драматург Эстер Бол о книге Ларисы Муравьевой «Написано в Западном Берлине»:

«Чтобы остаться в городе, в Европе, на кафедре, в академическом мире, чтобы не быть отторгнутой ойкуменой, где ее изысканные компетенции релевантны хотя бы чему-то хотя бы чуть-чуть, героиня должна закончить монографию: "исследование автобиографий тех людей, которые ощутили в себе другую идентичность". Вместо этого, рискуя быть вновь выброшенной в никуда, она пишет свою биографию. Оставаясь проницательной и методичной исследовательницей, она смещает фокус — почти так же вынужденно, как сменила участь — инвертирует прицел. Переживаемый опыт эмиграции, репатриации, релокации на фоне двух войн становится более лакомым объектом аналитического желания, чем чужой опыт из прошлого. И героиня, и автор(ка) пишут утрату себя и пишут имманентный детектив, где и подозреваемый, и жертва, и следователь, и наблюдатель, стоящий у края четвертой стены, — одно лицо. Это лицо и есть искомое. В этом свидетельстве каждый из нас, из тех кто в начале второй четверти XXI века в эмиграции / в релокации вертит в руках книгу, может узнать одну из бесконечных вариаций общей темы: сокрушенное вглядывание в засасывающий разлом между прежним, оставленным "я" и тем, которое ещё не до-осуществилось в новом топосе и Логосе. 

Обретает ли героиня себя, обретает ли ее читатель? Или более ценным становится то, что читатель, вооружаясь предложенной оптикой, видит, что идентичность, которую она приписывает "дому" — только ретроспективная фантазия о целостности. Уверенность в том, что "там" было некое ясное, органичное "я" — не истина, а фантазм, нужно лишь найти точку обзора и это распознать».

сегодня в 19:00 по Санкт-Петербургу проведем совместно со @smolnybb онлайн-презентацию. регистрация открыта до 18:00 по ссылке

до недавнего времени я и не представляла, что возможна такая реальность, в которой я читаю опубликованные романы своих друзей, а они мой. но благодаря shell(f) это случилось. этой ночью по предзаказу во входящие упала книга наташи авдеевой «(не)вовремя мама».

ради самосохранения я пыталась, но так и не смогла оторваться — прочитала взахлеб к 4 утра и это были лучшие часы этого дурацкого года. неожиданно получилось забыть обо всем и прожить счастливый и длящийся дольше музейного опыт предстояния перед великим искусством. такого я не испытывала со времен прошлой жизни — зависания в капелле скровеньи наедине с нежными, но такими мощными фресками джотто.

я уже читала рассказы наташи и знала, что она прекрасно пишет, но такого масштаба литературы не ожидала — не знала, что такое возможно в принципе, и что сделает это не кто-то недосягаемый, признанный, почетный, а именно наташа.

красота ее языка мгновенно выдергивает из повседневности, даже когда она предельно невыносима. так бывает, когда неожиданно пробуешь на вкус что-то невероятное, ошеломляющее. но такое удовольствие быстро заканчивается, а наташин текст остается, накрывает уязвимых в своих травмах мягким, но прочным панцирем, опытом «незабудки, побитой дождем, но снова поднявшейся».

у нас с наташей общая профессия и очень разные жизни и боли, но с ее текстом приходит какое-то универсальное освобождение — вслед за автогероиней получается «выдохнуть задержанный когда-то давно воздух».

в слове «промозглость» три чередующиеся согласные в центре жмутся друг к другу, словно находятся не на своём месте. при попытке произнести звук поскальзывается на голосовых связках, не может выдать, что положено, и получается больше что-то «про мою злость».

мой школьный дневник — манифест, произведение искусства, сборник стихов. на каждой странице красной перьевой ручкой, как на руках полукровок во вселенной гарри поттера, выцарапано: «могло быть лучше!»

я хочу раствориться таблеткой аспирина в тёплой воде и безвольно, послушно следовать за ней туда, где есть место всем, смешаться и быть частью чего-то большего.

о, да!

очень кстати в тексте наташи появляются и встают рядом с ней большие деревья — сьюзен, сильвия, вирджиния, трейси, джоан, анни, нора и луиза. великие и, в то же время, такие же, как все, женщины, терявшие способность любить и находившие ее снова, но очень нескоро.

на скамейке той самой радиальной станции «проспект мира», со стороны, где поезда отправляются в центр, я на долгие годы потеряла способность любить. уважение к себе выпарилось, как вода из белой эмалированной кастрюли, где ягоды жимолости чёрной накипью, камнем прилипли к поверхности дна. ветер от проходящих поездов навсегда уносил с собой обрывки мужского голоса: «не вовремя» — «не знаю, но решение принимать тебе» — «не могу».

читать книгу куратора — особое удовольствие. каждый факт большого мира, вторгаясь в приватное, занимает свое место на стене памяти и со-звучит с опытом, который принято считать незначительным, в тексте наташи вырастающем до своих настоящих размеров — размеров вселенной.

иногда мне пишут про ту или иную сильную главу, но у наташи каждая глава одинаково сильная, читая их, хочется лишь одного — чтобы она продолжала писать и будущее многих книг, записанное в первой, только что вышедшей, исполнилось.

ближе к концу романа буквы в приложении apple books запрыгали как иглы энцефалографов, и я испугалась, что этот дорогой текст — временное, исчезающее сообщение, что я не успела, недостаточно быстро читала, упустила возможность положить в себя эту красоту. но текст снова застыл и позволил себя впитать (за что никаких слов благодарности не будет достаточно).

(Не)материнство

Однажды я напишу текст про то, как решила не быть матерью. Но это потом, а этим летом я очень ждала книгу Натальи Авдеевой «(Не)вовремя мама». Подлинный опыт материнства все еще замалчивается, в том числе опыт раннего родительства. Никакие «Беременна в 16» не помогают, потому что превращаются либо в развлекательный треш, либо в противоабортную пропаганду, либо умудряются сочетать в себе оба компонента.

Я не смогу вам передать всю красоту и важность этого текста, потому что про книжки писать не умею, могу только про то, как это все связано со мной.

Мама автогероини не запускала «Буран», потому что находилась в декрете. Я читаю и сразу начинаю перечислять, что не сделала моя мать: не закончила училище, не построила карьеру, не увидела мир. Всю жизнь я пытаюсь искупить вину за то, что родилась слишком рано и стала синонимом потерь – дома, возможностей, самой себя. Я должна быть настолько выдающейся, чтобы эти потери того стоили, чтобы не были напрасными.

По тексту разбросаны события, которые произошли в мире, пока автогероиня была беременна. Кажется, она замерла, пока в мире так много жизни: самолет высаживается на Эверест, запускается ютуб, раздаются Нобелевские премии. Со школьных времен я помню, как беременные девочки практически пропадали из поля зрения, исчезали, встретить их случайно оказывалось целым событием, полным перешептываний и осуждения, смешанного с ужасом от осознания, что в другом человеке, твоей ровеснице, развивается новый человек. Значит, твое тело тоже на это способно. Но с тобой этого, конечно, никогда не случится.

Когда падаешь физически, всегда есть поверхность, о которую ты бьёшься. У социального падения этого нет, но даже оно во что-то упирается в конечном счёте. И тогда я вспоминаю девочку из телевизора. Шестнадцатилетняя и беременная, она стояла вместе со мной в центре этого пустого и бескрайнего пространства. Она не знает меня, я не знаю её. Но я представляю нашу дружбу, хочу хотя бы раз ощутить состояние нормальности.

Со временем я поняла, что мы с девочкой совсем не одни. И что всё в мире не вовремя и вовремя одновременно. Круг под определённым углом оказывается спиралью. Лестница ведет не только вниз, но и наверх. Но общество почему-то решило, что так – это правильно, а все остальные варианты – неправильно. Любая форма материнства естественна и неестественна одновременно.

Мне жаль, что моя мама не имела возможности соприкоснуться с опытом Астрид, Патти, Сьюзен, Сильвии, Вирджинии, Трейси, Джоан, Анни, Норы и Луизы. Возможно, ей было бы легче принять другое решение или хотя бы простить себя за то, что материнство не вызывало в ней священного подъема. Это у меня есть все эти поддерживающие фигуры и современная литература, готовая говорить об этом, хотя они и существуют вместе с обновленным культом материнства, в котором столько правил и ограничений, что даже я, бездетная, схожу с ума от давления.

Однажды мама обиделась, когда на вопрос о детях я ответила, что не хочу повторить ее опыт. Она поняла меня так: ее жизнь плохая, никчемная, такая, которую никто не захочет прожить. Я пояснила: «Не уверена, что у меня найдется столько сил, сколько находилось у тебя». Она заплакала, потому что ее сложности кто-то понял. И я надеюсь, однажды мы все научимся чувствовать сложности друг друга.

Четыре года назад я написала в дневнике: «Я так одинока в своей боли, и никто никогда не поймет как мне страшно». Сейчас я добавлю: это так и не так одновременно.