Рубиновый рыцарь
В девяностые годы в Москве встречи с фантастами проходили в книжном магазине "Стожары" на Тульской. Сперва читатели авторам вопросы задавали, а потом была неформальная часть с напитками и закуской. На одной из таких "афтепати" у меня в пакет с книгами пролился портвейн. Ничего страшного, разве что - слегка запачкалася второй том трилогии "Эления" мастера героической фэнтези Дэвида Эддингса. Книга называлась "Рубиновый рыцарь". Через пару-тройку лет я работал мастером на стройке жилого дома в городе Железнодорожном. Как-то раз мы отмечали юбилей бригадира и все очень устали. Вечером я сел на станции Железнодорожная в электричку, чтобы ехать домой в Москву и крепко уснул. Электричка была та самая, легендарная Москва-Петушки и ходила челноком без перерыва до самой ночи. В итоге я съездил до Петушков и обратно раза три пока в Москве меня не разбудил и не высадил сонного на перрон дежурный милиционер. Когда я пришел в себя, то понял, что не хватает пакета с тем самым вторым томом Дэвида Эддингса, который я как раз взялся перечитывать. Денег у меня с собой не было и воришка, как видно от безысходности, решил взять хоть какой-то трофей. Невелика потеря, а всë же как-то глупо. Начало и конец трилогии есть, а середины - нет.
Прошли выходные и я снова поехал в Железнодорожный. Каково же было моë изумление, когда в станционной лавке подержанных книг я увидел своего "Рубинового рыцаря". Цена за книгу была настолько низкой, что мне даже стало немного обидно за Дэвида Эддингса.
-А почему так мало стоит? - поинтересовался я у тучной продавщицы, когда расплатился за свою пропажу.
-Назад не принимается! - сурово сказала продавщица.
-Да я не про то... Просто, интересно...
-А вот внимательно надо вещи смотреть когда берешь! - наставительно сказала продавщица.- Ты книгу-то открой. Видишь? Страницы кровью заляпаны!

МЕДОВЫЙ ПОЛУМЕСЯЦ - для сотрудников, которых не отпускают больше чем на две недели

Трава нелюбви: творческий вечер Николая Калиниченко
https://pushkinmoslib.timepad.ru/event/2932877/

Похожесть
Когда я носил длинные волосы и бороду, меня постоянно с кем-нибудь путали. Сидим как-то с друзьями в подвальном кабаке на Сретенке, выпиваем. В соседнем зале - сцена, готовятся к концерту. Я спрашиваю, кто выступает? Говорят, вроде должен быть Псой Короленко.
Тут из толпы появляется энергичная молодая девушка с беджиком. Увидела, меня оживилась, заулыбалась.
-Вы же Псой? Да?
-Псой! - говорю. - А кто же еще?
-Ну что же вы здесь сидите? - хлопочет девушка с беджем. - Пойдемте скорее в вип-зону, у нас там канапе, шампанское... форшмак!
Идем с девушкой в вип-зону. И оказывпется всë даже лучше, чем было обещано. Отдаю должное вип-яствам, пью асти-мондоро, ем форшмак и красную икру. Тут вижу, по лестнице в подвальчик спускается Псой. Не дожидаясь разоблачения, точно нинзя, растворяюсь в толпе фанатов Псоя. Красота!
А потом поехал я на конвент фантастики Интерпресскон. Иду в столовую. Вдруг меня кто-то окликает. Смотрю, спешит ко мне девушка с беджем, прямо как в памятном кабаке на Сретенке. И даже похожа немного. Подходит и спрашивает:
-Вы же Сергей Чекмаев? Да?
Ну, думаю, сейчас пойдем в вип-зону.
-Чекмаев, - говорю.- А кто ж еще?
-Сергей, - говорит девушка немного стесняясь. - Вы мне гонорар обещали за рассказ в сборник про марсиан-марксистов, помните?
Пришлось срочно прятаться в туалете и вылезать в окно. Хорошо, что Чекмаев скоро подошел.

Курортное
Я облучаюсь ультрафиолетом
И от него смуглеет голова,
Иду в подвал и лгу друзьям-поэтам,
Что я намедни ездил на Гоа,
И там, на пляже цвета простокваши,
Нагую Гиту страстно обнимал,
А рядом, созерцая игры наши,
Суровый сикх натачивал кинжал.
В тени коровы пукали на чиле,
Стонала Зита, плыли облака,
И думал сикх, орудуя точилом,
Что сущность мира в остроте клинка.
Закончит он, кирпан блеснет на солнце,
Закрутится сансары колесо,
И сладкое, интимное прольется
В горячий простоквашевый песок.

На смерть жирафа

Жизнь пронеслась как сон,
Умер жираф Самсон,
Славный жираф Самсон
Длинный, как сосисон.
Долгий, как саксофон,
В тесном вольере он
Делал свой моцион,
Грустный аттракцион.
Старый жираф Самсон
В Африку был влюблëн.
Словно далëкий звон,
Зов заповедных зон
Слышал в ночи Самсон
Крепкий, как самогон,
И покидал загон,
Сказочно невесом.
Между Китов, Весов,
Арфы и Гончих псов,
Вертит жираф Самсон
Звëздное колесо.

Манулье
Родители манула Тимофея
Нормальные такие котофеи,
Хотя - пардон, ошибся я немножко.
Родитель раз - не котофей, а кошка.
Родитель два - кошак из Новосиба,
Зеленогорском прозванный красиво.
И матушка, конечно, тут как тут.
Ее зачем-то Ласточкой зовут.
Такая, словом, братцы, суета
Рожает как-то Ласточка кота
От старого приморского курорта,
Иконы довоенного комфорта,
Где лавки, подоконники, подушки
Усеяны котами, как веснушками,
И летним днем плывут издалека
Над крышами манульи облака.
И я плыву, откинувшись на стуле,
И сонно размышляю о мануле,
И, нехотя строчу манулий пост,
Со стула свесив полосатый хвост.

Незнание
С одними плохо мне. С другими - не могу.
Я не в воде, и не на берегу.
Мой путь лежит вдоль шва водораздела,
Не разбираясь нечет или чëт,
Туда, где что-то теплится ещë,
Идти, пока в груди не опустело.
Пока зведа вечерняя горит,
Пока старик привычно мастерит
Из пустоты мерцающие души,
Я завещаю детям городов
Цепочку остывающих следов
Не бог весть что, но это, всë же, лучше,
Чем ничего, чем ничего не жаль,
Пчелы укуса, шрама от ножа,
Следа помады на щеке небритой,
И юнности, ломающей края,
Что ждет удара братского копья.
Сократ когда-то тоже был гоплитом.
Вопросы вызревают в тишине
О верности, о мире и войне,
О тех, кто ждал и тех, кто шëл по краю,
И, кто держал по ветру паруса...
Я знаю только то, что вижу сам,
Я знаю то, что ничего не знаю.
Шагать вперед, покуда хватит сил,
По тетиве, по вене, по оси,
По грани, наступающего моря,
И слушать, как вздымается прибой,
Привычно погребая под собой,
Осколки недосказанных историй.

Губы

В детстве и юнности рот мой был приотркрыт, но теперь я чувствую сомкнутость своих губ. Верхняя - уверенно покоится на нижней.

Слова, которые раньше рождались еще не покинув рта, теперь толпятся за частоколом зубов в ожидании пропуска. И нет Игольного ушка, чтобы провести через него верблюда.

Слова не находят выхода и копятся в моих костях, оседают солью на коже, вскипают мигренями в голове.
Когда я иссохну, плоть моя, треснет и наружу вырвется поток перебродившей ненужной искренности.

И дети будут смеяться, и указывать пальцами на нелепого старика, не замечая, что их собственные губы неумолимо стремятся друг к другу.

Взлет! Дети орут.
Я остаюсь спокоен,
В ушах - Вивальди.

Про рыб
Рыбы редко выходят на сушу,
Но, порою, случается так:
Омертвелые скользкие души
Метеор или дальний маяк
Всколыхнет небывало и грозно,
И, природе своей вопреки,
Рыбы выйдут из моря под звезды,
Неуклюже задрав плавники.
Этот космос прекрасный и жуткий
Очарует созданий глубин,
Наполняя до каждой чешуйки
Тем, что тянет, зовет, теребит.
И у нас происходит такое.
Посреди ежедневных забот
Что-то вспыхнет, лишая покоя,
И куда-то тебя позовëт.
И погонщик толпящихся литер,
Дрессировщик разнузданных фраз
Вдруг берет и срывается в Питер,
Или вовсе - летит на Кавказ,
Или едет туда, где от боли
Разрывается мир на куски,
Или топит печаль в алкоголе
И без счета смолит косяки,
Или слушает бубен шамана,
Запивая байкальской водой,
Или он на плато Путорана,
Вдалеке от больших городов,
Засыпая в таежной избушке,
Предвкушает иные края,
Что ж тебе не сидится, зверушка?
Что ж ты мечешься, рыба моя?
То замкнешься в себе, как монашек,
То устроишь кабацкий дебош,
То бывает прочтешь - до мурашек!
То какую-то лажу прочтешь,
То полюбишь кого-нибудь сильно
С безнадежностью всех февралей,
То весною бесстыжей и пыльной
Вдруг замрешь, как сосна на скале,
И, влекомый внезапным порывом,
Сложишь песню, напишешь стишок.
Ну а так... мы обычные рыбы,
Говорящие, скользкие рыбы
С неудобной горячей душой.

Пыль от песчанных бурь обойдет Москву
Что тут сказать... у пыли свои маршруты.
Иволга мчится по Митинскому мосту,
Напоминая белого Шай-Хулуда.
Мама Харконен варит кубанский борщ,
Папа Харконен в пробке листает ленту.
Спайс дешевеет, вечером будет дождь,
Дочка Харконен ждет наступленья лета.
Фримены празднуют свой ураза-байрам,
Возле мечети шумно и людно очень.
Думает папа: бросить бы всë к херам,
И улететь хоть на неделю в Сочи.
Ловко тасует карты крупье-Москва,
Голуби, крыши, вейпы, доставка пиццы,
Кошке Харконен хочется убивать,
Но на диване так хорошо лежится.
Так хорошо, что подниматься лень.
Гунны грядут, но задремали гунны.
Тянется сонно длинный весенний день,
Папа-Харконен слушает группу "Дюна".