Недавние рассуждения коллег о советской фантастике заставили и меня "расчехлить запыленный скорчер". В частности, было высказано мнение о том, что мир Алисы Кира Булычева - это что-то вроде детского варианта Полдня Стругацких. Мнение высказал Сергей Лукьяненко, но эта тема на конвентах, разумеется, поднималась не раз.
На мой взгляд такое обобщение ошибочно по многим причинам. Космос Стругацких - это космос человека. Как у Френка Герберта в "Дюне" или у Айзека Азимова в "Основании". Космос Булычева - это коммунальная квартира, в которой обитают сотни различных рас. Это космос Вавилона-5 и Стартрека. А что же происходит на Земле? У Булычева - внимание к деталям, мелочам, которые так дороги любому человеку, робот готовит яичницу, Коля Герасимов флипает до космодрома. Дети живут в обычных семьях и учатся в обычных школах. У Стругацких - минимум деталей, описания быта сведены к нулю. Вместо семьи и школы - наставники и Теория воспитания. Я задал себе вопрос, хочу ли я жить в мире Полдня и вдруг понял, что не вижу этого мира. Когда вы планируете переезд, вы первым делом выясняете в какой среде вам придется жить. Мне не ясно как живут эти люди. Как отдыхают, что едят, какое искусство в чести? Я вижу их за работой на космических станциях, в кабинетах или внедренных в другие более архаичные общества. И эти Саракши и Гиганды, несмотря на кризисы и катастрофы, понятнее и роднее, чем едва прорисованная Земля Полдня. А будущее Булычева уже начинает вылупляться. Оно рядом. И я его вижу.

Настоящесть
Некоторое умиление вызывает у меня слово "настоящий" в названиях сборников и книжных серий: "Настоящий писатель", "Настоящие поэты", "Настоящий детектив". Сразу вспоминается один из конвентов в Партените, на котором фантастов зачем-то соединили с эзотериками. В маленькой душноватой библиотеке Партенита эзотерики презентовали нам себя. По большей части это были безобидные сумасшедшие. И каждый из них, перед тем как уступить сцену другому, обязательно говорил нам громким шепотом: "Вот сейчас перед вами будет выступать Этот, так вы ему не верьте, он ненастоящий! Только я! Только я! "

Чайный тост
В Якитории прекрасная Чянь
Подавала мне лавандовый чай,
И бретелька у нее невзначай
С белоснежного скользнула плеча.
Так светла и холодна эта Чянь,
Что обманется, конечно, любой,
Но душа еë темна, горяча,
Точно пряные глубины фо-бо.
Грудь упруга, а походка легка,
И высоко поднята голова,
Но живет внутри рогатый ëкай,
И шипаста у него булава.
Может я вас, знатоки, насмешу,
Весь Восток в одном катрене смешав,
Лишь бы Чянь мне подавала лапшу,
Лишь бы в чане не кончалась лапша.
И в избытке был лавандовый чай.
И его всегда хватало на всех,
И плясал внутри рогатый ëкай,
И ни разу не просился наверх.

Писатели-фантасты лучше всего умеют в слова, но они умеют и в звуки. Среди моих коллег много прекрасных поэтов и музыкантов. А какие байки они травят! Это просто нельзя оставить без внимания. Этим летом Союз литераторов России совместно с библиотекой РГБМ запускает проект "Фантастика-звучит!". Проект предусматривает серию творческих вечеров, на которых все желающие смогут открыть для себя любимых авторов с неожиданной стороны, а те, кто в курсе - просто послушать со цены стихи, песни и истории известных писателей и популяризаторов русской фантастики. Поверьте, им есть, что рассказать!

Пчелиная скрижаль
Я был обезьяной с весëлым и злым лицом.
В горячих источниках, там где молчит тайга,
И мох укрывает заветных камней кольцо,
Я спал, недоступный ни демонам, ни богам.
И медью окованы были мои клыки,
А шерсть на загривке белее, чем первый снег.
Источник лежал у начала большой реки,
Коварней и глубже иных заповедных рек.
И мрачные тайны доверены были мне.
Порою, являлся охотник, космат и дик.
Он смело входил в зачарованный круг камней,
Желая омыться в горячей моей воде.
И там засыпал он, и видел цветные сны,
Не знающий меры, презренный и жалкий вор,
Ступая в пределы запретной моей страны,
Терял своë имя, и я пожирал его.
И время сочилось тягучее, словно мëд,
И сныть укрывала навеки его следы.
В пустые глазницы я вкладывал горный лëд,
А в грудь, вместо сердца, холодный кусок руды.
И он просыпался, не помня имëн и лиц,
И шëл, возвращаясь по старым своим следам,
И тень обезьяны росла из его ключиц,
И лëд его взгляда, и сердце его - руда.
Он шëл в города, где заводы родят в дыму,
И там становился он пастырем и слугой,
И слава, как сука, на брюхе ползла к нему,
И люди влюбленные шли за него в огонь.
Но лишь засыпал он, протяжную боль тая,
В объятьях блудницы земное сыскав тепло,
Из каменной ночи пред ним появлялся я,
И медные зубы терзали живую плоть.
Тогда он вставал и водой омывал чело,
И требовал к трону сановников и вельмож,
И он им велел, не теряя напрасно слов,
Вздымать зиккураты, сражаться и сеять рожь.
И те уходили, и делали всë сполна,
Поскольку читали знаменья и знали счëт,
Что всë повторится, покуда царит Луна,
И ветер приносит прозрачные крылья пчëл,
И время сочится тягучее, словно мëд,
Еловые ветви встречают персты дождя,
Горячий источник незваного гостя ждëт,
И сныть укрывает пустые следы бродяг.
И тот кто пасëт карая свои свои стада,
Проснется от крика и вдруг ощутит как раз,
Что в утлые ребра холодная бьëт руда,
И смех обезьяны услышит в полночный час.

Ревун
На белый свет большого маяка
Слетаются ночные облака,
И шепчутся, и строятся по кругу,
Как мотыльки, как тени на челе,
Как паруса ахейских кораблей,
Натянутые жадно и упруго.
И следует по небу лунный челн,
Легко пронзая копьями лучей
Недвижную поверхность вод бездонных,
Чтоб цепкий взгляд на время отыскал,
Меж хищными перстами черных скал
Кружение русалок и тритонов.
И ниже, на границе темноты,
Как шпили замков острые хребты
Он видит, обмирая и не веря,
Обводы исполинских плавников,
Гигантских лап, и ребер, и клыков,
И голову чудовищного зверя.
Вот зверь спешит к сиянью маяка,
Вокруг него бессчетные века
Вздымаются подобьем истуканов,
И стаи переливчатых тунцов
В сравненьи с ним, как россыпь леденцов
На бархатистом брюхе океана.
И он восходит, и в ночи ревëт,
И крик его таранит небосвод,
Как зимний шторм, как трубы волчьей вьюги,
Как грозные архангелов рога,
Как самый одинокий ураган,
Скитающийся в поисках подруги.
Кричи для нас неведомый ревун
В сиянии холодных долгих лун,
И в час глухой, безвидный и беззвездный.
Наш разум - это рукотворный свет,
И мир вокруг на миллионы лет
Мучительно-прекрасен и непознан.

Письма февралю

Жара плывёт, Луна идёт в зенит,
Комар звенит и мысль моя звенит
Едва-едва, как мелкая монета.
Мне нужно спать, но всё-таки не сплю,
Я письма шлю родному февралю,
Как будто бы с другого континента.
И я пишу: Привет тебе, привет!
Здесь снега нет, мороза тоже нет,
А лёд бывает лишь на дне бокала.
Здесь пьют вино и ездят на такси,
Здесь отродясь не видывали зим
И никогда не спят под одеялом.
Здесь люди беззаботны и легки.
Им не нужны полынные стихи,
Мерцание и шепот в полумраке,
И я гляжу на этих симпатяг,
И думаю, не лучше ли вот так,
Чем вечные сомнения и страхи?»
И мне в ответ пульсирует жара,
И бог приходит в звоне комара
То по-китайски, то по-абиссински,
Над крышами мурлычет лунный кот,
И города гигантский теплоход,
Заходит в август, точно в порт приписки.

Возле Амура
Видит багряные сны
Желтая рыба.