Антон Маскелиаде классный музыкант (хотя, это, наверное, не то слово. Посмотрите видео с его выступлениями. Впечатляет)

Но написать я хотела про другое.

Антон завёл канал, где обещает делиться самыми лучшими альбомами из тех, которые он когда-либо слушал. А переслушал он их что-то около 4500 штук за всю свою карьеру.
И не все они, конечно, прекрасны. Но писать он будет только о тех, «в которых нет ни одного лишнего трека. От начала до конца - пьюр голд».

Сделал всю работу за нас, что называется. Так что советую: https://t.iss.one/bestalbumever

Потрясения, конечно, оставляют после себя жирные, не оттираемые никаким мистером мускулом следы. А ещё (почти всегда) - искусство.

80 дней взаперти (или сколько их там было?), в обнимку со своими страхами, тревогами, мыслями, стенами - чем не потрясение?

Искусство вот тоже - всё подвозят и подвозят.

Не так давно рассказывала вам про альбом 6’55’’, записанный вокалисткой Фати Бесолти в самоизоляции. Вчера состоялась премьера клипа на один из треков из этого альбома. И он тоже эбсолютли в духе пережитой самоизоляции. Про одиночество, стены, бытовой и смысловой loop. Да и снят он дистанционно. С помощью приложения FaceTime (как бы мы, интересно, переживали изоляцию без всех наших гаджетов?)

Тут вот клип.

Подписывайтесь на канал вокалистки на YouTube. Оставляйте отзывы. Делитесь с друзьями. Словом - давайте поддержим друг друга в эти нелегкие времена.

Пока ещё нелегкие.

ну вот
и ещё немного бунтарского духа утекло из нашей жизни
https://t.iss.one/kinopoisk/11509

Те, кто следит уже третий год за ходом так называемого «Театрального дела» - суда (если так можно назвать то, что дискредитирует саму его основу - беспристрастность, доказуемость, законность, справедливость) над создателями проекта «Платформа» - успели вчера ужаснуться тем реальным срокам, которые запросил прокурор.
—
Гособвинение по делу «Седьмой студии» запросило для режиссера Кирилла Серебренникова 6 лет колонии общего режима и штраф 800 тыс. руб., сообщает корреспондент “Ъ” из зала Мещанского суда. Для бывшего директора «Гоголь-центра» Алексея Малобродского прокуратура просит 5 лет лишения свободы, для двух других обвиняемых — бывшего директора департамента господдержки искусства Минкульта РФ Софьи Апфельбаум и экс-гендиректора «Седьмой студии» Юрия Итина — по 4 года.
—
Успели прочитать и расшифровку речи режиссера Кирилла Серебренникова на прениях - горячую, воодушевляющую, но и горькую тоже. Речь художника и человека. Ее можно найти здесь.
—
С чем ещё, мне кажется, важно познакомиться, так это с речью бывшего директора департамента минкульта, нынешнего директора театра РАМТ Софьи Апфельбаум. Она длинная, подробная, ясная, аргументированная. Она даёт какую-то очень точную картину - как все было на самом деле, с одной стороны, и как шёл процесс «сборки» дела, той произвольной, выборочной «полуправды», на которой оно построено, с другой. Очень отрезвляет. Если остались ещё желающие пофилософствовать около «не бывает дыма без огня». Ещё как бывает. Речь - здесь. Там же - про третью экспертизу, на которой строится во многом обвинение. И которое чуть ли не единодушно всем профессиональным театральным сообществом признано сомнительным, не корректным, проведённым со множеством нарушений и допущений.
—
Ну и ждём во страхом, болью и гневом в сердце (но и с надеждой, конечно, тоже) 26 июня. В этот день судья вынесет свой вердикт. И «театральное дело» станет, да уже стало, частью новейшей истории. Не самой вдохновляющей и радужной частью.

Онлайн-трансляцию из зала суда ведёт Коммерсант.
Как точно сегодня написала у себя на Facebook художница Вера Мартынов: «За три года научилась читать трансляции из суда снизу вверх».
Всё так.
Читаем.
Снизу вверх.

Вялая жара. Пахнет резиновыми перчатками. Дородные полицейские сидят на школьных стульчиках. Почти что стекая с них на линолеум. Из голосующих - я, да чувак в сланцах, прикативший на порше.

По месту пребывания. Ищут. Нашли. Поставили закорючку. Подарили ручку. Будка-трансформер. Полосатые, разграничительные линии.

Сделала то единственное, что могу.

Тем временем в Мещанском суде продолжают зачитывать обвинительный приговор по «театральному делу».

Вялая жара, да. Пахнет резиновыми перчатками.

Странное такое чувство.
Облегчения, конечно. Условное наказание.
Потом осознаёшь - невиновные люди получают срок. Условный, не условный - но ведь реальный срок. Как заправские преступники. Организаторы ОПГ. Банда.
А мы выдыхаем с облегчением все равно. Потому что. Потому что спасибо, что не шесть лет, как просил прокурор.
Как-то это страшно.

«— Расскажите об архивных фрагментах и found footage, использованных в фильме, как они к вам попали?

— Эти видео, по сути, свидетельства преступления, были сняты «мучителями», в качестве отчета о проделанной работе перед вышестоящими. Как если бы они принесли своему начальству скальп врага. Я думал о том, что, используя снятые ими «материалы», мы рискуем, если угодно, впасть в эксплуатацию, но потом я понял, что мы меняем вектор контекстом — то, что было служебной запиской, станет уликой, и поэтому мы должны обязательно включить эти фрагменты в наш фильм. Кроме того, как бы ужасно это ни звучало, эти видео добавляют фильму саспенса. Да, зритель знает, что наши герои спаслись, но тут же мы ему напоминаем, сколько еще человеческих жизней в опасности, этот кошмар продолжается. В любом случае в found-footage-фрагментах мы всегда обрывали действие на самом тяжелом моменте, чтобы не преумножать унижение и страдание жертв, также во всех этих видео мы не показываем лица, заменяем на другие, например, изнасилованный мужчина — у него мое лицо, точно так же мы поступаем с каждым из 22 пострадавших»

1 июля на HBO выходит/вышла документалка «Добро пожаловать в Чечню». Интервью с режиссёром Дэвидом Франсом записал журналист издания «Искусство кино».

Я тут «Дюну» прочитала. Первую оригинальную трилогию. И на этом решила остановиться. Она [трилогия] впечатляет по наклонной. Где сильнее всего увязаешь в первой книге. А от остальных уже не оторваться по инерции. Потому что привык, сросся, по уши в истории. Да и как бросить? Плюс к тому, что конкретно в «Дюне» много интересных мыслей - про человека, религию, политику и как вообще все это устроено.

Но вот скажите. Что цепляет в этих эпичных историях? Почему именно они вскрывают какую-то упрямую чёрную дыру внутри? И вот ты опять плачешь, как ребёнок. Над чем? Отчего эта любовь к сказочным, несуществующим мирам? Что даёт нам этот размах трагедий и предельных чувств? Тоску по неисполнимым детским мечтам о величии? Грусть по тем монстрам, которые навсегда остались в темноте под детской кроватью? Отчаяние от налипшей, вязкой реальности?

Иногда кажется, что любовь к историям начинается где-то в таких глубинах памяти, которые целиком никогда уже и не извлечь. Вот ты слышишь мамин голос, вот водишь пальцами по странице сама. И она - эта любовь - какая-то очень двоякая. И дар, и проклятие. Ты накопила и несёшь в себе столько прожитых жизней, что чуть не валишься иногда с ног под их тяжестью. Льёшь над ними слёзы, вытягиваешь собственные жилы, отдаёшь силы. Реальные, не воображаемые. Но и без них уже никак себя не представляешь.

Вот, например, «Дюна». Или «Тёмная башня». Да тот же «Властелин колец». Те же «Звездные войны». «Илиады», да «Одиссеи». Античные трагедии. Мифы. «Гарри Поттер». Нартские сказания, если хотите.

И, кажется, ключ я нашла именно в «Дюне». Я поняла, чем ранят и привязывают эти истории. В них есть всегда предчувствие краха. И чем великолепней мир и его герои, тем отчетливей этот ужас конца. «Миг высшей славы уже таит в себе грядущее падение». Надо же хоть когда-то заглядывать в глаза самому неотступному человеческому страху [смерти]? Вот это, пожалуй. Ну и, конечно, возможность чистого, выкристаллизованного величия.

Величие и безграничность воображаемых миров встречаются с нашим собственным экзистенциональным ужасом неисключительности и конечности. И вот тут оно кажется и рождается. Это чувство. От которого и хорошо, и тошно.

Так что да. Я тут «Дюну» прочитала.

К предыдущему посту у меня, кстати, есть и саундтрек. Один из самых любимых моих плейлистов. Делюсь.

Небо цедит дождь по каплям. Тепло и влажно. Дорога до почты и обратно. Долгая, муторная, в дымке выхлопов Мосфильмовской.

Месяца два назад написала подруге письмо. На бумаге. Настоящее. Многословное. Такое - из детства. Представляла, как она получит конверт, распечатает и удивится. И обрадуется. «Ах, письмо!». Письмо искреннее, нежное, душевное. Такое и не скажешь голосом. Голосом вообще редко что путное скажешь. А на бумагу - само просится.

Моя собственная бумажно-почтовая история не отличается изобилием. Всего-то два полученных за всю жизнь письма. Оба от девочки, которую звали Регина Кабисова. А может и не Регина и не Кабисова? Может Каргинова? Касабиева?

Летом 98-го я отдыхала на идеально пенсионерском «курорте» - в пансионате Урсдон. Где единственное развлечение - ходить до колючей речки неподалёку и мочить в ней кончики пальцев. К большему речка не располагала. Пальцы немели моментально.

Пансионат был небольшим, путаным. Натыканные по периметру деревянные домики с перилами, выкрашенные в посыпавшуюся уже синь. Беспорядочная растительность. Дорожки из щебня. Помню его [пансионат] смутно, в сине-голубой дымке, но каким-то благородным. Без разноцветного, детсадовского декора. Без помпезности советских уродцев. Уютным, стареньким и скучным.

Я была одна-одинешенька в этом пустынном мире неги и печали. На попечении пожилой родственницы, с белой, трогательной дулькой на голове и неизменными бусами а-ля Мардж Симпсон. Она служила этому месту врачом и в ее кабинет, облепленный плакатами «в здоровом теле здоровый дух», стекались вереницы отдыхающих. На меня времени не было. Я была одна-одинешенька. Пока однажды тетушка не познакомила меня с Региной.

Регина была моей ровесницей. Высокая, тонкокостная, с отстриженными до плеч волосами, вьющимися вполне себе богемно. Стильная, классная, веселая. В джинсовом сарафане, кедах, солнечных очках - авиаторах. Собственно - это все, что я о ней помню. Ещё помню как она меня восхищала. Меня - которой не разрешали отстригать волосы примерно никогда. Так и таскалась с ненавистными косами. Меня - невысокую, в детской зелёной юбке в складку, футболке с Маусом и плетёных босоножках на белые носки. Меня - не расстававшуюся с книгами и неразговорчивую, страдающую неразрешимым внутренним конфликтом между болезненным самолюбием и болезненной же застенчивостью. Словом - Регина стала моей лучшей подругой с первого взгляда. И на весь этот счастливый месяц.

Регина жила в Обнинске. Кажется, ее отец был военным. Каждое лето приезжала к дедушке с бабушкой во Владикавказ. Дедушку - бывшего партработника, сухощавого, немногословного - тоже помню. На пенсионерском отдыхе в пенсионерском пансионате Урсдон.

Вот, собственно, и все. Два письма от Регины, пришедшие мне из Обнинска и есть вся эта история. В одном она рассказывает, как ходила в кино и рыдала над «Армагедоном». В другом - о классном парне, звезде некой обнинской школы по имени Максим, который оказывал ей знаки внимания. Интересно, что я писала в ответ?

Небо по-прежнему цедит дождь по каплям. Тепло и влажно. Мосфильмовская дымит в лицо. Иду на почту. Забирать вернувшееся письмо. Сегодня они уже редко доходят до адресата. Если не предупредишь. В почтовые ящики давно никто не заглядывает. И письма, побитые штампами и штрихами, возвращаются обратно. Домой. К своим отправителям.

Оно и верно. Придумала. Писать письма. Чай, не 98-й на дворе.

#книга
Дом на краю света
Майкл Каннингем

История настигает нас где-то в 70-х и обрывается в 90-х. И есть в ней какая-то сложно достижимая простота и незамысловатость. Будто читаешь чей-то дневник, сто лет пылившийся под кроватью. И вот - пожалуйста. Выметенный из темноты, обмотанный пыльными нитями, жалкий. Чья-то жизнь, такая прохожая на твою.

Рассказывают свою историю сразу несколько персонажей. Бобби и Джонатан, Элис и Клэр.

Бобби и Джонатан живут в Кливленде. Бобби - пять. И Джонатану - пять. У Бобби - старший брат, мама с папой и дом с видом на кладбище. У Джонатана - так и не родившаяся сестра, мама, добровольно замкнувшаяся в своей кулинарной терапии и отец, владелец никому не нужного, крохотного кинотеатра с рассохшимся в холле линолеумом. Бобби - теряет брата, затем семью. Джонатан - барахтается в любви нереализованный матери.

Однажды они встречаются в столовке средней школы - выдумщик, мнящий себя бунтарем Джонатан и заторможенный, неразговорчивый, одурманенный наркотой Бобби. Два странных, одиноких человека. Они встречаются, чтобы дальше тащить свалившуюся на них жизнь примерно в одном направлении.

Элис - мать Джонатана. Клэр - женщина, которую каким-то замысловатым образом будут любить оба героя и которая будет отвечать им примерно тем же.

Жизнь персонажей размазывается по карте - из Кливленда в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в пустыню Аризоны, из пустыни Аризоны в Вудсток. А ещё - роман пропитан музыкой. Пластинки, кассеты, радио, герои упиваются голосами, герои горланят песни. Джони Митчелл, Дорз, Дэвид Боуи, Ван Моррисон, Джимми Хендрикс. Живущие и звучащие на пределе. Прекрасный фон для жизни неприкаянных странников.

О чем это всё? Наварное, о бесприютности любой жизни. О взрослении и его неизбежных травмах. Книга грустно насмехается над повторяющейся из жизни в жизнь гонкой за каким-то бесплотным будущим. В ней есть все, что в полной мере составляют каждую жизнь. Одиночество, жажда любви и невозможность с ней мириться, поиск дома, потери, ошибки. Он о времени. И о том, как сложно найти с ним хоть какой-то шаткий компромисс. Вот тебе 10, а вот уже - 32. Ты все ещё смотришь вперёд. Думаешь, что скоро. Уже совсем скоро. Ещё шаг. И будет тот самый дом на краю света, в саду которого можно развеять прах отца, та самая семья, та самая любовь. А светлое будущее все короче и короче. Твой бег всё бессмысленней и разрушительней. И надо бы уже остановиться.

Собственно, история так и обрывается. Вдруг. Герои все ещё молоды, в них все ещё бьется жизнь. Но потерь уже больше, чем приобретений. И эту арифметику ничем уже не оспорить.

Как говорится - «Мы привыкли думать, что мертвые населяют прошлое, но теперь мне кажется, что они существуют в непрекращающемся настоящем. Нет никакой надежды на лучшее. И ничто в истории человечества этого не опровергает».

Собрала для вас плейлист «Дом на краю света».

В нем примерно вся музыка, звучащая в романе Каннингема. И знаете - это действительно классный плейлист.

Длительность - 1 час 45 мин.

Ну вот. Дождались. Счастливы. Воодушевлены. Швыряемся панамками. Кавказский мужчина-феминист.

Надеюсь, это заразно:

«...должен предупредить будущих отцов: два-три дня с детьми без женской помощи, и ты — феминист. Главный вопрос: как она это делает? Как к вечеру еще умудряется стоять на ногах? Как не сойти с ума, сидя в четырех стенах неделями (а пойти в Махачкале с детьми особо некуда, особенно если в семье нет топ-менеджера «Газпрома» и денег хватает не на все)? Как сходить в туалет, если даже на минуту не можешь оставить ребенка без присмотра, не опасаясь, что залезет на окно? Кажется, в нашей стране очень слабое женское лобби. Мне непонятно, почему мать, которая сидит дома и занимается воспитанием детей, не получает за это зарплату на уровне хотя бы рядового офисного работника».

Не знаю, что сейчас происходит между Азербайджаном и Арменией. Я в этом понимаю примерно ничего. Но, что я точно понимаю, вижу, чувствую - это боль своих друзей.

Когда твой друг, видавший, казалось бы, все уже на своем веку, взрослая, мужественная женщина, мама, бабушка, приходит осипшей от слез. Больной. От переживаний за своих. За своих, которые родные. За своих, которые не родные, но все равно свои. Бесконечно пересматривает видео на YouTube. Пересказывает взволнованно эти новости на языке, который мне не понять. Про людей, которые уже погибли. Про детей и женщин, которые бегут из деревень. Про страх. Про протесты. Про свою деревню. Про свой дом. При этом - ни тени ненависти к тем, кто по другую сторону. Только понимание, что там - такие же. Потерянные, идущие на смерть, вынужденные убивать, самые обычные.

Вот, что я знаю точно. Про то, что сейчас происходит где-то на границе Армении и Азербайджана.

И, наверное, это так задевает меня потому, что я помню точно такой же свой личный август 2008-го. Разве он был чем-то другим для меня, моей семьи, моих друзей? Нет. Ровно тем же самым - слезами, страхом, ожиданием, желанием, чтобы все закончилось. Но никогда - ненавистью.

Страшно, что где-то в эту минуту опять идёт война. Страшно, что в эту минуту мой друг плачет об этой войне.

#фильм
А потом мы танцевали
(Грузия-Швеция)

Режиссёр фильма - Леван Акин - родился в Стокгольме. Но грузинские корни ещё никто не отменял. Премьера состоялась в 2019-м. Картину успешно показали в Каннах, на фестивале Санденс. Но не в Тбилиси. Там показы обернулись выступлениями духовенства, акциями протеста, угрозами, отказом нескольких участников съёмочной группы от упоминания в титрах.

Во всех текстах о фильме говорят примерно одно и то же - он о гомофобии. Да, о ней. А ещё - о взрослении, любви, дружбе, страхе перед собственными, ошеломляющими открытиями [внутри и в окружающем тебя мире], о диктате ментальности, стереотипов, традиций, устоев. О невозможности личной свободы без борьбы, порой обрывающей все существующие, важные для тебя связи. То, что, собственно, составляет основу любого [со своими вариациями] кавказского региона. Может быть именно поэтому фильм так отзывается? Потому что слишком хорошо знаешь, каково это - расти на Кавказе, со всеми вытекающими отсюда плюсами, но и минусами тоже.

В центре сюжета - юный танцор Мераб (Леван Гелбахиани), который мечтает о том, что вот-вот попадёт в основной состав национального ансамбля. Для Мераба танец - часть семейной истории. И возможность преодолеть социальную неустроенность. Он танцует до кровавых мозолей, бегает по тбилисским закоулкам, любит своих родных, друзей. Словом - самый обычный Мераб. Однажды на очередную, рядовую репетицию ансамбля приходит новое лицо - Ираклий (Бачи Валишвили). И переворачивает весь знакомый Мерабу мир с ног на голову.

Восхищает выбор точки обзора. Изнутри национального академического танцевального ансамбля. Национальный ансамбль - это всегда [по крайней мере мне исключения не попадались] жёсткая иерархия, строгость, граничащая с жестокостью, изнуряющие репетиции, традиции, строгое им следование в каждом движении, взгляде, положении рук, ног, тела. Кто занимается национальными кавказскими танцами знает, насколько от них «костенеешь», теряешь связь с собственным телом, становишься прекрасным, но далёким от выражения собственного Я «танцором - носителем многовековой традиции».

И говорить о нетерпимости общества, отсутствии личной свободы, бесконечных рамках, которые, порой, не преодолеть, не разрушив, из такой вот точки обзора - это да, восхищает.

Фильм - он ещё и о надежде, бесспорно. О возможности одной маленькой, личной победы. Об этом, наверное, финальный танец героя. Дерзкий, свободный, трогательный. Очень сильный. Если не грандиозный. По воздействию на зрителя.

Хрупкие, юные, сломанные мальчики, которые всем что-то должны. Которым всегда нужно держать кулак именно так, выпячивать грудь именно под таким углом, быть мужественным - ровно вот в такой степени. И никак иначе.

Мир поломанных ушей и жизней. Из которого, конечно, есть выход. Жаль только, что этот выход почти всегда равен слову «уехать».

Ну и саундтрек фильма «А потом мы танцевали».
Потому что хороший.

65 лет назад была написана поэма «Вопль» Аллена Гинзберга. Честная, неистовая, откровенная, щедро приправленная горечью. Поэма «Вопль» считается одним из самых главных поэтических произведений столетия-20.

Гинзберг написал поэму в 1955 году не надеясь когда-либо опубликовать. В своих интервью он часто говорил, что именно это помогло писать предельно откровенно и искренне. Но издатель все же нашёлся, им стал бизнесмен и поэт Лоуренс Ферлингетти.

Когда о содержании поэмы пронюхали власти и ратующая за нравственность всего и вся общественность - разразился скандал. Нешуточный. Поэму обвинили в аморальности и непристойности. Издателя судили. В самом настоящем суде бились адвокаты, прокуроры и эксперты, пытаясь определить литературную ценность поэмы, право автора писать слово на букву х, разбирали форму и содержание, возможность вымарывать и заменять эвфемизмами.

Есть фильм «Вопль», рассказывающий в том числе и о судебном процессе. В его основе - сам поэтический текст, который читает Джеймс Франко (вероятно, это реконструкция первого публичного чтения поэмы Алленом Гинзбергом); анимационная версия поэмы; документы судебных заседаний; интервью Гинзберга того периода.

Если хочется предельной документальности - по ссылке можно найти небольшой отрывок из протоколов судебного процесса, переведённый на русский. (Собственно, ради этого захватывающего чтива пост и затевался). Перевод готовился для одного театрального проекта. Проект не сложился. А текст остался.

Такой абсурдный и такой, увы, актуальный.

Не самое, конечно, приятное чтение на сон грядущий. Но, мне кажется, какое-то очень нужное.

«Воспоминания выживших больше всего похожи на планету Саула из "Попытки к бегству" Стругацких - наверняка, этими рассказами и вдохновленную. Изолятор на Секирной горе находился в двухэтажной церкви, которую никогда не топили. Прибывшего зека раздевали, отбирали все личные вещи и наряжали в балахон, сшитый из мешка.  На Секирке почти не кормили - триста грамм какой-нибудь гнили, которую насыпали в подолы балахонов. Весь день похожие на скелеты, грязные, полумертвые люди должны были сидеть на специальных жердочках, едва доставая ногами пола, и не шевелиться. Зимой в чудовищном холоде, летом покрытые тысячами комаров. За ослушание их били палками, связывали или засовывали в каменные мешки, выдолбленные монахами для хранения продуктов. Спали зеки на покрытом инеем каменном полу, сбившись в так называемые "тепловые группы" (ноги одного переплетают шею другого), или в трехслойных штабелях, меняясь по очереди. Каждую ночь кто-то из нижнего слоя умирал, надзиратели выволакивали труп, а сошедшие с ума зеки им не давали, боясь лечь на каменный пол»

Петербург-Москва. За три с чем-то наша троица успела навести плотную коммуникационную сеть вокруг случайного попутчика. Попутчика звали Кирилл. Он смущался аккуратными красными кружками на щеках. Улыбался брекетами. Угощал шоколадкой. Был мил и приятен. Ровно до тех пор, пока разговор не доплыл до нежелательных тем.

(Ну говорили же старшие - не обсуждай политику, религию, личную жизнь и black lives matter с незнакомыми. Но кто же их слушает)

Чувак утверждал, что мир прекрасен и никто никого давно уже не притесняет. Все придумано и надумано. Me too? Расизм? Не смешите.

Спорить было очень лень. Не придумала ничего лучшего, чем заткнуть навязчивый разговор наушниками. О чем позже, лёжа без сна и в раздумьях, очень жалела. Потому что нужно говорить, спорить, пытаться понять. Почему, ну почему такое случается? Почему приятные, симпатичные люди вдруг становятся такими категоричными и агрессивными? Не слышат. Не слушают. Высмеивают и обесценивают чей-то пережитый, переживаемый опыт.

И я написала ответ Кириллу. Который он, конечно, никогда не прочитает.

«Меня мучает, что из-за лени и банальной усталости, я не смогла проговорить какие-то важные для себя вещи. Почему дискриминация (по разным поводам) - не придумка чьего-то воспалённого мозга. И почему мнение «это все надуманно и преувеличенно» несправедливо.

Во-первых, такая точка зрения не предполагает наличия какого-либо другого опыта, кроме твоего собственного. Негативного опыта я имею в виду. Либо - обесценивает подобный опыт. Из этой же серии - бесконечные шутки, возмущения, ненависть к кейсу «me too». Потому что часто для понимания нужно собственное проживание. Либо - попытка примерки чужого опыта (что же там все-таки лежит внутри этих, якобы, «надуманных» историй?). Если хотя бы сделать усилие и поставить себя в позицию понимания, а не осуждения/обесценивания/насмешки - мнение и отношение, мне кажется, изменятся.

Во-вторых, гетеросексуальный русский мужчина, живущий себе преспокойно в Москве, изначально, просто по факту своего рождения таковым, сталкивается в среднем с гораздо меньшим количеством дискриминаций. (Я при этом не говорю, что ему не делают больно. Со всеми случается). Например, ему никогда не приходилось слышать: «извините, женщин не берем, потому что до вас взяли, а она вдруг в декрет ушла». Или - он не сталкивался никогда с необходимостью врать на счёт своего происхождения, либо - необходимостью просить сходить на просмотры условных квартир своих друзей «славянской внешности». Хотя, изначальная задача - тупо снять квартиру - не так уж и глобальна. И я транслирую сейчас не чей-то «придуманный» опыт, а беру свой собственный. Не самый приятный, если не откровенно унизительный. Разве он не про дискриминацию и бытовой расизм?

Ну или - гомосексуальные пары, которые буквально на днях лишились какой-либо надежды на ровно те права, которыми обладают гетеросексуальные. Теперь это чёрным по белому прописано в Конституции. Это тоже не дискриминация?

Или - очень часто встречающееся в новостях. Допустим, условный мужчина в Твери колотил свою жену и вот, так уж вышло, почти убил. Ок. Не будет уточнения - русский мужчина в Твери убил свою жену. Он будет просто мужчиной. Или - жителем Твери. Очередной мудак поступил как мудак. Бывает. Теперь представьте, что ровно то же самое сделал в Твери условный выходец с Кавказа. Поверьте, в 100% случаев вам это обязательно скажут. «Чувак такой-то национальности забил почти до смерти свою жену». Тем самым укрепляя и так засевшие во многих головах стереотипы. Это тоже не дискриминация?

Так что, да. В позиции притесняемых (которые ходят и, якобы, качают не пустом месте свои права) гораздо больше правды, чем кажется «сомневающимся» в их адекватности. И да, невозможно достоверно примерить шкуру каждого, чтобы до конца понять глубину чужих травм, боли и опыта. Но можно хотя бы постараться представить, попытаться принять сам факт существования проблемы. Если о ней говорят.

Это не так уж и сложно на самом деле».