Манулье
Родители манула Тимофея
Нормальные такие котофеи,
Хотя - пардон, ошибся я немножко.
Родитель раз - не котофей, а кошка.
Родитель два - кошак из Новосиба,
Зеленогорском прозванный красиво.
И матушка, конечно, тут как тут.
Ее зачем-то Ласточкой зовут.
Такая, словом, братцы, суета
Рожает как-то Ласточка кота
От старого приморского курорта,
Иконы довоенного комфорта,
Где лавки, подоконники, подушки
Усеяны котами, как веснушками,
И летним днем плывут издалека
Над крышами манульи облака.
И я плыву, откинувшись на стуле,
И сонно размышляю о мануле,
И, нехотя строчу манулий пост,
Со стула свесив полосатый хвост.

Незнание
С одними плохо мне. С другими - не могу.
Я не в воде, и не на берегу.
Мой путь лежит вдоль шва водораздела,
Не разбираясь нечет или чëт,
Туда, где что-то теплится ещë,
Идти, пока в груди не опустело.
Пока зведа вечерняя горит,
Пока старик привычно мастерит
Из пустоты мерцающие души,
Я завещаю детям городов
Цепочку остывающих следов
Не бог весть что, но это, всë же, лучше,
Чем ничего, чем ничего не жаль,
Пчелы укуса, шрама от ножа,
Следа помады на щеке небритой,
И юнности, ломающей края,
Что ждет удара братского копья.
Сократ когда-то тоже был гоплитом.
Вопросы вызревают в тишине
О верности, о мире и войне,
О тех, кто ждал и тех, кто шëл по краю,
И, кто держал по ветру паруса...
Я знаю только то, что вижу сам,
Я знаю то, что ничего не знаю.
Шагать вперед, покуда хватит сил,
По тетиве, по вене, по оси,
По грани, наступающего моря,
И слушать, как вздымается прибой,
Привычно погребая под собой,
Осколки недосказанных историй.

Губы

В детстве и юнности рот мой был приотркрыт, но теперь я чувствую сомкнутость своих губ. Верхняя - уверенно покоится на нижней.

Слова, которые раньше рождались еще не покинув рта, теперь толпятся за частоколом зубов в ожидании пропуска. И нет Игольного ушка, чтобы провести через него верблюда.

Слова не находят выхода и копятся в моих костях, оседают солью на коже, вскипают мигренями в голове.
Когда я иссохну, плоть моя, треснет и наружу вырвется поток перебродившей ненужной искренности.

И дети будут смеяться, и указывать пальцами на нелепого старика, не замечая, что их собственные губы неумолимо стремятся друг к другу.

Взлет! Дети орут.
Я остаюсь спокоен,
В ушах - Вивальди.

Про рыб
Рыбы редко выходят на сушу,
Но, порою, случается так:
Омертвелые скользкие души
Метеор или дальний маяк
Всколыхнет небывало и грозно,
И, природе своей вопреки,
Рыбы выйдут из моря под звезды,
Неуклюже задрав плавники.
Этот космос прекрасный и жуткий
Очарует созданий глубин,
Наполняя до каждой чешуйки
Тем, что тянет, зовет, теребит.
И у нас происходит такое.
Посреди ежедневных забот
Что-то вспыхнет, лишая покоя,
И куда-то тебя позовëт.
И погонщик толпящихся литер,
Дрессировщик разнузданных фраз
Вдруг берет и срывается в Питер,
Или вовсе - летит на Кавказ,
Или едет туда, где от боли
Разрывается мир на куски,
Или топит печаль в алкоголе
И без счета смолит косяки,
Или слушает бубен шамана,
Запивая байкальской водой,
Или он на плато Путорана,
Вдалеке от больших городов,
Засыпая в таежной избушке,
Предвкушает иные края,
Что ж тебе не сидится, зверушка?
Что ж ты мечешься, рыба моя?
То замкнешься в себе, как монашек,
То устроишь кабацкий дебош,
То бывает прочтешь - до мурашек!
То какую-то лажу прочтешь,
То полюбишь кого-нибудь сильно
С безнадежностью всех февралей,
То весною бесстыжей и пыльной
Вдруг замрешь, как сосна на скале,
И, влекомый внезапным порывом,
Сложишь песню, напишешь стишок.
Ну а так... мы обычные рыбы,
Говорящие, скользкие рыбы
С неудобной горячей душой.

Пыль от песчанных бурь обойдет Москву
Что тут сказать... у пыли свои маршруты.
Иволга мчится по Митинскому мосту,
Напоминая белого Шай-Хулуда.
Мама Харконен варит кубанский борщ,
Папа Харконен в пробке листает ленту.
Спайс дешевеет, вечером будет дождь,
Дочка Харконен ждет наступленья лета.
Фримены празднуют свой ураза-байрам,
Возле мечети шумно и людно очень.
Думает папа: бросить бы всë к херам,
И улететь хоть на неделю в Сочи.
Ловко тасует карты крупье-Москва,
Голуби, крыши, вейпы, доставка пиццы,
Кошке Харконен хочется убивать,
Но на диване так хорошо лежится.
Так хорошо, что подниматься лень.
Гунны грядут, но задремали гунны.
Тянется сонно длинный весенний день,
Папа-Харконен слушает группу "Дюна".

Про квадробера
Я видел квадробера в сумрачный утренний час,
Небритого, пьяного с сизой распухшею рожей.
Он встал на четыре конечности хрипло урча,
Прополз десять метров и снова упал в подорожник.
И там он лежал, и тихонечко жалобно выл.
В дождливое утро, уже по-осеннему серое.
По рваной тельняшке, торчащей из мокрой травы.
Я понял, он - зебра, похмельная, старая зебра.
А мимо по трассе неслись деловито жужжа
Блестящие тачки с холеным своим содержимым,
И старый квадробер конечно же им угрожал,
Похмельем своим сокрушая основы режима.
Меняются маски, играется медленный театр.
До боли знакомый и как никогда - эффективный.
Вот так забухаешь, а завтра тебя запретят.
Решив в одночасье, что много бухать - деструктивно

Игра в города
Любовь не знает правильных локаций
Она идет от сердца, от души,
И люди начинают кувыркаться
В таких местах, что просто свет туши.
Какие здесь откроются детали?
Внезапный смысл проявится какой?
Но этот секс забуду я едва ли
На перегоне Ленино - Джанкой.
На верхней полке общего вагона,
Не поручусь во сне иль наяву,
С тростиночкой по имени Алëна,
Студенткой биофака МГУ.
Простыкою казенною укрыта,
Кипела страсть, не ведая стыда,
И, всë же, мы решили, что для вида
Немного поиграем в города.
Я говорил, допустим: "Гватемала",
Она в ответ - еще чего-нибудь,
В то время, как рука моя сжимала,
Ее тугую маленькую грудь.
Слова звучали, стягивались шорты.
Находка, Абаза и Абакан,
И сделалась настойчивой и твердой
Ее когда-то робкая рука.
Дышала степь сухим полынным ветром,
Горячим паром исходил титан,
И я вводил упругий свой Антверпен
В еë в разгоряченный Нурсултан.
Дошли до Риги, Гурьевска, Казани
Под стук колëс любви менялся ритм.
Она, шептала, точно заклинанье:
"О, Нерюнгри-и! Поглубже, Нерюнгри!"
И, точно пташка в клетке, трепетала
В моих объятьях лëжа голиком,
И мы достигли бурного финала,
Когда с платформы крикнули: "Джанкой!"

Не выдержав соседства ерша и вискаря,
От нас уходит детство подобьем пузыря.
Уйдет оно на вписки, в забытые дворы,
Прогулянный английский и SEGA на разрыв,
И на балконе четко сигарка кептен-блэк,
И Балтика-четверка, а не пижонский крек.
Не строя траекторий курить и пиво пить.
А летом будет море... ну, как ему не быть?
Не затевать, а грезить об этом и о том.
Из планов только презик в кармане "на потом".
Найти себе девчонку, свиданка, весь компот...
И небо над Хрущовкой, и облако плывëт.

Оплачен чек, очищен гардероб.
Поэт усталый думает о малом,
Как в формулу полночного метро
Вписать себя случайным интегралом.
Друзья зовут в турне по кабакам.
Какой концерт, скажи, без афтепати?
Он ищет повод, чтобы отказать им,
И все-таки колеблется слегка.
И ночь вокруг, как темная река,
Московских крыш неровные обводы.
Подобны стае рыб глубоководных,
Подсвечены над ЦУМом облака.
Поэт молчит, вдыхая воздух влажный,
С оттенком кофе, с толикой вины,
И города неоновые сны
Врываются в вагон многоэтажный
Его души. К чему пустое пьянство?
Он отступает, опуская взгляд,
И заполняет гулкое пространство
Неугомонный сменщик-снегопад.
Поэт ныряет глубже в темноту.
Чешуйки праздника, фонарики во рту,
И под затылком зернышко мигрени,
И зев подземки, десенный гранит.
Сусальный купол церковки блестит,
И на него с прищуром смотрит Ленин.
Поэт стремится ниже к поездам,
Но часть его еще гуляет там,
Вычерчивая странные маршруты.
Едва заметный только лишь котам
Уже не свет, еще не пустота,
Даггеротип непрожитой минуты.
Как сон, как дым, как темное крыло,
Неоновой и снежною иглой,
Пронзая город сонный и пузатый.
И шов неровный вьется по дворам,
Скрепляя совершëнное вчера
С зародышем неведомого завтра.
Поэт уснул, укрывшись с головой,
Кофейной и ликеровой Москвой,
Кузнечиком в соленой карамели.
И где-то возле Крымского моста
Дежурный ангел кошкам и котам
Тихонечко играет на свирели.