Командующий Черноморским флотом Октябрьский докладывает Жукову об успешном отражении налета на Севастополь, однако в городе всё же есть серьезные разрушения.

О первом ударе вспоминает севастополец Анатолий Марсанов:

— Было мне тогда всего пять лет… Единственно, что осталось в памяти: ночью 22 июня в небе появились парашюты. Светло стало, помню, весь город освещен, все бегут, радостные такие… Кричат: «Парашютисты! Парашютисты!» Не знают, что это мины. А они как ахнули — одна в бухте, другая — ниже нас по улице, столько людей поубивало!

Гитлеровцы открывают массированный артиллерийский огонь по Брестской крепости. Уничтожены склады, нарушена связь, много убитых и раненых.

О первых минутах её штурма вспоминает самый юный защитник крепости, 12-летний «сын полка» Петр Котельников:

— Под утро нас разбудил сильный удар. Пробило крышу. Меня оглушило. Увидел раненых и убитых, понял: это уже не учения, а война. Большинство солдат нашей казармы погибли в первые секунды. Я вслед за взрослыми бросился к оружию, но винтовки мне не дали. Тогда я с одним из красноармейцев кинулся тушить вещевой склад. Потом с бойцами перешел в подвалы казармы соседнего 333-го стрелкового полка… Мы помогали раненым, носили им боеприпасы, еду, воду. Через западное крыло ночью пробирались к реке, чтоб набрать воды, и возвращались обратно.

Среди обстреливающих Брестскую крепость — мощнейшее орудие своего времени, 600-мм мортира «Карл». Взрывы её снарядов поднимают столбы дыма высотой 170 м, а воронки достигают диаметра 15 м при глубине в 5 м.

Всё это, по отзывам немцев, оказывает «большой психологический эффект».

По-прежнему сомневающийся, а не учебная ли это тревога, капитан Гейбо лично поднимается в небо, чтобы разобраться в ситуации. Заметив неизвестные самолеты, он пытается лишь обозначить атаку, и в последний момент замечает черные кресты на крыльях.

За одно мгновение летчику приходится принять самое сложное решение в своей жизни. Вот как он об этом вспоминает.

...От постов ВНОС, которые вели постоянное наблюдение за воздушным пространством, поступило сообщение, что четыре двухмоторных самолета на малой высоте идут курсом на восток. В воздух по заведенному порядку поднялось дежурное звено старшего лейтенанта Клименко.

— Знаешь, комиссар, — сказал я Трифонову, — полечу-ка сам. А то видишь, мгла опускается, как бы чего-нибудь опять не напутали. Сам разберусь, что за самолеты. А ты тут командуй.

Вскоре я уже догонял звено Клименко на своем И-16. Приблизившись, подал сигнал: «Пристроиться ко мне и следовать за мной». Бросил взгляд на аэродром. На краю летного поля резко выделялась длинная белая стрела. Она указывала направление на перехват неизвестных самолетов.

Пока летели, я пытался разобраться в обстановке. Наверняка это свои самолеты, их пустили для проверки бдительности постов наблюдения и боевой готовности истребителей, их способности перехватить и уничтожить, в случае необходимости, противника. Что ж, покажем свое умение! Я прибавил газу, мой самолет стремительно двигался в нужном направлении.

Прошло чуть меньше минуты, и впереди, немного ниже, в правом пеленге, появились две пары больших самолетов. Так, будем действовать грамотно, как в настоящем бою. Ведь наверняка за нашей схваткой наблюдает посредник.

Дал полный газ, круто набирая высоту, занял исходное положение для атаки. И тут у меня в груди похолодело. Передо мною — четыре двухмоторных бомбардировщика с черными крестами на крыльях. Я даже губу себе закусил. Да ведь это «юнкерсы»! Германские бомбардировщики Ю-88! Что же делать?

Думаю, что никогда больше, ни раньше, ни потом, мне не приходилось принимать такое трудное решение. Мысли у меня бежали стремительно, меняя одна другую. Отчего Ю-88 здесь в такую рань? Идут спокойно, на нас даже внимания не обращают. Но ведь приказано: сбивать! А договор о ненападении? А если это провокация? А вдруг из-за моих опрометчивых действий начнется война? Все эти мысли не приходили одна за другой, постепенно, а нахлынули разом, сплетаясь в пульсирующий клубок.

Усилием воли я взял себя в руки. Стиснул зубы, крепче сжал ручку управления и рычаг газа. «Ты — командир, — сказал я себе. — Ты не имеешь права растеряться. Ты обязан быстро и правильно оценить обстановку и дать боевой приказ».

И еще я подумал о том, что эти четыре немецких «юнкерса» до отказа набиты бомбами. Они несут смерть и разрушение на нашу землю. А там, на мирной пока что земле, спокойно спит моя жена, баюкая маленького сына, спят дети, жены и матери ребят из звена Клименко…

И как последняя капля возникла еще одна мысль: «Сегодня воскресенье, а по воскресеньям у немцев учебных полетов не бывает».

Выходит, война? Да, война!

«Атакую, прикройте!» — подал я сигнал своим. Быстрый маневр — и в центре перекрестья прицела ведущий Ю-88. Нажимаю на гашетку пулеметов ШКАС.

Трассирующие пули вспарывают фюзеляж вражеского самолета, он как-то нехотя кренится, делает оборот и устремляется к земле. С места его падения вздымается яркое пламя, к небу тянется столб черного дыма.

Всё политбюро и Тимошенко с Жуковым собираются в кабинете Сталина. Он бледен, в руках — так и и не набитая табаком трубка. После доклада военных недоумевающе спрашивает:

— Не провокация ли это немецких генералов?

— Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая же это провокация, — отвечает нарком обороны.

— Если нужно организовать провокацию, то немецкие генералы бомбят и свои города… Гитлер наверняка не знает об этом. Надо срочно позвонить в германское посольство, — распоряжается Сталин наркому иностранных дел Молотову.

В посольстве Рейха отвечают Молотову, что посол Шуленбург просит принять его для срочного сообщения. Тем временем замглавы генштаба Ватутин докладывает, что немцы пошли в наступление. Просит Сталина разрешить немедленные контрудары.

— Подождем возвращения Молотова, — отвечает он

В Берлине германские дипломаты заезжают за советскими и едут с ними в МИД. Увидев рассвет над парком Тиргартен, посол СССР Деканозов жизнерадостно говорит спутникам:

— Похоже, будет великолепный день!

— Мы хотим на это надеяться, господин посол, — многозначительно отвечает германский дипломат Ганс Штрак.

Советское командование обнаруживает, что во всех западных округах нарушена проводная связь с войсками. Заброшенные немцами диверсионные группы заранее перерезали её, а теперь нападают на делегатов связи.

Штабы фактически лишаются возможности быстро передать свои распоряжения.

В ожидании советских дипломатов рейхсминистр Риббентроп буквально мечется по своему кабинету. Лицо красное и опухшее, глаза воспаленные и остекленевшие.

— Фюрер абсолютно прав, нападая на Россию. Русские бы точно сами напали, если бы мы этого не сделали, — говорит он сам с собой

Подъезжая к германскому МИДу, секретарь посольства Бережков изумляется числу фоторепортеров, кинооператоров и журналистов. И это в пятом часу утра! Как только дипломаты выходят из машины, их ослепляют десятки вспышек.

У Бережкова мелькает тревожная мысль: неужели это война?

Советские дипломаты проходят к Риббентропу. Посол Деканозов начинает обсуждать текущие вопросы, как будто не придавая значения, что он вызван в МИД в пятом часу утра.

Риббентроп придает своему лицу окаменевший вид и перебивает его:

— Теперь это неважно! Враждебная позиция советского правительства по отношению к Германии и серьезная угроза, которую представляет концентрация советских войск на немецкой границе вынуждают Рейх принять военные контрмеры. С сегодняшнего утра начаты контроперации военного характера.

Старательно избегая слова «война», Риббентроп объявляет, что час назад германские войска перешли границу СССР. Утверждает, что действия Германии являются не агрессией, а лишь оборонительными мероприятиями.

Советский посол Деканозов отвечает:

— Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на Советский союз. Вы еще за это жестоко поплатитесь.

Разговор окончен. Советские дипломаты идут к выходу из кабинета. Неожиданно Риббентроп, семеня, догоняет их и начинает скороговоркой уверять, что был против этого «безумного» решения и отговаривал Гитлера:

— Передайте в Москве, что я был против нападения, — шепчет он.

В Москве немецкие дипломаты проходят к Молотову. Им в глаза бросается его усталость: пришел уже со второго за ночь совещания у Сталина.

Посол Шуленбург «с самым глубоким сожалением» заявляет, что не в силах выразить подавленность от неоправданных действий своего правительства.

Шуленбург зачитывает ноту:

«Ввиду нетерпимой далее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной Армии, германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры»

Молотов поначалу пытается подавить нарастающее внутреннее волнение. Он спрашивает, что означает эта нота? Шуленбург отвечает, что, по его мнению, это начало войны.

Когда запрещенное Гитлером слово «война» наконец-то звучит вслух, Молотов разражается гневной тирадой в адрес Германии:

— Никакой концентрации войск Красной Армии на границе с Германией не производилось. Проходили обычные маневры, которые проводятся каждый год, и если бы было заявлено, что почему-либо маневры, по территории их проведения, нежелательны, можно было бы обсудить этот вопрос. От имени Советского правительства должен заявить, что до последней минуты Германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству. Германия совершила нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и тем самым фашистская Германия является нападающей стороной. В четыре часа утра германская армия произвела нападение на СССР без всякого повода и причины. Всякую попытку со стороны Германии найти повод к нападению на СССР считаю ложью или провокацией. Тем не менее факт нападения налицо. Мы не дали для этого никаких оснований!

«Для чего Германия заключала пакт о ненападении, когда так легко его порвала?», — спрашивает Молотов. Шуленбург отвечает лишь, что 6 лет добивался дружбы СССР и Германии, но против судьбы ничего не может поделать.

Говорить больше не о чем. Дипломаты прощаются с обычным рукопожатием.

Молотов быстрым шагом возвращается в кабинет Сталина, где его ждут члены политбюро и военное руководство:

— Германское правительство объявило нам войну.

Сталин молча опускается на стул и глубоко задумывается. Наступает длительная, тягостная пауза.

Тяжелую паузу в кабинете Сталина нарушает Жуков, предлагая ударить по прорвавшимся частям противника. Но вождь всё никак не может принять, что началась настоящая война:

— Давайте директиву, но чтобы наши войска, за исключением авиации, нигде пока не нарушали немецкую границу.

Атака врага настолько внезапна, что некоторые красноармейцы попадают в плен буквально в нижнем белье. Однако, как признает в своих воспоминаниях германский ефрейтор Ганс Тойшлер, другие — многие тоже в одних подштанниках — быстро опомнились и организовали упорную, жесткую оборону

Геббельс зачитывает по радио обращение фюрера к нации. Ответственность за свое нападение на СССР он возлагает в первую очередь на Англию.

При этом Германия не объявляет войну официально — Гитлер вообще запретил использовать это слово.