами,
держит в объятиях тёмный гранитный знак.
Водит ребенок пальцем вдоль строк, лаская их.
Сквозь балюстраду хлещет голубизна.
 
Как передать, чтобы вы это тоже видели?
Ожил случайный снимок, заговорил:
лестница мимо Георгиевской обители,
блик по металлу хромированных перил.
 
Словно вне времени платье-матроска детское,
даль неоглядна, выгнут небесный свод.
 
...И на уступе Пушкин стоит с Раевскими —
ровно за два столетия до того.
 
Вечность густая настолько, что можно пить её.
Чайки мелькают, и ветер несёт их стон.
Конь от обрыва попятился, бьёт копытами,
ржёт и храпит. Приседает, крутя хвостом.
 
Юн и порывист, ещё не записан в гении,
Пушкин от груды камней не отводит взгляд,
слыша рассказ: Артемида и Ифигения,
тавры и смерть чужеземцев, Орест, Пилад.
 
Позже возьмётся перечитать Овидия
и с Муравьёвым-Апостолом вступит в спор...
 
Камни стены монастырской, плющом увитые,
дымкой укрытая линия дальних гор.
 
Точка на карте, в которой сошлось столь многое:
греческий парус и тысячелетний крест,
флаг на корме — Андрея или Георгия,
флотских архангелов — символы этих мест.
 
Всё, что ниспослано нам и сполна отпущено,
ждёт лишь касания. Вот же они, азы:
пальцем водить по граниту, читая Пушкина
и от усердия высунув русский родной язык.

#новое

Буква "Эм"

Будете в Адлере ― только не спрашивайте, восклицая:
к пилотируемой космонавтике отношение у макак-
резусов как: положительное? отрицательное?
Тащемта, по большому счёту ― уже никак.

Мы никогда не гордились своим человекоподобием.
Просто макакой дешевле достичь и планет, и звёзд.
А чтобы в капсулу втискивать резусов было удобнее,
нам на этапе отбора под ноль отрезали хвост.

На Байконуре ― “Бураны”, ракеты-коробки с сапиенсами,
и перед телекамерами ― ни-ни, никаких макак.
А в засекреченном Мирном наши на старт карабкаются,
но от вольера до запуска отсев ― один к сорока.

Нам имена придумали в крайний момент в Плесецке, и
по номерам присвоили уже при проверке систем.
Весь алфавит разметили школы и садики детские,
но список, от “А” начавшийся, прервался на букве “М”.

То, что нельзя с человеком, можно проделать с резусом:
датчики в мышцы вживить и в мозг воткнуть электрод.
Но у Абрека в полёте такой интеллект прорежется:
лямку жилета сгрызёт и все провода сорвёт.

Третьему экипажу не повезло ка-та-строооооо-
фи-чес-ки: сели в Якутии. Три дня в сугробах. Зима.
Дрёма, оттаяв, уехал на Кубу, к Фиделю Кастро
― тот ведь когда-то и Юру Гагарина обнимал.

Звёзды давали полковникам, резусам ― сок шиповниковый:
знай на педали и кнопки жми ― и давись слюной.
Забияка с Жако успеют покинуть в Сухуми питомник ― и
на космодром перед самой грузино-абхазской войной.

Нас оказалась дюжина не из-за Дня космонавтики.
Суперсекретный отряд был и дальше летать готов,
но окончательно в ящик сыграла страна ― и нате-ка,
программу “Бион” зарезали. В девяносто шестом.

Пятый полёт ― со сбоями аппаратуры. У Кроши
будет потомство. В Адлере, где он дожил свой век,
вспомнив, сколько макаки сделали людям хорошего,
их чучелами в памятник вмонтировал человек.

Да что хотите делайте, нам-то какая разница?
Вновь изберёте Ельцина ― шта, не до звёзд совсем?
Но лет через пять окажется: людям без нас не справиться,
и на куски разваливается станция с буквой «М».

А где-то в иной реальности, что асинхронна с нашей ― там
союз самых стойких резусов не был сожжён дотла,
и “Мир” на орбите, и в мире покой и стабильность, тащемта,
и в человечьем питомнике ― сапиенсов чучела.

#новое

Хоть режь его, хоть ешь его ломтями —
густейший зной стоит и росы тянет
из почвы.
И почти кипит июль.

Подпёрли липы небеса, белея
вдоль старой позаброшенной аллеи
и от жары сомлели во хмелю,
и липнет к пальцам цвет воздушный, сладкий.

Оставь меж листьев жёсткие крылатки,
а венчики, их с пчёлами деля,
срывай, шальным не оставляя грозам.

Смешаешь с лепестками дикой розы
и настоишь на мятных фитилях
ратафию.
Иванов день всё ближе.
Не взят никем, в траве расплылся жижей,
заплесневел по шляпку белый гриб.

Отнимет спирт у розы, липы, мяты
их сок, и цвет, и мёд.
И в день девятый
глотни его, почуяв жар внутри.
И нипочём теперь любое лихо.

Иди: не клят, не мят и шит не лыком,
бери что можешь.
Отдавай что зря.
Есть две недели для цветенья липы.

Ты только их и помни, поелику
всё явственней дыханье ноября,
когда старик свезёт на тачке ульи
в гараж — а пчёлы грезят об июле —
зима ему оскалилась в лицо.
И волосы её полощет в небе
и раздевает липы ветер, гневен,
и им орёт на сотни голосов.

Но я тяну одну и ту же ноту:
вернётся день, где полны мёдом соты,
и ты пчеле лепечешь: не ужаль,
чтоб ангельских цветов, крылатых, белых
душа, коснувшись, пела и горела —
хоть режь меня, хоть ешь меня с ножа.

#новое

Известнейшая из амфиболий
античности.
Окаменевший слепок
слов пифии, которым верят слепо.

Горячий воздух рвётся из щели
в земле.
Треножник над разломом.
Дева,
вдохнув дурмана восходящей пневмы,
бормочет непонятные слова.
Оракул в храме Аполлона в Дельфах.
Здесь предсказанья тёмные ловя,
тотчас несут их толковать поэтам.
И запросто прочесть и так, и этак:
двусмысленность придётся извинять.

Шипит битуминозный известняк
и выделяет в воду этилен
на глубине, где плещет ключ Кастальский.
Три тысячи таких тягучих лет
оракула сладкоречивый тлен
вдыхали вдоволь.
Крез утратит царство.
И до него бесчисленные все:
цари и Фив, и Спарты, Одиссей,
изгнавший по навету Телемаха,
наследника, осиротив Итаку —
толпятся у треножника, дрожат
и вожделеют золота и славы,
не замечая, что стекает яд
с губ пифии, жующей листья лавра,
и газ летучий — грёз её виновник.

Плесни из амфоры, прошу, ещё вино мне.

Того нельзя ли, этого нельзя,
а скот у храма в жертву принеся
двенадцатого гекатомбеона
и заучив приятные на слух
загадки, греки верили, что злу
звук преградит дорогу, как Пифону.

Ах нет, я вру: в Додоне сын Лаэрта
не понял шелест дуба в древней роще —
там смерть от рук сыновних напророчил
оракул: место, а не голос чей-то.

Ещё оракул — собственно слова,
формулировка.
Правда такова,
какой хотим мы, обмануться рады.
И буквы на дощечках нацарапав,
пройдоха-жрец всучит нам перевод.

А что же до кастальских пенных вод
и вечной болтовни про вдохновенье —
всё дело, виночерпий, в этилене.

Ты только погляди: кто там в летах?
На склоне лет и моралист Плутарх
был удостоен жреческого сана
в дельфийском прорицалище, в том самом,
где изначально пифия раз в год
вдыхала газ и бредила.
Но вот
не только в день священный Аполлона,
а ежедневно стали ждать словес,
и газ весь улетучился.
Исчез.
Мукой ячменной жертвенник в колоннах
чадил.
Жрецы курили лавр вотще.
Торчал пупом земли священный камень,
но всё темней казался смысл речей —
и ничего из них не почерпнуть.

Плутарха занимало: почему
не прорицает более стихами
служительница Аполлона в Дельфах?

Поэзия, мой Ганимед, как дева
небрежна стала в метре и в словах.

А перифразы, написал Плутарх,
отёрши пот с чела, уже не в моде.
Двусмысленности цели не находят,
стихи никто не учит наизусть.
И сладость пневмы выдохлась.
Боюсь,
ты сам решаешь, в чём твоя стезя:
сказать нельзя.
И не сказать нельзя.

#новое

Под сводом храма, средь колонн, парит Деметра,
ещё окутана теплом. Открыты ветру
чертоги матери садов, и лоз, и злаков —
и ветер жалит. Но зато тут легче плакать.

Рыдай, пусть и не внемлет Зевс мольбам Деметры.
Зачем твой храм задумал здесь тот архитектор,
что проектировал вокзал? Знал, что посеял.
Деметра, выплакав глаза, смотри на Север,
откуда шквал летит стремглав на полуостров.
Легла дорога что стрела — прямой и острой.

Пускай магнолии в снегу, и сникла юкка,
твои печали берегут посланцев Юга,
сменивших множество постов, флотов и армий.
Умчат — на Дальний ли Восток, за круг Полярный
ли — поезда горячих их, сынов Тавриды.
Родные стынут очаги. Но скрыв из виду,
их у тебя отняв, украв, как плод и колос,
развеялась разлука в прах. Перемололась.

Пусть никого вернуть нельзя — любовь бессмертна.
Над симферопольским вокзалом ждёт Деметра.

#новое

Пушка ли бухнет полдневная гулко,
вспухнет ли туч грозовых синева,
видится, чудится: бонна, прогулка,
мальчик, едва лепетавший слова.

Пух тополей пролетит над Басманной,
снег над Михайловским, болдинский лист.
Пара кленовых «лепажей».
Как рано —
двадцать шагов до ствола басурмана,
чорная Лета и стынущий гипс...

Здесь чудеса: околдованный видом,
двадцатилетним влюбившись в Тавриду,
он пронесёт эту страсть сквозь года.
Станет ли счастлив, найдёт ли отраду,
если однажды запишет в тетради:
«Чести моей никому не отдам»?

...Лето. За речкой восток золотится.
Ангел махнул тополиным крылом,
видя склонённые к мальчику лица.
Саша родился. И солнце взошло.

#новое

Хоть режь его, хоть ешь его ломтями —
густейший зной стоит и росы тянет
из почвы.
И почти кипит июль.

Подпёрли липы небеса, белея
вдоль старой позаброшенной аллеи
и от жары сомлели во хмелю,
и липнет к пальцам цвет воздушный, сладкий.

Оставь меж листьев жёсткие крылатки,
а венчики, их с пчёлами деля,
срывай, шальным не оставляя грозам.

Смешаешь с лепестками дикой розы
и настоишь на мятных фитилях
ратафию.
Иванов день всё ближе.
Не взят никем, в траве расплылся жижей,
заплесневел по шляпку белый гриб.

Отнимет спирт у розы, липы, мяты
их сок, и цвет, и мёд.
И в день девятый
глотни его, почуяв жар внутри.
И нипочём теперь любое лихо.

Иди: не клят, не мят и шит не лыком,
бери что можешь.
Отдавай что зря.
Есть две недели для цветенья липы.

Ты только их и помни, поелику
всё явственней дыханье ноября,
когда старик свезёт на тачке ульи
в гараж — а пчёлы грезят об июле —
зима ему оскалилась в лицо.
И волосы её полощет в небе
и раздевает липы ветер, гневен,
и им орёт на сотни голосов.

Но я тяну одну и ту же ноту:
вернётся день, где полны мёдом соты,
и ты пчеле лепечешь: не ужаль,
чтоб ангельских цветов, крылатых, белых
душа, коснувшись, пела и горела —
хоть режь меня, хоть ешь меня с ножа.

#новое