ДЖОРДЖ ОРУЭЛЛ О ПРАВОСОЗНАНИИ АНГЛИЧАН

Английский рабочий люд не отличается изяществом манер, но исключительно предупредителен. Приезжему всегда с особым тщанием покажут дорогу, слепцы могут ездить по Лондону 1948 с полной уверенностью, что им помогут в любом автобусе и на каждом переходе. Военное время заставило часть полицейских носить револьверы, однако в Англии не существует ничего подобного жандармерии, полувоенным полицейским формированиям, содержащимся в казармах и вооруженным стрелковым оружием (а то и танками и самолетами), стражам общества от Кале до Токио. И, за исключением определенных, четко очерченных районов в полудюжине больших городов, Англия почти не знает преступности и насилия.

Уровень честности в больших городах ниже, чем в сельской местности, но даже и в Лондоне разносчик газет смело может оставить пачку своих бумажных пенни на тротуаре, заскочив пропустить стаканчик. Однако подобное благонравие не так уж давно и привилось. Живы еще люди, на памяти которых хорошо одетой особе нипочем было не пройти по Рэтклиф-хайвей, не подвергшись приставаниям, а видный юрист на просьбу назвать типично английское преступление мог ответить: «Забить жену насмерть».

Революционные традиции не прижились в Англии, и даже в рядах экстремистских политических партий революционного образа мышления придерживаются лишь выходцы из средних классов. Массы по сей день в той или иной степени склонны считать, что «противозаконно» есть синоним «плохо». Известно, что уголовное законодательство сурово и полно нелепостей, а судебные тяжбы столь дороги, что богатый всегда получает в них преимущество над бедным, однако существует общее мнение, что закон, какой он ни есть, будет скрупулезно соблюдаться, судьи неподкупны и никто не будет наказан иначе, нежели по приговору суда.

В отличие от испанского или итальянского крестьянина англичанин не чует печенкой, что закон — это обыкновенное жульничество. Именно эта всеобщая вера в закон и позволила многим недавним попыткам подорвать Хабеас-корпус остаться незамеченными обществом. Но она же позволила найти мирное разрешение ряда весьма отвратительных ситуаций. Во время самых страшных бомбежек Лондона власти пытались помешать горожанам превратить метро в бомбоубежище. В ответ лондонцы не стали ломать двери и брать станции штурмом. Они просто покупали билеты по полтора пенни, тем самым обретая статус законных пассажиров, и никому не приходило в голову попросить их обратно на улицу.

А.Н. ЛАТЫЕВ О ПОССЕСОРНОЙ ЗАЩИТЕ

Нередкое в современной литературе указание на ст. 305 ГК как на владельческую защиту есть не что иное, как следствие утраты современной российской юриспруденцией самой концепции посессорной защиты. Впрочем, так ли она необходима? Почему никто не требует введения упрощенной защиты других гражданских прав или хотя бы других абсолютных гражданских прав? Разве не достойны скорейшего восстановления их прав авторы произведений науки, литературы и искусства или патентообладатели?

И если мы соглашаемся с И.А. Покровским в том, что «в институте защиты владения дело идет не о собственности и вообще не о таком или ином имущественном (выделено автором. – А.Л.) праве, а о начале гораздо более высоком и идеальном – о насаждении уважения к человеческой личности как таковой» , не следует ли предусмотреть для начала какую-нибудь «посессорную» защиту личных неимущественных прав? Отрицательный ответ на эти вопросы предопределяется вовсе не какой-либо «неполноценностью» таких прав или, наоборот, некоей «суперполноценностью» прав вещных, конечно же нет.

Дело здесь в самой природе защищаемых прав, точнее – в особенностях их объекта. Нарушение владения сопровождается, с одной стороны, утратой имущества одним лицом и, с другой стороны, приобретением его другим. Этой второй стороны мы не обнаружим при умалении личных неимущественных прав: сколько бы они не нарушались, нарушитель никогда не приобретет того блага, на которое он покушается. Человек может быть лишен свободы, чести, здоровья, жизни наконец, но от этого нарушитель сам не обретет свободу, не станет честнее или здоровее и не получит возможность воскреснуть из мертвых.

Личная свобода, конечно, может и должна быть восстановлена публично-правовыми средствами, коль скоро такое восстановление никоим образом не вмешивается в правовую сферу нарушителя. Однако как только такое вмешательство необходимо, иных, кроме как исковых, средств нет. Противоположная картина наблюдается при нарушении прав исключительных. Контрафактор просто не в состоянии лишить управомоченное лицо принадлежащего его права в силу идеальности его объекта. Всякий спор об исключительном праве подлежит рассмотрению в обычном процессе, ибо спор о факте в данном случае просто немыслим. Противопоставление идеального – юридического состояния реальному – фактическому возможно только в отношении вещных прав, чьи объекты самостоятельно существуют в мире, и именно это обстоятельство оправдывает отдельную защиту фактического состояния, которая служит, в конечном счете, и защите самих вещных прав, снимая с их носителей бремя «дьявольского доказательства».

Если в распоряжении юридической науки есть способы облегчения защиты субъективных прав, неиспользование их позитивным законодательством не может быть оправдано, поэтому необходимым представляется скорейшее включение в ГК РФ правил, посвященных посессорной защите. Что касается конкретного содержания этих правил, то весьма подробные предложения по этому поводу сделаны А.В. Коноваловым. Он предлагает дополнить ст. 301 и 304 ГК РФ новыми пунктами, предусматривающими возможность собственника «до решения спора о праве на имущество» требовать либо «возврата владения движимым или недвижимым имуществом, которого он лишен насильственными или иными незаконными самоуправными действиями» (предлагаемый п.2 ст.301), либо «прекращения действий, нарушающих его право владения» (предлагаемый п. 2 ст. 304).

В силу положений ст. 305 ГК РФ эти меры были бы доступны и зависимым владельцам. Учитывая провизорный характер владельческой защиты, предполагается предусмотреть для этих требований сокращенный шестимесячный срок исковой давности. Кроме того, этим автором разработаны дополнения и процессуального законодательства, обеспечивающие упрощенную защиту вещных прав. Эти предложения, как представляется, заслуживают внимания законодателя, но пока мы можем рассуждать о них только de lege ferenda.

С.Н.ЮЖАКОВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СПЕРАНСКОГО В СИБИРИ

7 мая 1819 года отбыл Сперанский из Пензы, а 22 мая он уже прибыл в Томск, вступив в пределы Сибири, целого царства, данного ныне ему в полное распоряжение. Это царство управлялось на иных началах, нежели русское царство в Европе. Как ни были неудовлетворительны русско-европейские порядки того времени, сравнительно с сибирскими они могли казаться совершенством. Произвол и личное усмотрение правящих лиц заменяли в Сибири законы не только de facto, но почти de jure. B XVIII веке нередко приходилось сменять зарвавшихся чиновников военной силой. Это может служить примером слабого влияния центральной власти и самостоятельности и независимости сибирского управления. Меры же их произволу и деспотизму и вовсе не было. Это была поистине система сатрапий, где личная воля крупных и мелких тиранов заменяла собою и закон, и правосудие, и все инстанции, и ведомства управления. До особенного безобразия дошло дело при генерал-губернаторстве Пестеля, пользовавшегося покровительством Аракчеева. Он управлял Сибирью 14 лет и дал отличный пример системы сатрапий и пашалыков. Сам живя почти постоянно в Петербурге для поддержания своего значения, он управлял Сибирью через окружного губернатора.

Дорожа местом и не злоупотребляя вниманием читателей, мы не отправимся за Сперанским в Сибирь и не будем вместе с ним обличать крупных и мелких грабителей и воров, целой ордой угнетавших забытый и отдаленный край. Скажем только о результатах ревизии.

«Ревизия его, — замечает барон Корф, — более была совестна, чем строго соответствовала законным формальностям, и многое в ней было окончено собственной его властью, без мер особенно крутых, но, однако же, и без послабления». Сперанский постоянно держался мнения, что виновны не люди, а установления, и что «неправильный ход дел введен и терпим был многолетними попущениями». Сперанский не столько желал карать прошлое, сколько обеспечить будущее. «При всем том в окончательном выводе ревизии, несмотря на множество решенного на месте, все еще оказалось 73 дела, следовавшие к высшему рассмотрению, и по ним насчитывалось обвиненных 680 человек и сумм к взысканию на 2 850 000 руб.» Два губернатора, иркутский — Трескин и томский — Илличевский, были отданы под суд с устранением от службы. Эта ревизия произвела громадное впечатление в Сибири и впервые показала сибирякам, что порою и для них может найтись правосудие и справедливость. Сперанский без всякого сомнения первый поднял в Сибири знамя законности. Такова была задача его ревизии; по возможности упрочить законность в сибирской жизни и управлении было задачей его реформы, или, как он сам выражался, «преобразить личную власть в установление и, согласив единство ее действия с гласностью, охранить ее от самовластия и злоупотреблений законными средствами, из самого порядка дел возникающими, и учредить ее действие так, чтобы оно было не личным и домашним, но публичным и служебным».

Конечно, Сперанский, ставя себе подобную задачу, не мог обманывать себя и ласкать иллюзией ее выполнимости в полном объеме. Сама Европейская Россия требовала еще очень многого, чтобы ответить поставленному здесь идеалу, но она отвечала ему более, нежели Сибирь, гораздо более уже хотя бы потому, что для нее, в сознании управляющих и управляемых, идеал законности был уже признан, как задача и цель. В Сибири времен Сперанского и это было новостью. Беззаконие и личное усмотрение всесильного сатрапа (на всех ступенях власти, от генерал-губернатора до исправника и волостного писаря) было фактом, освященным признанием правительства и сознанием населения. Поэтому-то, если надежда дать Сибири учреждения, осуществляющие всю намеченную задачу, была бы со стороны Сперанского странной иллюзией, то попытка возвысить сибирские порядки до русско-европейских представлялась задачей, не безнадежной и вполне достойной труда и заботы. Эту задачу реформа Сперанского решала вполне, и всякая критика этой реформы с иной точки зрения была бы несправедлива и нелогична. Только на высшее гражданское сознание и высшее государственное понимание метрополии можно было опереться, реформируя низший гражданский строй колонии. Естественно, что превзойти в этой реформе меру гражданского и государственного развития метрополии было совершенно невозможно. Только работая над совершенствованием русского государственного и гражданского развития и порядка вообще, можно было надеяться, в частности, достигнуть и дальнейшего совершенствования сибирского строя и сибирского сознания. Единственно, что можно было требовать от Сперанского, чтобы, поднимая Сибирь до Европейской России, он избегнул насаждения в Сибири тех сторон русско-европейского строя, которые хотя и соответствовали той стадии государственного и гражданского развития, на которой тогдашняя Россия стояла, но являлись препятствиями на пути ее дальнейшего развития. Крепостное право и частное крупное землевладение были этими главными тормозами — и их не знала Сибирь. Сперанский не допустил их распространения на Сибирь. В остальном его сибирское учреждение было не более как насаждением русско-европейского строя управления, очень умно и искусно примененного к местным условиям. «Все они (учреждения), — писал Сперанский, — представляют более план к постепенному образованию сибирского управления, нежели внезапную перемену».

Если реформировать сибирское управление так, чтобы оно полноправному русскому населению Сибири давало те же права и те же гарантии, какими это население пользовалось в Европейской России, — и было главной кардинальной задачей реформы, то нельзя было забыть и два другие неполноправные элемента сибирского населения, инородцев и ссыльных. Сперанский обратил самое серьезное внимание и на эти вопросы, и все, что сделано в ограждение и обеспечение быта этих парий Сибири, было предложено и проведено Сперанским. Им же впервые было отрегулировано переселение казенных крестьян Европейской России на свободные земли в Сибири. Не перечисляем массы менее важных проектов и планов, вывезенных Сперанским из Сибири. Нимало не впадая в преувеличение, можно повторить мнение, выраженное графом Уваровым о значении миссии Сперанского, именно, что история Сибири под русским владычеством разделяется на два периода: от Ермака до Сперанского и после Сперанского (мы сказали бы: на период сатрапий и на период бюрократический).

В.В. АРХИПОВ О ПРАВЕ И НЕПРАВЕ В ТРАКТОВКЕ Л. ФУЛЛЕРА

Л. Фуллер полагал, что различение права и не права не только невозможно но и нежелательно. Ученый выявлял два основных полюса, вокруг которых может концентрироваться юридический позитивизм. Во-первых, это представление о том, что право и не право могут быть разделены в силу факта, если руководствоваться неким особым признаком или набором признаков. Во-вторых, это суждение о том, что право нужно отделить от не права. По мнению Л. Фуллера, стремления большей части позитивистов провести «демаркационную линию» между правом и не правом могут быть объяснены исходя из последнего представления.

Мотивы, которые стоят за таким стремлением, сводятся к страху перед возможной непредсказуемостью и подавлением личности не правом. Л. Фуллер исходил из иной ценностной позиции. Право – это артефакт, при этом в правовом контексте отношения организуются не по принципу «человек – артефакт» (технические отношения), а по принципу «человек – артефакт – человек» (прототип правовой коммуникации). Поэтому делая какие-либо утверждения о праве, даже если они являются сомнительными, мы тем самым рискуем оказать влияние на правовую реальность, поскольку нами же она и конструируется.

Поэтому для Л. Фуллера утверждения о праве – это не просто данность опыта, а некие ориентирующие указатели, с помощью которых люди могут направлять свою энергию для конструирования правовой реальности. По мнению Л. Фуллера, теоретики права и иные люди, на которых ложится ответственность за здоровье правовой системы, не должны постоянно заботиться о том, чтобы разграничить право и не право. Так, судьи в системе общего права имеют массу возможностей улучшить существующее право и устранить пробелы, поэтому их творческий потенциал не должен ограничиваться.

Кстати, на мнение судей и результаты их рассуждения в контексте изменения действующего права оказывают влияние и доводы иных участников процесса, в частности адвокатов. Судья нуждается в том, чтобы его мысль «летела свободно», в то время как позитивизм стремится поставить, говоря словами Л. Фуллера, знак «стоп» перед каждой возможностью улучшить действующее право. Кроме того, последствия неверной интерпретации нормы права могут быть весьма негативными для здоровой жизни общества.

Так, если в рассмотренном ранее примере с джипом, который в рабочем состоянии помещается в парк на пьедестал как памятник, связанный со Второй мировой войной, тогда как действующее право «запрещает транспортные средства в парках», судья окажется позитивистом, он, скорее всего, признает «монументалистов» нарушителями данной нормы. Запрет на помещение такого джипа в парке в качестве военного мемориала – это значимый факт социальной жизни, который может иметь серьезные последствия. Вместе с тем, как отмечает Р. Саммерс, размывание линий, которые отделяют право от не права, возможно, будет не самым лучшим способом подчеркнуть творческую роль различных представителей юридической профессии.

Не может ли случиться так, что вместо благих моральных ценностей, широко впитывая в себя сложившееся в обществе не право, правовая система включит в себя аморальные посылки? Во-первых, по мнению Л. Фуллера, «ценностная открытость» системы позволит «влиться» в право скорее «хорошему не праву, чем «плохому». В открытой системе потребуется публичное обоснование деятельности «официальных» лиц. Кроме того, если отбросить идею четкого различения права и не права, у судьи, который сталкивается с пограничным случаем и вынужден четко определять свою позицию, лишится удобной защиты за тезисом «закон есть закон».

Кроме того, опять же, следуя идеалу Сократа, последовательность и добродетель находятся в более тесной связи, чем последовательность и порок, а потому аморальному не праву будет сложнее интегрироваться в систематизированное право. Во-вторых, необходимо соизмерить аморальность, которая может «влиться» в право вместе с моральностью в открытой системе, и аморальность, которая потенциально содержится в закрытой правовой системе, столь ценимой позитивистами. Ответ Л. Фуллера таков: если в открытой системе мы всегда сможем «выбить клин клином», обратившись к моральности против аморальности, то в закрытой системе формализм и механистичность, препятствуя «внешнему вливанию» аморальности сами могут стать порочными из-за той же формулы «закон есть закон», которая будет прикрывать использование юридического формализма в качестве средства для достижения аморальных целей.

ПИСЬМО ВИССАРИОНА БЕЛИНСКОГО НИКОЛАЮ ГОГОЛЮ

Я думаю, это от того, что Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге ["Выбранные места из переписки с друзьями", где Гоголь оправдывал рабство - прим. Юридической летописи]. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далёка, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном далёке живёте совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию.

Поэтому Вы не заметили, что Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей.

Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), — что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостного кнута трёххвостою плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в её апатическом полусне!

И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое, как будто в зеркале, — является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки… И после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги?

Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова ученья, — совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть по крайней мере пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении.

А выражение: ах ты, неумытое рыло! Да у какого Ноздрёва, какого Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать миру как великое открытие в пользу и назидание русских мужиков, которые, и без того, потому и не умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают за людей? А Ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого нашли Вы в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которого должно пороть и правого и виноватого? Да это и так у нас делается вчастую, хотя чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться от преступления — быть без вины виноватым! И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления!.. Не может быть!.. Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или — не смею досказать моей мысли…