Красоту Тверской земли сложно преувеличить, можно только недосказать...
Из Тверской области с любовью 👋
#admin
Из Тверской области с любовью 👋
#admin
ГОЙ ЕСИ
Гой ты, матушка земля.
Живы нивы и поля.
Поднимайся и неси
Всю живинку. Гой еси
И собачка и лужок,
Обезьянка и сверчок,
Пальма, ель, сосна и дуб.
Сохраняйте жизни тут.
Гой еси - мы говорим,
Справедливо, не молчим.
Будем землю сохранять,
Жить с умом и созидать.
Нелегко быть справедливым,
Нелегко и им, правдивым.
Нелегко и не немым.
Но труднее - неживым.
Сергей Кубышев, 2021 год
https://stihi.ru/avtor/kubservas
Гой ты, матушка земля.
Живы нивы и поля.
Поднимайся и неси
Всю живинку. Гой еси
И собачка и лужок,
Обезьянка и сверчок,
Пальма, ель, сосна и дуб.
Сохраняйте жизни тут.
Гой еси - мы говорим,
Справедливо, не молчим.
Будем землю сохранять,
Жить с умом и созидать.
Нелегко быть справедливым,
Нелегко и им, правдивым.
Нелегко и не немым.
Но труднее - неживым.
Сергей Кубышев, 2021 год
https://stihi.ru/avtor/kubservas
stihi.ru
Сергей Кубышев / Стихи.ру
Портал предоставляет авторам возможность свободной публикации и обсуждения произведений современной поэзии.
У самой воды большими куртинами выглядывали из зарослей мяты невинные голубоглазые незабудки. А дальше, за свисающими петлями ежевики, цвела по откосу дикая рябина с тугими желтыми соцветиями. Высокий красный клевер перемешивался с мышиным горошком и подмаренником, а над всем этим тесно столпившимся содружеством цветов подымался исполинский чертополох. Он крепко стоял по пояс в траве и был похож на рыцаря в латах со стальными шипами на локтях и наколенниках.
Нагретый воздух над цветами «млел», качался, и почти из каждой чашечки высовывалось полосатое брюшко шмеля, пчелы или осы. Как белые и лимонные листья, всегда вкось, летали бабочки.
А еще дальше высокой стеной вздымался боярышник и шиповник. Ветки их так переплелись, что казалось,будто огненные цветы шиповника и белые, пахнущие миндалем цветы боярышника каким-то чудом распустились на одном и том же кусте.
Шиповник стоял, повернувшись большими цветами к солнцу, нарядный, совершенно праздничный, покрытый множеством острых бутонов. Цветение его совпадало с самыми короткими ночами — нашими русскими, немного северными ночами, когда соловьи гремят в росе всю ночь напролет, зеленоватая заря не уходит с горизонта и в самую глухую пору ночи так светло, что на небе хорошо видны горные вершины облаков.
Константин Паустовский, "Во глубине России"
Нагретый воздух над цветами «млел», качался, и почти из каждой чашечки высовывалось полосатое брюшко шмеля, пчелы или осы. Как белые и лимонные листья, всегда вкось, летали бабочки.
А еще дальше высокой стеной вздымался боярышник и шиповник. Ветки их так переплелись, что казалось,будто огненные цветы шиповника и белые, пахнущие миндалем цветы боярышника каким-то чудом распустились на одном и том же кусте.
Шиповник стоял, повернувшись большими цветами к солнцу, нарядный, совершенно праздничный, покрытый множеством острых бутонов. Цветение его совпадало с самыми короткими ночами — нашими русскими, немного северными ночами, когда соловьи гремят в росе всю ночь напролет, зеленоватая заря не уходит с горизонта и в самую глухую пору ночи так светло, что на небе хорошо видны горные вершины облаков.
Константин Паустовский, "Во глубине России"
В эту минуту общего восторга разверзлись западные двери соборного храма Преображений Господня и печерский архимандрит Феодосий, в провожании многочисленного духовенства, во всем облачении, со святыми иконами и церковными хоругвями, вышел на городскую площадь. Народ расступился, весь духовный синклит взошел на Лобное место. Раздался громкий благовест. Иереи запели собором: «Царю небесный! Утешителю, Душе истинный!» – и Минин, а вслед за ним все граждане преклонили колена. Когда ж, благословляя оружие христолюбивого войска, благочестивый архимандрит Феодосий, возведя к небесам взор, исполненный чистейшей веры, возгласил молитву: «Господи Боже наш, Боже сил! Сильный в крепости и крепкий во бранех…» – народ пал ниц, зарыдал, и все мольбы слились в одну общую, единственную молитву: «Да спасет Господь царство Русское!» По окончании молебствия Феодосий, осенив животворящим крестом и окропив святой водою усердно молящийся народ, произнес вдохновенным голосом: «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог! Спешите, избранные Господом, на спасение страждущей России! Как огонь палящий, предыдет сила Господня пред вами, и посрамится враг нечестивый и возрадуются сердца православных! Воины Христовы! не жалейте благ земных: слава нетленная ожидает вас на земле и вечное блаженство на небесах. Грядите, верные сыны России! грядите во имя Господне! На вас благословение всех пастырей духовных! За вас святые молитвы страдальца Гермогена! Кто против вас? Кто против Господа сил?»
О, как недостаточен, как бессилен язык человеческий для выражения высоких чувств души, пробудившейся от своего земного усыпления! Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного, чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рождения нашего!
Михаил Николаевич Загоскин, "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году", 1829 год.
https://t.iss.one/cenrusicon/1486
О, как недостаточен, как бессилен язык человеческий для выражения высоких чувств души, пробудившейся от своего земного усыпления! Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного, чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рождения нашего!
Михаил Николаевич Загоскин, "Юрий Милославский, или Русские в 1612 году", 1829 год.
https://t.iss.one/cenrusicon/1486
Telegram
Ценители старой русской иконы
Ангел Молитвы
1852 г. Литография. Автор оригинала Карл Павлович Брюллов.
Эрмитаж
1852 г. Литография. Автор оригинала Карл Павлович Брюллов.
Эрмитаж
"Радуга", Николай Дубовской, 1890-е годы; холст, масло.
Новочеркасский музей истории донского казачества, Ростовская область.
---
Я пастух, мои палаты —
Межи зыбистых полей,
По горам зеленым — скаты
С гарком гулких дупелей.
Вяжут кружево над лесом
В желтой пене облака.
В тихой дреме под навесом
Слышу шепот сосняка.
Светят зелено в сутемы
Под росою тополя.
Я — пастух; мои хоромы —
В мягкой зелени поля.
Говорят со мной коровы
На кивливом языке.
Духовитые дубровы
Кличут ветками к реке.
Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья.
Сергей Есенин
Новочеркасский музей истории донского казачества, Ростовская область.
---
Я пастух, мои палаты —
Межи зыбистых полей,
По горам зеленым — скаты
С гарком гулких дупелей.
Вяжут кружево над лесом
В желтой пене облака.
В тихой дреме под навесом
Слышу шепот сосняка.
Светят зелено в сутемы
Под росою тополя.
Я — пастух; мои хоромы —
В мягкой зелени поля.
Говорят со мной коровы
На кивливом языке.
Духовитые дубровы
Кличут ветками к реке.
Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья.
Сергей Есенин
Трагедия началась — и в серьезности ее уже нельзя было сомневаться, хотя едва ли кто-нибудь даже в ту минуту подозревал, каких она достигнет размеров.
Мне не приходилось драться ни по ту, ни по сю сторону баррикад; я вернулся домой.
Целый день прошел в несказанной тревоге. Погода была жаркая, душная... Я не сходил с Итальянского бульвара, запруженного всякого сорта людьми. Распространялись самые невероятные слухи, беспрестанно сменяясь другими, еще более фантастическими. К ночи одно стало несомненным: почти целая половина Парижа находилась во власти инсургентов. Баррикады возникали повсюду — особенно по ту сторону Сены; войска занимали стратегические пункты: готовился бой не на живот, а на смерть. На следующий день, с раннего утра, вид бульвара — вообще внешний вид Парижа, не занятого инсургентами, изменился, как по манию волшебного жезла. Вышел приказ начальника парижской армии, Кавеньяка, запрещающий всякого рода движение, циркуляцию по улицам. Национальные гвардейцы, парижские и провинциальные, выстроенные по тротуарам, караулили дома, в которых квартировали; регулярные войска, подвижная национальная гвардия (garde mobile) дрались; иностранцы, женщины, дети, больные сидели по домам, в которых все окна должны были быть раскрыты настежь, для предупреждения засады. Улицы мгновенно вымерли. Лишь изредка прокатит почтовый омнибус или карета медика, беспрестанно останавливаемая часовыми, которым он показывает пропускной билет; или с грубым грохотом и гулом проедет батарея, направляясь к месту битвы, пройдет отряд солдат, проскачет адъютант или ординарец. Наступило страшное, мучительное время; кто его не пережил, тот не может составить себе о нем точного понятия. Французам, конечно, было жутко: они могли думать, что их родина, что всё общество разрушается и падает в прах; но тоска иностранца, осужденного на невольное бездействие, была если не ужаснее, то уже наверное томительнее их негодования, их отчаяния. Жара знойная; выйти нельзя; в раскрытые окна беспрепятственно льется жгучая струя, солнце слепит; всякое занятие, чтение, писание немыслимо... Пять раз, десять раз в минуту раздаются пушечные выстрелы; иногда доносится ружейный треск, смутный гам битвы... По улицам хоть шар покати; раскаленные камни мостовой желтеют, раскаленный воздух струится под лучами солнца; вдоль тротуаров тянутся смущенные лица, неподвижные фигуры национальных гвардейцев — и ни одного обычного жизненного звука! Просторно вокруг, пусто — а чувствуешь себя стесненным, как в могиле или в тюрьме. С двенадцати часов новые зрелища: появляются носилки с ранеными, с убитыми...
Иван Сергеевич Тургенев, "Литературные и житейские воспоминания", из воспоминаний июньских дней 1848 года в Париже.
Мне не приходилось драться ни по ту, ни по сю сторону баррикад; я вернулся домой.
Целый день прошел в несказанной тревоге. Погода была жаркая, душная... Я не сходил с Итальянского бульвара, запруженного всякого сорта людьми. Распространялись самые невероятные слухи, беспрестанно сменяясь другими, еще более фантастическими. К ночи одно стало несомненным: почти целая половина Парижа находилась во власти инсургентов. Баррикады возникали повсюду — особенно по ту сторону Сены; войска занимали стратегические пункты: готовился бой не на живот, а на смерть. На следующий день, с раннего утра, вид бульвара — вообще внешний вид Парижа, не занятого инсургентами, изменился, как по манию волшебного жезла. Вышел приказ начальника парижской армии, Кавеньяка, запрещающий всякого рода движение, циркуляцию по улицам. Национальные гвардейцы, парижские и провинциальные, выстроенные по тротуарам, караулили дома, в которых квартировали; регулярные войска, подвижная национальная гвардия (garde mobile) дрались; иностранцы, женщины, дети, больные сидели по домам, в которых все окна должны были быть раскрыты настежь, для предупреждения засады. Улицы мгновенно вымерли. Лишь изредка прокатит почтовый омнибус или карета медика, беспрестанно останавливаемая часовыми, которым он показывает пропускной билет; или с грубым грохотом и гулом проедет батарея, направляясь к месту битвы, пройдет отряд солдат, проскачет адъютант или ординарец. Наступило страшное, мучительное время; кто его не пережил, тот не может составить себе о нем точного понятия. Французам, конечно, было жутко: они могли думать, что их родина, что всё общество разрушается и падает в прах; но тоска иностранца, осужденного на невольное бездействие, была если не ужаснее, то уже наверное томительнее их негодования, их отчаяния. Жара знойная; выйти нельзя; в раскрытые окна беспрепятственно льется жгучая струя, солнце слепит; всякое занятие, чтение, писание немыслимо... Пять раз, десять раз в минуту раздаются пушечные выстрелы; иногда доносится ружейный треск, смутный гам битвы... По улицам хоть шар покати; раскаленные камни мостовой желтеют, раскаленный воздух струится под лучами солнца; вдоль тротуаров тянутся смущенные лица, неподвижные фигуры национальных гвардейцев — и ни одного обычного жизненного звука! Просторно вокруг, пусто — а чувствуешь себя стесненным, как в могиле или в тюрьме. С двенадцати часов новые зрелища: появляются носилки с ранеными, с убитыми...
Иван Сергеевич Тургенев, "Литературные и житейские воспоминания", из воспоминаний июньских дней 1848 года в Париже.
Портрет Марии-Антуанетты, королевы Франции, Жан Батист Андре Готье-Даготи, около 1780 года; холст, масло.
Версальский дворец, Франция.
---
Моя дорогая мама, во вторник был праздник, который я никогда не забуду. Мы торжественно въехали в Париж. Что касается почестей, то мы получили все почести, которые только можно представить, но не они тронули меня более всего. То, что действительно впечатляло, были бедняки, которые так ревностно выражали свою радость, несмотря на душащие их налоги… Я не могу описать тебе, моя дорогая мама, ту привязанность и радость, которую каждый проявлял к нам. Уходя, мы позволили людям из толпы поцеловать нам руки, что доставило им огромное удовольствие. Какое счастье, что персоны нашего ранга могут с такой лёгкостью завоевать любовь целой нации. Я ценю эту любовь и никогда не забуду её.
Мария-Антуанетта, из письма матери, императрице Марии-Терезии, 14 июня, 1770 год
Версальский дворец, Франция.
---
Моя дорогая мама, во вторник был праздник, который я никогда не забуду. Мы торжественно въехали в Париж. Что касается почестей, то мы получили все почести, которые только можно представить, но не они тронули меня более всего. То, что действительно впечатляло, были бедняки, которые так ревностно выражали свою радость, несмотря на душащие их налоги… Я не могу описать тебе, моя дорогая мама, ту привязанность и радость, которую каждый проявлял к нам. Уходя, мы позволили людям из толпы поцеловать нам руки, что доставило им огромное удовольствие. Какое счастье, что персоны нашего ранга могут с такой лёгкостью завоевать любовь целой нации. Я ценю эту любовь и никогда не забуду её.
Мария-Антуанетта, из письма матери, императрице Марии-Терезии, 14 июня, 1770 год
Грация морской волны в фотообъективе французского фотографа Пьера Карро (Pierre Carreau).
Фотограф специализируется на высокоскоростной макросъемке волн. Каждая из его работ, настоящий шедевр. Благодаря своему усилию и стараниям, он создает потрясающей красоты кадры, на которых застывают, словно скульптуры изо льда или стекла, волны, очаровывающие своим разнообразием форм и цветов.
https://www.pierrecarreau.com/
Фотограф специализируется на высокоскоростной макросъемке волн. Каждая из его работ, настоящий шедевр. Благодаря своему усилию и стараниям, он создает потрясающей красоты кадры, на которых застывают, словно скульптуры изо льда или стекла, волны, очаровывающие своим разнообразием форм и цветов.
https://www.pierrecarreau.com/