Диалог с мамой

- Мам, что тебе подарить на Новый год?
- Ой, да не нужно ничего...
- И всё же...
- Да я не знаю. Ну, вот, разве что, постельное бельё
- Так.
- На двуспальную кровать, но не очень большое
- Так.
- Хорошо бы с резинкой.
- А расцветка?
- Не очень тёмное
- Так.
- Лучше бежевое или зелёное.
- Так.
- Но не очень яркое, чтобы пятен не было видно.
- Так.
- Ткань лучше хлопок или сатин.
- Так.
- С одним пододеяльником, лучше с наволочкой 50 на 70 и чтоб была резинка.
- Может и фотка есть?
- Нет, зачем? Я же так... приблизительно... Да! И фирму лучше всего брать deluxe. Не перепутай.

Лента
Умная лента знает, конечно, лучше
Хочешь, допустим, стейк, а получишь суши.
Хочешь, допустим, шарф из овечьей шерсти,
А получаешь хронику происшествий.
Хронику жизни, в которой живешь на ощупь.
Ищешь экватор, а попадаешь в ощип.
И понимаешь с третьим бокалом скотча,
Что механизм, в общем, давно испорчен,
Не безнадежен, но КПД - ничтожен.
Поезд в Нирвану снова идет порожним.
В небе драконы и кучевые замки,
Пышные, словно в мультиках Миядзаки.
Но на билет денег, конечно, нету.
Пальцем елозишь, тупо листаешь ленту.
И понимаешь сердцем, затылком, кожей,
Что превращаешься в то, что она предложит.
Я - ролл Филадельфия, я - ред ми тринадцать про, я сумка Бугатти, я постер с Мерлин Монро. Я стикеры с котиком, про скуфа с альтушкой мемы, я - винтик, я - пиксель, я - космос, я - часть системы...

Ямауба
Как-то раз выступал я с лекцией про японский фольклор на книжной ярмарке в Сергиевом Посаде. Площадка была в старом липовом сквере, недалеко от Лавры. Обычно японская нечисть вызывает у публики интерес, но в этот раз отклика не было. Дело шло к вечеру, было душно. Посетители вяло бродили по дорожкам, пили много воды и откровенно скучали. Да и мой энтузиазм на жаре как-то поиссох. Я автоматически перечислял разновидности демонов и духов, стремясь поскорее закончить лекцию и перейти к декламации стихов. Наконец, я добрался до рассказа про горную ведьму Ямаубу, весьма эффектную леди с копной нечесанных волос и длинным зловещим ножом, который она может пустить в ход против незадачливого путника. Тут я заметил как из подъезда обшарпанного старого дома, выходящего фасадом на сквер, появилась сгорбленная старуха с мусорным ведром. Классическая такая соседка, в засаленном пестром халатике и тапочках. Волосы у нее были растрепаны, смуглые руки казались чересчур длинными. Они торчали из коротких рукавов халатика, точно ветви иссохшего дерева. Бабка опрокинула ведро в мусорный бак и собралась идти в подъезд, как вдруг... застыла. Она по птичьи наклонила голову, прислушиваясь, повернулась, и мелким перескоком двинулась в мою сторону. Мне стало как-то не по себе. По спине пробежал холодок. Вот старуха уже за оградой сквера, вот она медленно шаркает, бочком подбираясь к сцене. Сморщенное лицо выражает странную сосредоточенность. Рот приоткрыт в жутковатой улыбке. Один глаз затянут катарактой, но другой - пристально и хищно смотрит прямо на меня. Я, словно заледенел, не в силах шевельнуться. Еще немного и ведьма дотянется до меня!
Тут над крышами Посада грянул вечерний благовест. С шумом поднялись в воздух голуби.
Старуха резко остановилась, словно натолкнувшись на стену, заводила головой туда-сюда, точно потеряла что-то. Наконец, отчаявшись, махнула рукой, отвернулась от сцены и поковыляла к дому.
Позже я узнал, что сквер, в котром я читал лекцию, разбит в советские годы на территории старого кладбища.

Old boy
Он в земле по колено, он спит или пьëт пуэр.
Он не пишет поэмы, ночами не смотрит вверх.
Его грëзы ветшают, рутина берëт своë,
Он в горшке из Ашана всю зиму растит пейот.
Подсыхают стигматы, чешуйки шуршат-шуршат.
Он идëт по Арбату, его осторожен шаг.
Прорастая верстами, сквозь панцирь столичных зим.
Он умнее не станет, лошадка вези-вези.
Но вторгается что-то в обыденный black and white.
Между вейпом и шотом весенний приходит вайб.
Открыается снова тропа в миллионы ли.
Ветер пахнет весною, дыханьем сырой земли,
Будто он и не знает, что спит по колено в ней.
И любимый лонг-айленд сегодня пьянит сильней.
И артрит не заметен, его и в помине нет.
Когда только отметил одиннадцать полных лет,
Мимо нравоучений без шапки идëт во двор,
И друзья на качелях давно заждались его.

Иван-чай
Занялся иван-чай вдоль железных дорог
И вокруг телеграфных столбов,
Словно летом сквозь почву сочится парок
От дыханья подземных богов.
Двор опять покрывается мхом и травой,
Зарастают могилы, и радио вечно молчит.
На картине Саврасова в старой пивной
Постоянно весна и уже прилетели грачи.
Продолжается жизнь за хрустальной стеной.
Кто-то сходит с дистанции, кто-то выходит сухим.
Дорожает вино, и зачем эта ночь
Если в ней не родятся стихи?
Загорится огонь за рекою вдали,
Глухо ухнет упругая твердь.
Это яблоки падают к центру Земли
И не могут никак долететь.
Это гений крушит скорлупу январей,
Это вечность кусает себя за чешуйчатый хвост.
Это вновь Персеиды подходят к Земле,
Чтоб рассеять над ней золотое безмолвие звëзд.
Источиться о воздух, рассыпаться в пыль,
Со слезами дождя на отчизу упасть невзначай,
И смешаться с землей и расти, как растëт
Вдоль железных дорог и столбов иван-чай...иван-чай.
Ничего не просить, ни о чëм не жалеть,
Лишь сиреневым дымом по воздуху плыть не спеша.
И дышать, и любить хоть немного, авансом,
А дети, когда подрастут – непременно решат.
Выходи! Поднимайся, пока не остыла руда,
Пока рот не зашили скупым канцелярским стежком.
Говори за себя и за тех, кто умолк навсегда.
Все иное – тщета-пустота.
Говори-говори! Не молчи!
Намолчишься потом...

Про борщ
Борщ, конечно, еда хтоническая. Те, кто говорит, мол, мещанский стол - фишку вообще не рубят. Свекла, даже вареная, всегда пахнет землей. Весенней почвой, пустившей в себя сок майских дождей. Свекла растет в земле, в темноте. Капуста - иное дело. Поэтому щи - еда более легкомысленная, хоть и вкусная. Настоящий борщ - цвета венозной крови, бедной кислородом, тяготеющей к глубокому, похожему на смерть, забытью. Лучшее мясо для борща - говядина, тоже темно-красная. Бык часто был символом изначальных отеческих богов, свергаемых в загробный мир молодым небесным пантеоном. Вырванные из земли корнеплоды, точно сердца аннунаков, темные и холодные, насыщенные бордовой влагой вековой обиды. Поэтому в чистом виде борщ есть опасно. Нужно обязательно пожертвовать ему жирной сметаной. Тогда вкус его существенно улучшится и цвет станет не таким зловещим. При этом, молочные продукты суть - кровь. Так что получается, что мы мешаем молодую кровь скота с подземной древней кровью. Дело довершают свежие побеги лука и бородинский хлеб с салом - всë символы плодородия и аграрных культов. В процессе поедания борща принято употреблять одну-две рюмки охлаждëнной водки. Водка в России - напиток договора, скрепляющего клятвы. Таким образом, ритуал приобщения к земле совершается многократно каждый день.

Тунайча
Ворон смеется, похоже на дядю Петю,
Долгое, толстое, тяжкое: ха-ха-ха.
-Папа, скажи, а под сопками спят медведи?
-Спят, и о землю чешут свои бока.
Озеро сонное вечером всë в тумане,
Рыба плеснет - волна достигает пирса,
Прямо к сторожке, словно их что-то манит,
Тихо, как тени, ночью приходят лисы.
Смотрят на звëзды, острые морды вскинув,
И не страшатся запаха человека.
Ночью на озере ветер толкает в спину,
Словно зовет взапуски по воде побегать.
-Папа, я слышал, здесь самураи жили,
Дикие, страшные с шашками наголо.
-Жили когда-то, но мы их давно убили.
Драться с японцами, Ванечка, тяжело.
И потянулись на юг самураев души
К капищам Нары, к шепоту криптомерий,
Кто заблудился, вселился в косяк горбуши,
В море гулять, идти умирать на берег.
Море штормит, кипят на волнах буруны,
Как на картинах мастера Хокусая,
-Папа, скажи, а если придут тайфуны,
Нас же с тобой тайфуны не покусают?
-Спи, засыпай, нам ли боятся бури?
Тем у кого тайфуны бегут по венам,
Силою воли и заповедной дури
Мы континент поставили на колени!
Всë, от пучин морских до небесных высей,
Неутомимо держим в руках железных.
Ванечка спит, Ванечке снятся лисы,
Ворон смеется, ворону всë известно.

Сон в летний день

Я сплю, империю под щёку положив,
Еë святые золотые миражи,
Ее волхвов, князей и декабристов,
Колхозницу в обнимку с трактористом,
Кого-то в каске с разводным ключом.
На шпилях дремлет праздник кумачовый,
И шашлыки под песни Пугачëвой,
Наивной и молоденькой ещë.
Курорты Крыма, здравницы Кавказа,
Приятеля в обнимку с унитазом,
Себя похмельного сосущего боржом,
Смотрящего в туман седой и волглый,
Что поутру раскинулся над Волгой,
Такой густой, хоть режь его ножом.
И в нем плывут неясные картины.
Вот колокольня, точно звездолëт,
Мне снится номер: "Здравствуйте, аллë?
Не удивляйтесь, позовите Нину..."
Идëт горбуша в бухты Сахалина,
Таинственно мерцают косяки,
Плывут такси над спрятанной Неглинной,
Плывëт реклама, звёзды, маяки...
Мне б только сон заветный не прощëлкать.
Чего еще упрятал я под щëку?
Собаку рыжую и кролика в пенсне,
Мир полный новорожденных открытий,
Которые надумал позабыть и
То, что Бог творил его во сне.
Я сплю, я сплю уже три года с лишком,
Мой друг, не заколачивайте крышку,
Прошу, мон шер, оставьте, comprevu?
И то, что разомкнулось станет целым,
Трава взойдëт, корабль достигнет цели,
И Нину к телефону позовут.

Сражаются боги, трещит скорлупа небес.
Их гневное пламя себе утоленья ищет.
А мы, обезьяны, любили сожженный лес,
Мы сеять его выходим на пепелище.
А мы - инженеры, творцы городов и сëл,
Мы строим дома и мосты над большими реками.
Мы очень упрямы и мы восстановим всë,
Когда у богов разрядятся батарейки.
Когда саранча перестанет лететь "на вы",
И белый ковыль зашумит над полями брани,
Останутся в песнях и толках людской молвы
Медвежая ярость и грозный напор кабаний,
Мы будем трудиться, своë колесо вертеть,
Зализывать раны, стареть и считать морщины,
И к старым курганам привычно водить детей,
И горькую пить на каждую годовщину.
И в темные храмы входить, обращая взгляд
К, мерцающим в камне, далеким престолам млечным,
Где, битву окончив могучие боги спят,
И тихо молиться, чтоб сон их продлился вечно.

Ликия
В сосновых лесах настоялся полуденный зной.
Ни ветра, ни вздоха, молчат беззаботные птицы.
Лишь кто-то незримый идет по тропинке за мной,
Спускаясь в распадок к забытым ликийским гробницам.
И взгляд его жжет, точно угли походных костров,
Шаги невесомые прячутся в пепле полыни,
А тело его защищает волшебный покров.
Из сладкого запаха, солнцем изнеженных пиний.
Кто это шагает под сенью раскидистых крон,
Из чрева земного, из влажного темного лона?
Могучий ли Главк иль владыка людей Сарпедон?
Иль, бьющий без промаха, отпрыск царя Ликаона?
Не в пасмурный день, и не в час, когда светит Луна,
Зачем он явился под яростным солнцем палящим?
И тень промолчит, что однажды придется и нам,
Страшиться данайцев некстати дары приносящих.
Что каждый из смертных получит по вере его,
Что нет Илиона, который бы не был разрушен,
И бьется Таласса в тенетах своих берегов,
И рыбы резвятся в руинах твердынь затонувших.
И камни гробниц источают полдневные сны,
Темнеют провалы и пропасти дышат прохладой,
И, точно клинок, рассекает доспех тишины
Любовная песня цикады.

Кот-эмир
Кот живет в магазине ковров.
Он велик, молчалив и суров.
Отвергая иные продукты,
Кот питается рыбой из бухты.
Его морда, как два кулака,
Он глядит на меня свысока.
Из коврового пестрого мира,
Кот ленивый с повадкой эмира
Золотые таращит глаза,
Лапу поднял, надумал лизать,
Чуть помедлил, пристроил обратно,
Слишком это энергозатратно.
Растянулся, истомой влеком,
До обеда ещë далеко-о.