Всем хорошо известно, какую пользу и как много удовольствия могут приносить сады, в особенности в таком пылью обильном городе, как наш Оренбург.

Это теперь только поняла наша многодумная дума, и вот на Караван-Сарайской площади устраивается громадный городской сад; но когда он разрастется, когда примет надлежащий вид - это, надо думать, дело не скорого будущего, так как большинство из посаженных молодых деревьев уже повяли.

Да не подумает иногородний читатель, что у нас здесь вовсе нет садов, а только ещё устраиваются, нет, сады-то у нас есть, и сады очень хорошие, как например, губернский Караван-Сарайский сад, но за ними надлежащего надзора нет. Для примера возьмем опять тот же Караван-Сарайский сад. Большой по величине, довольно часто и красиво насаженный разными лесными деревьями (в особенности сосной), с ровными прямыми аллеями, он представляет наиприятнейшее место для вечерних прогулок после пыльного жаркого дня. Здесь и прогуливаются. Утром и в полдень няньки с детьми; ранним вечером слободская «листократия» в цветных платочках с кавалерами в «спинжаках», надетых поверх синих или красных рубах, и, «только станет смеркаться немножко», безобразные и безвозвратно погибшие создания, а за ними военные писарьки и солдатики...

Результатом последних посещений и является то безобразие, какое мы видим в углу на восточной стороне сада: туда заглянуть гадко. Тщетно вопиет прибитая к входным дверям дощечка, которая гласит: «просят травы не мять, деревьев не ломать и с собаками не входить». Публика траву мнет, ветви деревьев ломает и с собаками в сад входит.

Какой-то шутник переделал даже вывеску, стерев некоторые буквы, в следующее: «просят траву мять, деревья ломать и с баками не входить»... Здешний бомонд, если можно так назвать нашу интеллигенцию, предпочитает гулять в садике на берегу р. Урала, хотя весь этот бульварик не стоит и одной аллеи Караван-Сарайского сада. Но главной приманкой публики здесь служит большой каменный вокзал, где почти ежедневно по вечерам играет казачий оркестр.

Что же касается до наших Александровских скверов, против думы и театра, то они, хотя и часто засажены деревьями, слишком малы. Сюда публика заходит только мимоходом отдохнуть, гуляний же здесь не бывает вовсе.

Я родилась 3 августа 1937 года. Отрывочные воспоминания относятся к четырехлетнему возрасту. Помню, как провожали папу на фронт. Был конец лета или начало осени. Шли долго пешком, состав стоял далеко от здания вокзала. Совершенно не помню лица папы, как долго длилось прощание, запомнились только слова, которые он постоянно повторял маме: «Береги себя и ребенка». Мама была беременна.

Затем какие-то смутные воспоминания отдельными эпизодами. Мама до войны не работала, была малограмотной, а с уходом папы она устроилась подавальщицей в Дом колхозника. И вот отчетливо помню день, когда мама не вернулась с работы домой. Прождав ее всю ночь, утром я отправилась к ней на работу. Мне сообщили, что маму увезла скорая в областную больницу, которая находилась на улице Цвиллинга. Пролежала она в больнице 1 год и 9 месяцев, а я осталась со старенькой немощной бабушкой.
⬇️⬇️⬇️

Родственников у нас не было, средств к существованию тоже. Был уже 1942 год, зима. Задолго до этого, получив известие, что папа пропал без вести, мама упала в обморок и родила ребенка, которого в честь папы назвали Сенечкой. Но он родился с пороком сердца и, прокричав 2 месяца, умер.

И вот зима, холод. С этого момента помню каждый день своего существования. Больше всего мучил холод. Кем-то в комнате была поставлена печка железная (буржуйка), которую всегда нечем было топить, а когда удавалось добыть что-то пригодное для топки, она страшно дымила. Вырублен был до земли пол в комнате, коридоре, сарайчике, но тепла было очень мало. Уже потом, долгое время спустя, когда маму выписали домой умирать, но которая чудом осталась жива, оставаясь до конца дней инвалидом, она научилась делать кизяки и ими мы топили нашу печурку.
И постоянно хотелось есть. Летом было как-то полегче: ели какую-то траву, корни которой были похожи на редис, в роще выкапывали солодский корень, который был сладкий, ходили за линию в районе Аренды, там были картофельные поля, и мы собирали черный паслён, который почему-то назывался бздника, варили суп из крапивы.

Вспоминаю, как бабушка собирала последние постельные и носильные вещи и отправляла меня на рынок, который находился в районе водонапорной башни, и я меняла вещи на овсянку, из которой варилась вкусная, пусть даже без масла каша. Но потом менять было нечего. Спали на матрасе, покрытом марлей, которую бабушка постоянно штопала.

С рынком у меня связано и другое воспоминание: в жаркие летние дни я с другими ребятами продавала холодную воду. Ее мигом раскупали по 10 копеек за стакан и можно было наторговать на ту же овсянку. Но рынок работал только в выходные дни, тогда приезжали колхозники, которые что-то продавали, на что-то меняли. Денег в доме не было совершенно, а так как папа считался пропавшим без вести, нам не платили никакого пособия. Бабушка, светлая память ей, ходила к мечети (она была мусульманкой) собирать милостыню, чем могли помогали соседи, а дворовые мальчишки воровали на комбикормовом заводе жмых. Когда он был из семечек – это был праздник, но чаще всего они приносили соевый жмых. Поешь его, вроде утолишь голод, а потом начиналась тошнота и рвота с кровью.

Холод, голод, грязь, вши, вечно меня стригли соседи наголо. Вот в таком виде я пошла в школу. Сшили мне из брезента сумку, положили в нее кружку и ложку (детям семей погибших давали кусочек хлеба, смазанный подсолнечным маслом, посыпанный сахарином и кружку кипятка), надели на меня мамину кофту, благо она прикрывала мне колени. Школа находилась в маленьком низеньком домике напротив тюрьмы. В комнате, в которой занимались несколько классов, стояла огромная железная круглая печь, которая едва была теплой. Чернила, а вернее краска которой мы писали, постоянно замерзала. Да и писать было не на чем. Тетради заменяли старые газеты. Страшно вспоминать зимы, но не лучше было и ранней весной, когда начинал таять снег. Обуви никакой, а лужи огромные, их не перепрыгнешь. Мальчишки наловчились ставить доски, но, чтобы пройти по ним, они брали плату, которой у меня никогда не было. И приходилось идти по холоднющей воде. Ноги коченели, становились синими, вечно в цыпках.

Потом нас уплотнили, поселили семью эвакуированных из Феодосии. Дядя Юзя, глава семейства, был лудильщиком. Ему несли на починку всякую утварь. И они прилично, по тем временам, питались. Иногда кое-что перепадало и мне. Но в доме был постоянный угар и все стены были сожжены.
А еще помнятся хлебные карточки, которые я то теряла, то их воровали, а это трагедия.
Вспоминаю я и вечера, когда я запоем читала книги, которыми снабжала одноклассница, у которой бабушка работала в библиотеке. Книги были растрепанные, мы делили их по листочкам, а потом менялись с ребятами. Читать приходилось при скудном свете фитилька, вдетого в пустой патрон и закрепленного на маленьком пузыречке.

Керосин тоже был дефицитом и его приходилось экономить. Мы уже знали о подвиге Зои Космодемьянской и испытывали себя «на прочность»: держали руку над огоньком, прилипали языком к железу, а потом с кровью отдирали его.

А вот черную круглую коробку – радио вспоминаю с благодарностью. Сколько же прекрасных передач было в то суровое время: детские передачи, классическая музыка, радиопостановки. Очень любила голос Бабановой, особенно когда она пела «Я закрываю зонтик свой…». Любила рассказ «Корзина с еловыми шишками», сопровождаемый музыкой Грига и множество других передач. Вещание длилось с раннего утра и до 2-х часов ночи. Прослушав сообщение о положении на фронтах, мы засыпали под звуки «Гимна Советского Союза». Спасибо тебе, дорогое радио, ты воспитывало в нас чувства патриотизма, любви к своей Родине, мы получили духовное развитие. И неудивительно, что я поступила без проблем в ленинградский институт при конкурсе 18 человек на место.

С большой теплотой вспоминаю посещение госпиталя. Выбирались за право пойти к раненым лучшие ученики, а подготовка велась загодя. Как это было у меня? Мама сшила мне кисет, на котором я стебельком вышила цветочек, а дядя Митя, вернувшийся с войны без ноги, наш сосед, насыпал мне стаканчик махорки. И с этим дорогим для раненых подарком мы с ребятами, у которых тоже были гостинцы, отправились в госпиталь. Навсегда запомнила глаза раненого (тогда мне он показался пожилым), которому я вручила заветный гостинец. С какой нежностью он держал в своей шершавой ладони мою руку, его глаза излучали такую ласку, хотя были наполнены слезами.

Мне очень трудно вспоминать те годы, но я всегда с благодарностью вспоминаю людей, которые помогли мне выжить, подкармливая меня, вытравливали вшей, дарили мне свою нежность. […]»