Есть какая-то злая ирония (или злостный умысел) в том, что автофикшн русскоязычный я воспринимаю намного более пристрастно, чем автофикшн зарубежный. В каком-то тёмном и потаённом месте моей души, мне кажется, что там-то уже во всём разобрались - романы, прошедшие закалку времени, допечаток тиража, переизданий и переводов на многочисленные языки, достойны внимания больше, чем то, что издаётся сейчас на русском в моменте. Это, конечно, не так. Я обнаружила за собой этот огрех, когда вчера вечером взяла в руки Шилу Хети и не смогла от неё оторваться. Боже мой, какой язык! какие отсылки! какое чёткое изображение контуров своего времени! Роман Натальи Авдеевой (напоминаю, 120 экранов) я читала много дольше. Половину я прочла за полчаса дороги в метро, а вторую половину тянула неделю в час по чайной ложке, хотя роман Авдеевой - очень крутое высказывание, заставившее обратиться меня к своей уязвимости и своему восприятию материнства. И это также причина, почему я не написала рецензии на два предыдущих прочитанных романа shell(f), хотя и «Набережная реки Фонтанки, четная сторона», и «Одиночества нет, ждите» заслуживают пристального читательского внимания. Переживания таких же женщин, как я, запертых в геополитических условиях последних пяти лет, исследующих свою сексуальность и самостоятельность на фоне взросления и ищущих свою собственную идентичность в любимой литературе, музыке и искусстве - приближает меня вплотную к исследованию себя самой. Это всё равно что смотреться в зеркало. И беситься, конечно. В своё время я сильно была встревожена тем фактом, что в «Одиночестве» Крыловой упоминается книга Оксаны Тимофеевой, вышедшая в 2024 году. То есть «Одиночество» писалось не триста лет, а всего лишь за год! Хотя это буквально пример живого текста, который вводит в свой сюжет актуальные переживания своего времени.

Шилу Хети, Анни Эрно, Тове Дитлевсен, Эми Липтрот, Малин Кивеля, Айлин Майлз и других знаменитых зарубежных авторок автофикшена мы может оценить на расстоянии от их творчества, абстрагируясь от среды их обитания и сосредоточения их мира, потому что их время - уже не наше время, и их автофикшн заключен в оболочку геополитических проблем уже их стран.

Как будто это повод перечитать Лайму Андерсон, чтобы наконец-то написать цельный отзыв.

Роман Натальи Авдеевой «(Не)вовремя мама» - очень животворящее открытие августа. Его действие начинается в начале нулевых во время посещения кабинета гинеколога. Беременность в шестнадцать лет обрывает течение привычного мира Наташи. Ей приходится уйти из Академии хореографии, чтобы заниматься дочерью. Точно также - семнадцатью годами ранее - мать самой Наташи была вынуждена покинуть исследовательский институт, который разрабатывал программное обеспечение для запуска орбитального корабля «Буран». В итоге «Буран» полетел в космос, когда мать автогероини была в декрете. Наташины собственные однокурсницы по Академии хореографии выпустились без неё. Жизнь продолжилась, несмотря на то что у кого-то она увязла в одной точке. Небольшой текст на 120 экранов пронизан версиями параллельных событий, которые могли бы произойти, но не произошли, научными справками и заметками из чужой жизни. На этом фундаменте Наталья Авдеева сконструировала очень уязвимое высказывание о собственном опыте материнства, проводя связующие нити с опытом своей матери и своей бабушки. Несмотря на то что, собственно, само материнство происходит по большей части «за кадром» - в рамках текста разворачиваются события, предшествующие ему, формирующие из дочери мать, а из ребёнка женщину.

«Мать-одиночка» — всегда грешница. Только дело в том, что они такие же, как и я. Бабушка-одиночка. Дедушка-одиночка. Дядя и Тётя-одиночки. Мой социальный статус касается всех моих родственников. И никуда не деть это, не отмыться. Люди всё равно что-то скажут, посмотрят, перескажут соседям. И все мыканья и гаканья при рассказе про девочку, которая не вовремя забеременела, будут передаваться мне, потому что мы связаны линиями проводов, словами, кровью в венах.

Материнство в тексте Натальи - это болезненный опыт перерождения, обратить который невозможно. Даже после того, как ребёнок вырастает, соло-материнство вшито в программное обеспечение твоего мозга. Шестнадцатилетней девушке приходится единовременно повзрослеть не только для фотографий с выписки из роддома, но и преодолеть внутренние пертурбации, чтобы принять новый мир, в котором она на всю жизнь связана со своей дочерью.

Роман Авдеевой - это в первую очередь про сиюминутное проживание утраты прошлой версии себя. Версии до балета, до материнства, до первого седого волоса, до переезда. Процесс обновления происходит в нашей жизни регулярно, приходится приспосабливаться под каждый его этап. В конечном итоге, жизнь - это набор из эпизодов, которые очень быстро становятся прошлым, при этом создающим наше будущее. Из поколение в поколение женщин в семье Наташи связывали ритуалы, которые она продолжает транслировать до сих пор в попытке укорениться в своих воспоминаниях, и эта робость делает текст таким красивым.

Ни один эпизод «Беременна в 16» не может передать чувства девушки, ещё не ставшей толком сформировавшейся женщиной, но уже ставшей матерью для другого маленького человека. Жизнь становится на паузу, шестнадцатилетние матери пропадают с радаров, во многом из-за чувства общественного стыда, обращенного к ним. Соло-материнство вообще поддернуто поволокой стыда, несмотря на то что обратная его часть - наличие имени отца в свидетельстве о рождении - зачастую сопряжено с бесконечным выпрашиванием «чаевых» на ребёнка и борьбой за право принимать решения. Выбор героини - быть соло - это попытка дать дочери больше, чем она могла бы.

«(Не)вовремя мама» - очень личный текст для меня, потому что я часто упоминаю в блоге маму, но никогда отца. Моя мама не беременела в шестнадцать, но ей понадобилось огромное мужество, чтобы вырастить меня, не прекращая работать и ухаживать за своими пожилыми родителями. Для меня это неповторимый подвиг, потому что по-настоящему я увидела свою маму, как женщину, как личность, как человека только когда повзрослела.

Этим летом я преподавала деколониальные практики письма в Летней школе и много размышляла о проблемах деколониальности в русской среде, или, если так удобнее, в российской. Ну типа какая деколониальность может быть актуальна людям, родившимся в хрущевках и ревущим под «Бонда с кнопкой». Моей задачей было найти ключик к сердцам русских, благодаря которому я смогу впустить в них всех нас — татар, таджиков, поморов, мордву. В литературе не так много хороших искренних примеров русской деколониальности в отличие от кино (Сокуров, Тарковский, Балабанов) и музыки (Манижа, Курехин и пр.пр.), что я могу предложить людям, читавшим Достоевского и Толстого? Литература золотится в тисках канона и любой прямой контакт с ней сегодня разрушает сияние.

А еще я познакомилась с одной исследовательницей животных и это стало для меня самым главным и счастливым событием лета, потому что открыло ветку возможностей дружбы, в которой я многому учусь, получаю и даю. И я читаю книги моей подруги и нахожу в ней все ответы, которые ищу, потому что наша разность дает нам возможность по-разному отвечать на одни и те же вопросы нашего времени, и в этой разности соединяться. Я не знаю, как еще об этом рассказать, это нужно чувствовать, проживать, плакать, радоваться, танцевать, горевать, петь. Главный запрос нашего времени — то есть, последних 2-5 лет, это поиск собственной идентичности. Когда государство десятилетиями эту идентичность отнимает, задачей культуры становится ее вернуть. Культура латает дыры реальности и как негатив, становится ее слепком.

Я читаю книгу «Одиночества нет, ждите» Кати Крыловой и вбираю телом и чувствами те истории, которые происходили рядом со мной, в других течениях той же реки. В этом сила автофикшена — ты узнаешь реальность, потому что она происходила с кем-то, даже если этот кто-то — не ты. Для меня книга Кати — это ключевая книга о России сегодня, не только потому что она полнится метафорами и отсылками к архитипическим сюжетам и фольклору, а потому что это история нас сегодняшних, расстерянных девочек, вынужденных жить, вплетая свои ежедневные решения и выборы в волосы некрополитики, искать для себя комфорт в воспоминаниях о матери, как единственном опыте неотчужденной любви, рассказывать свои и чужие истории, перепресваивая опыт и возвращая свою жизнь себе.

Мне хочется открыть в себе способность не только понимать, но и чувствовать самодостаточность и взаимозависимость их тел (животных, растений, грибов и микроорганизмов), довериться гостеприимству зазоров между ними, «отклеиться от компьютера», пройти лес моего детства насквозь, выйти в поле под летний дождь и встретить маму на берегу реки, где-нибудь в серебряном сне Тарковского, среди гнедых лошадей и ее любимого белого налива, рассыпанного на песке.

История о русской деревне не может не быть «русской страшной сказкой», но роль нарративной персоны меняет наше отношение к чернухе, мы начинаем смотреть на ее глазами крошечки-хаврошечки, нежной любящей дочери, и тьма отступает, делается декоративной и ручной.

дарим подписку на 7 новинок издательства shell(f), которые будут выходить осенью 2025 и зимой–весной 2026 года❤️

о каждой новинке и дате ее выхода мы будем рассказывать в своих соцсетях. а сразу после выхода пришлем файл книги (EPUB) на почту

чтобы принять участие в розыгрыше, нужно подписаться на канал издательства в телеграме и нажать на кнопку под этим постом

Participants: 277
Prizes: 1
Giveaway date: 18:00, 08.09.2025 MSK (10 days)

Роман Анны Фишман «День за днем», несмотря на небольшой объём, оказался поразительно ёмким. Автогероиня Анны живёт в Берлине в эмиграции с хронической головной болью, которой исполняется год. День рождения может быть даже у боли. Боль становится не просто постоянным спутником её жизни, а прорастает в обыденность, ломая привычные паттерны поведения. Невозможно наслаждаться жизнью, когда часть тебя вынуждена постоянно бороться с болью, невозможно сосредотачиваться на учёбе, получать удовольствие от еды и секса, как это было раньше. Вся жизнь ломается, а выстраивать её заново - цена непосильных усилий, которые не всегда получается найти.

В попытках вылечиться Анна едет в Москву, и даже там врачи дают разный диагноз. Эта разница ложится на плечи девушки, вынужденной самостоятельно принимать решение, как ей лечится и чему именно доверять. Постоянная борьба с собой и с болью - страшная картина для человека, который и без того лишён привычных способов заземления, находясь в чужой стране. В романе Фишман исследуется история не только собственной боли, но и аспекты болезней, которые порождают хроническую головную боль и депрессию. Фишман прибегает к литературе и медицине в попытках понять, как люди справлялись с подобным. Свою боль не всегда получается измерить даже в рамках одной шкалы, описание ощущений - не то же самое, что сами ощущений, и в то время как боль Анны прогрессирует, распространяется и растёт - она становится отдельным объектом её жизни, с которым постоянно приходится налаживать контакт.

Я впервые получила ответ на давно мучивший меня вопрос - как русские эмигранты добывают рецептурные препараты зарубежом. Когда я переехала в Москву, то всё ещё принимала антидепрессанты по рецепту, прописанному мне психиатром из Воронежской клиники. Рецепты выглядели идеально (на мой взгляд), но в московских аптеках мне часто делали замечание, что печать стоит левее подписи врача, что на обороте рецепта не прописана схема приёма, что другие аптеки не ставят свои собственные штампы. Приходилось ездить в Воронеж обновлять рецепт, но и новый рецепт не удовлетворял московских аптекарей. Я была беспомощна, и такой же беспомощной, зависимой ощущает себя Анна, вынужденная бесконечно просить и надеется на удачу, когда приходится покупать новую пачку антидепрессантов. В этом эпизоде - ещё одна сторона уязвимости больного человека, который зависит не только от близких, к чьему терпению и понимаю приходится взывать активно, но и от незнакомцев, врачей, аптекарей, на которых тоже приходится рассчитывать, но пассивно, молча, моля о благоприятном стечении обстоятельств. Медицинская система неоднократно оказывается бездушной и бюрократической, и Анне требуется огромное мужество, чтобы искать свой путь излечения.

Я виню себя за то, что хожу окольными путями вместо того, чтобы делать как все. приходить в поликлинику за красной бумажкой с печатью и получать по ней в ближайшей аптеке заветное средство. Я виню себя за то, что виню себя - может быть, от этого у меня всё время болит голова? Но еще я чувствую гордость - я ни разу не пропустила момент, когда лекарство вот-вот закончится, всегда вовремя достаю препараты и не забываю принимать их четко по расписанию. Я стараюсь как могу.

Мне нравится, что проза shell(f)-publishing исследует разнообразные уязвимые состояния женщин. Не только такие знакомые сюжеты, как детство и романтические отношения, но и раннее материнство, эмиграцию, потерю родителя, хроническую болезнь. Для меня это попытка изучить чьё-то сокровенное, приблизить и понять. Найти собственное отражение в каких-то эпизодах, ну и по классике - прокачать сердечную мышцу. Решение Фишман погрузиться в медицинскую систему, чтобы добраться до истоков не только своего диагноза, но и самой болезни, вызывает восхищение. Гуманистический посыл романа - это попытка протянуть руки всем, кому знакомо это чувство бессилия перед собственным организмом, который как будто пытается уничтожить тебя, сделать одинокую боль - коллективной, чтобы сражаться с ней совместными силами.

Ну и после прочтения «День за днем» у меня в планах на прочтение мильон книг, на которые Анна ссылалась по мере своего повествования. Такое я очень люблю. В общем, я в своей ✨ комфортик автофикшн эре ✨, по фигне просьба не отвлекать 😄

Напоследок, ещё одна классная цитата об одиночестве в болезни.

Конечно, врач понимает, что происходит в моей голове на уровне нейробиологии, но мне этого мало. Возможно, нелепо требовать от врача сочувствия, сострадания, но мне так этого не хватает. Я хочу сочувствия не в том смысле, в каком мы обычно используем это слово (или вот у Витгенштейна — сострадание [есть] форма уверенности, что другой человек испытывает боль), а буквально — чувствование вместе, страдание вместе. Наверное, это прозвучит дико — но я хочу, чтобы кто-то страдал вместе со мной. Больное тело — очень одинокое тело.