Губы

В детстве и юнности рот мой был приотркрыт, но теперь я чувствую сомкнутость своих губ. Верхняя - уверенно покоится на нижней.

Слова, которые раньше рождались еще не покинув рта, теперь толпятся за частоколом зубов в ожидании пропуска. И нет Игольного ушка, чтобы провести через него верблюда.

Слова не находят выхода и копятся в моих костях, оседают солью на коже, вскипают мигренями в голове.
Когда я иссохну, плоть моя, треснет и наружу вырвется поток перебродившей ненужной искренности.

И дети будут смеяться, и указывать пальцами на нелепого старика, не замечая, что их собственные губы неумолимо стремятся друг к другу.

Взлет! Дети орут.
Я остаюсь спокоен,
В ушах - Вивальди.

Про рыб
Рыбы редко выходят на сушу,
Но, порою, случается так:
Омертвелые скользкие души
Метеор или дальний маяк
Всколыхнет небывало и грозно,
И, природе своей вопреки,
Рыбы выйдут из моря под звезды,
Неуклюже задрав плавники.
Этот космос прекрасный и жуткий
Очарует созданий глубин,
Наполняя до каждой чешуйки
Тем, что тянет, зовет, теребит.
И у нас происходит такое.
Посреди ежедневных забот
Что-то вспыхнет, лишая покоя,
И куда-то тебя позовëт.
И погонщик толпящихся литер,
Дрессировщик разнузданных фраз
Вдруг берет и срывается в Питер,
Или вовсе - летит на Кавказ,
Или едет туда, где от боли
Разрывается мир на куски,
Или топит печаль в алкоголе
И без счета смолит косяки,
Или слушает бубен шамана,
Запивая байкальской водой,
Или он на плато Путорана,
Вдалеке от больших городов,
Засыпая в таежной избушке,
Предвкушает иные края,
Что ж тебе не сидится, зверушка?
Что ж ты мечешься, рыба моя?
То замкнешься в себе, как монашек,
То устроишь кабацкий дебош,
То бывает прочтешь - до мурашек!
То какую-то лажу прочтешь,
То полюбишь кого-нибудь сильно
С безнадежностью всех февралей,
То весною бесстыжей и пыльной
Вдруг замрешь, как сосна на скале,
И, влекомый внезапным порывом,
Сложишь песню, напишешь стишок.
Ну а так... мы обычные рыбы,
Говорящие, скользкие рыбы
С неудобной горячей душой.

Пыль от песчанных бурь обойдет Москву
Что тут сказать... у пыли свои маршруты.
Иволга мчится по Митинскому мосту,
Напоминая белого Шай-Хулуда.
Мама Харконен варит кубанский борщ,
Папа Харконен в пробке листает ленту.
Спайс дешевеет, вечером будет дождь,
Дочка Харконен ждет наступленья лета.
Фримены празднуют свой ураза-байрам,
Возле мечети шумно и людно очень.
Думает папа: бросить бы всë к херам,
И улететь хоть на неделю в Сочи.
Ловко тасует карты крупье-Москва,
Голуби, крыши, вейпы, доставка пиццы,
Кошке Харконен хочется убивать,
Но на диване так хорошо лежится.
Так хорошо, что подниматься лень.
Гунны грядут, но задремали гунны.
Тянется сонно длинный весенний день,
Папа-Харконен слушает группу "Дюна".

Про квадробера
Я видел квадробера в сумрачный утренний час,
Небритого, пьяного с сизой распухшею рожей.
Он встал на четыре конечности хрипло урча,
Прополз десять метров и снова упал в подорожник.
И там он лежал, и тихонечко жалобно выл.
В дождливое утро, уже по-осеннему серое.
По рваной тельняшке, торчащей из мокрой травы.
Я понял, он - зебра, похмельная, старая зебра.
А мимо по трассе неслись деловито жужжа
Блестящие тачки с холеным своим содержимым,
И старый квадробер конечно же им угрожал,
Похмельем своим сокрушая основы режима.
Меняются маски, играется медленный театр.
До боли знакомый и как никогда - эффективный.
Вот так забухаешь, а завтра тебя запретят.
Решив в одночасье, что много бухать - деструктивно

Игра в города
Любовь не знает правильных локаций
Она идет от сердца, от души,
И люди начинают кувыркаться
В таких местах, что просто свет туши.
Какие здесь откроются детали?
Внезапный смысл проявится какой?
Но этот секс забуду я едва ли
На перегоне Ленино - Джанкой.
На верхней полке общего вагона,
Не поручусь во сне иль наяву,
С тростиночкой по имени Алëна,
Студенткой биофака МГУ.
Простыкою казенною укрыта,
Кипела страсть, не ведая стыда,
И, всë же, мы решили, что для вида
Немного поиграем в города.
Я говорил, допустим: "Гватемала",
Она в ответ - еще чего-нибудь,
В то время, как рука моя сжимала,
Ее тугую маленькую грудь.
Слова звучали, стягивались шорты.
Находка, Абаза и Абакан,
И сделалась настойчивой и твердой
Ее когда-то робкая рука.
Дышала степь сухим полынным ветром,
Горячим паром исходил титан,
И я вводил упругий свой Антверпен
В еë в разгоряченный Нурсултан.
Дошли до Риги, Гурьевска, Казани
Под стук колëс любви менялся ритм.
Она, шептала, точно заклинанье:
"О, Нерюнгри-и! Поглубже, Нерюнгри!"
И, точно пташка в клетке, трепетала
В моих объятьях лëжа голиком,
И мы достигли бурного финала,
Когда с платформы крикнули: "Джанкой!"

Не выдержав соседства ерша и вискаря,
От нас уходит детство подобьем пузыря.
Уйдет оно на вписки, в забытые дворы,
Прогулянный английский и SEGA на разрыв,
И на балконе четко сигарка кептен-блэк,
И Балтика-четверка, а не пижонский крек.
Не строя траекторий курить и пиво пить.
А летом будет море... ну, как ему не быть?
Не затевать, а грезить об этом и о том.
Из планов только презик в кармане "на потом".
Найти себе девчонку, свиданка, весь компот...
И небо над Хрущовкой, и облако плывëт.

Оплачен чек, очищен гардероб.
Поэт усталый думает о малом,
Как в формулу полночного метро
Вписать себя случайным интегралом.
Друзья зовут в турне по кабакам.
Какой концерт, скажи, без афтепати?
Он ищет повод, чтобы отказать им,
И все-таки колеблется слегка.
И ночь вокруг, как темная река,
Московских крыш неровные обводы.
Подобны стае рыб глубоководных,
Подсвечены над ЦУМом облака.
Поэт молчит, вдыхая воздух влажный,
С оттенком кофе, с толикой вины,
И города неоновые сны
Врываются в вагон многоэтажный
Его души. К чему пустое пьянство?
Он отступает, опуская взгляд,
И заполняет гулкое пространство
Неугомонный сменщик-снегопад.
Поэт ныряет глубже в темноту.
Чешуйки праздника, фонарики во рту,
И под затылком зернышко мигрени,
И зев подземки, десенный гранит.
Сусальный купол церковки блестит,
И на него с прищуром смотрит Ленин.
Поэт стремится ниже к поездам,
Но часть его еще гуляет там,
Вычерчивая странные маршруты.
Едва заметный только лишь котам
Уже не свет, еще не пустота,
Даггеротип непрожитой минуты.
Как сон, как дым, как темное крыло,
Неоновой и снежною иглой,
Пронзая город сонный и пузатый.
И шов неровный вьется по дворам,
Скрепляя совершëнное вчера
С зародышем неведомого завтра.
Поэт уснул, укрывшись с головой,
Кофейной и ликеровой Москвой,
Кузнечиком в соленой карамели.
И где-то возле Крымского моста
Дежурный ангел кошкам и котам
Тихонечко играет на свирели.

Онейромант
Сон пахнет собачьей шерстью,
Сон пахнет временной смертью.
Укради себя из коробки рëбер,
Вложи себя в задумчивых зимних бабочек.
Наследник ракет, балета, водки и лампочек.
Падай в тарелку города мягко и неспеша
Своей монотонностью сглаживая ландшафт.
Ландшафт моих мыслей, как скомканная бумага,
Перед тем как уснуть организм производит влагу.
И я чувствую, что из глубин моего лица
Выплывает акула, как хищная мысль творца.
Превращается в яхту Абрамовича и резко меняет галс.
Пока вы едите меня, я заражаю вас.
Жаждой глинтвейна, конфет и свечного воска,
Жаждой чудес, когда небо уходит в отпуск,
Когда затемно с работы и на работу,
Когда на выхах с женой пересматриваешь Гарри Поттера.
И вдруг понимаешь, что Эмме Уотсон уже тридцать пять.
Тридцать пять... А сколько же мне?.. М-м-ать!
Сколько еще впереди сезонов Ван-Пис?
Сколько в паспорте появится новых виз?
Сколько костяшек в башне из домино?
Сон пахнет будущим?.. Нет...
Сон. пахнет. мной.