Акация
Акация цветет не вопреки,
Не от того что я пишу стихи,
А просто май гуляет по планете.
И города разверстая скула,
Как будто вновь упруга и бела
Под водопадом палевых соцветий.
Беспечные над морем облака
Ныряют в абрикосовый закат
За горизонт суждений и событий,
И ветер в дымоходе тянет "до-о",
И не уронят птичее гнездо
Обугленные кости перекрытий.
Еще вчера здесь бушевала тьма,
А нынче строят новые дома,
Работают "Продукты" и "Аптека",
Но как отстроить заново в душе
Из разоренных хрупких витражей
Утраченную веру в человека?
И как сказать, не отводя глаза,
Отбросив "против" и оставив "за"
В застывшие, измученные лица,
Найдя слова на русском языке,
Что человек с оружием в руке
Совсем не обязательно убийца.
Что боль пройдет, что раны заживут,
Что к Дню Победы праздничный салют
Не вызовет желания укрыться
И потеряет мрачный колорит,
И кто-с-каким акцентом говорит
Таинственное слово "паляниця".
Ну а пока акация пышна,
Есть хлеб ржаной и толика вина,
И греет душу робкая надежда,
Что, как всегда, восторжествует жизнь,
И город восстановит витражи,
Хоть никогда уже не будет прежним.

Задумался о том, когда у человека возникает то самое мандельштамовское "чувство страны под собою". Как видно, именно это обеспечивает позднее наш выбор жизненного пути. У одних - центробежный, у других - нет. На ум приходит неуклюжее слово "встроенность" или "сопричастность". В своей памяти я связываю появление этой эмоции с периодом младшей школы - 1987-89 годы. Описать ее можно примерно так: чувство колоссальной синергии миллионов людей, говорящих и думающих на одном языке, разных, но сплоченных, достигающих своих локальных целей и одновременно, приближающих решение больших общих задач. И разумеется - ощущение себя, как части этой общности. Чувство было сложное противоречивое, оно немного пугало и в то же время вызывало радость, внушало особенное спокойствие и одновременно - опасения в собственной пригодности, как части целого. Так кашалот посылает мощный импульс сквозь толщу вод и получает отклик своих сородичей, не зная еще какой будет встреча, но зная, что он не один.
Не могу сказать, что в моей семье практиковались беседы о патриотизме. И все же это чувство страны у меня безусловно было уже тогда, лет в 8 или в 9. Значительно позже эта эмоция обросла логикой, приобрела осмысленность, стала взрослой. Но сначала я мог фиксировать только ее наличие и удовольствие от переживания.
В нашей школе училось несколько детей советских дипломатов и чиновников. Некоторые из них долго жили за рубежом. Из разговоров с ними, из того как они рассуждали я понимал, что чувства страны у них нет. Они были яркими, умными, модными и в то же время - неполноценными. Тогда мне было трудно объяснить это самому себе. Это ощущение неловкости, как при общении с инвалидом. С наступлением девяностых таких инвалидов вокруг становилось больше. Некоторые декларативно обрывали связь со страной, много и истерично говорили об этом, оправдывались, другие - были уже рождены вне этой связи. Мне и самому тогда отклик казался слабым, едва ощутимым. И все же он был, даже в самое темное время. Но даже если бы он исчез совсем, одна мысль о том, что связь можно восстановить наполняла сердце упрямым желанием оставаться здесь.

В половине двенадцатого утра весеннего месяца нисана в белом пиджаке с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой  со стороны деревни Чмаровки, в Иерусалим вошел великий комбинатор Иудеи Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей

Пыль водяную
С зеркала медлю стирать.
Кто там за нею?

Рубиновый рыцарь
В девяностые годы в Москве встречи с фантастами проходили в книжном магазине "Стожары" на Тульской. Сперва читатели авторам вопросы задавали, а потом была неформальная часть с напитками и закуской. На одной из таких "афтепати" у меня в пакет с книгами пролился портвейн. Ничего страшного, разве что - слегка запачкалася второй том трилогии "Эления" мастера героической фэнтези Дэвида Эддингса. Книга называлась "Рубиновый рыцарь". Через пару-тройку лет я работал мастером на стройке жилого дома в городе Железнодорожном. Как-то раз мы отмечали юбилей бригадира и все очень устали. Вечером я сел на станции Железнодорожная в электричку, чтобы ехать домой в Москву и крепко уснул. Электричка была та самая, легендарная Москва-Петушки и ходила челноком без перерыва до самой ночи. В итоге я съездил до Петушков и обратно раза три пока в Москве меня не разбудил и не высадил сонного на перрон дежурный милиционер. Когда я пришел в себя, то понял, что не хватает пакета с тем самым вторым томом Дэвида Эддингса, который я как раз взялся перечитывать. Денег у меня с собой не было и воришка, как видно от безысходности, решил взять хоть какой-то трофей. Невелика потеря, а всë же как-то глупо. Начало и конец трилогии есть, а середины - нет.
Прошли выходные и я снова поехал в Железнодорожный. Каково же было моë изумление, когда в станционной лавке подержанных книг я увидел своего "Рубинового рыцаря". Цена за книгу была настолько низкой, что мне даже стало немного обидно за Дэвида Эддингса.
-А почему так мало стоит? - поинтересовался я у тучной продавщицы, когда расплатился за свою пропажу.
-Назад не принимается! - сурово сказала продавщица.
-Да я не про то... Просто, интересно...
-А вот внимательно надо вещи смотреть когда берешь! - наставительно сказала продавщица.- Ты книгу-то открой. Видишь? Страницы кровью заляпаны!

МЕДОВЫЙ ПОЛУМЕСЯЦ - для сотрудников, которых не отпускают больше чем на две недели

Трава нелюбви: творческий вечер Николая Калиниченко
https://pushkinmoslib.timepad.ru/event/2932877/

Похожесть
Когда я носил длинные волосы и бороду, меня постоянно с кем-нибудь путали. Сидим как-то с друзьями в подвальном кабаке на Сретенке, выпиваем. В соседнем зале - сцена, готовятся к концерту. Я спрашиваю, кто выступает? Говорят, вроде должен быть Псой Короленко.
Тут из толпы появляется энергичная молодая девушка с беджиком. Увидела, меня оживилась, заулыбалась.
-Вы же Псой? Да?
-Псой! - говорю. - А кто же еще?
-Ну что же вы здесь сидите? - хлопочет девушка с беджем. - Пойдемте скорее в вип-зону, у нас там канапе, шампанское... форшмак!
Идем с девушкой в вип-зону. И оказывпется всë даже лучше, чем было обещано. Отдаю должное вип-яствам, пью асти-мондоро, ем форшмак и красную икру. Тут вижу, по лестнице в подвальчик спускается Псой. Не дожидаясь разоблачения, точно нинзя, растворяюсь в толпе фанатов Псоя. Красота!
А потом поехал я на конвент фантастики Интерпресскон. Иду в столовую. Вдруг меня кто-то окликает. Смотрю, спешит ко мне девушка с беджем, прямо как в памятном кабаке на Сретенке. И даже похожа немного. Подходит и спрашивает:
-Вы же Сергей Чекмаев? Да?
Ну, думаю, сейчас пойдем в вип-зону.
-Чекмаев, - говорю.- А кто ж еще?
-Сергей, - говорит девушка немного стесняясь. - Вы мне гонорар обещали за рассказ в сборник про марсиан-марксистов, помните?
Пришлось срочно прятаться в туалете и вылезать в окно. Хорошо, что Чекмаев скоро подошел.

Курортное
Я облучаюсь ультрафиолетом
И от него смуглеет голова,
Иду в подвал и лгу друзьям-поэтам,
Что я намедни ездил на Гоа,
И там, на пляже цвета простокваши,
Нагую Гиту страстно обнимал,
А рядом, созерцая игры наши,
Суровый сикх натачивал кинжал.
В тени коровы пукали на чиле,
Стонала Зита, плыли облака,
И думал сикх, орудуя точилом,
Что сущность мира в остроте клинка.
Закончит он, кирпан блеснет на солнце,
Закрутится сансары колесо,
И сладкое, интимное прольется
В горячий простоквашевый песок.

На смерть жирафа

Жизнь пронеслась как сон,
Умер жираф Самсон,
Славный жираф Самсон
Длинный, как сосисон.
Долгий, как саксофон,
В тесном вольере он
Делал свой моцион,
Грустный аттракцион.
Старый жираф Самсон
В Африку был влюблëн.
Словно далëкий звон,
Зов заповедных зон
Слышал в ночи Самсон
Крепкий, как самогон,
И покидал загон,
Сказочно невесом.
Между Китов, Весов,
Арфы и Гончих псов,
Вертит жираф Самсон
Звëздное колесо.

Манулье
Родители манула Тимофея
Нормальные такие котофеи,
Хотя - пардон, ошибся я немножко.
Родитель раз - не котофей, а кошка.
Родитель два - кошак из Новосиба,
Зеленогорском прозванный красиво.
И матушка, конечно, тут как тут.
Ее зачем-то Ласточкой зовут.
Такая, словом, братцы, суета
Рожает как-то Ласточка кота
От старого приморского курорта,
Иконы довоенного комфорта,
Где лавки, подоконники, подушки
Усеяны котами, как веснушками,
И летним днем плывут издалека
Над крышами манульи облака.
И я плыву, откинувшись на стуле,
И сонно размышляю о мануле,
И, нехотя строчу манулий пост,
Со стула свесив полосатый хвост.

Незнание
С одними плохо мне. С другими - не могу.
Я не в воде, и не на берегу.
Мой путь лежит вдоль шва водораздела,
Не разбираясь нечет или чëт,
Туда, где что-то теплится ещë,
Идти, пока в груди не опустело.
Пока зведа вечерняя горит,
Пока старик привычно мастерит
Из пустоты мерцающие души,
Я завещаю детям городов
Цепочку остывающих следов
Не бог весть что, но это, всë же, лучше,
Чем ничего, чем ничего не жаль,
Пчелы укуса, шрама от ножа,
Следа помады на щеке небритой,
И юнности, ломающей края,
Что ждет удара братского копья.
Сократ когда-то тоже был гоплитом.
Вопросы вызревают в тишине
О верности, о мире и войне,
О тех, кто ждал и тех, кто шëл по краю,
И, кто держал по ветру паруса...
Я знаю только то, что вижу сам,
Я знаю то, что ничего не знаю.
Шагать вперед, покуда хватит сил,
По тетиве, по вене, по оси,
По грани, наступающего моря,
И слушать, как вздымается прибой,
Привычно погребая под собой,
Осколки недосказанных историй.

Губы

В детстве и юнности рот мой был приотркрыт, но теперь я чувствую сомкнутость своих губ. Верхняя - уверенно покоится на нижней.

Слова, которые раньше рождались еще не покинув рта, теперь толпятся за частоколом зубов в ожидании пропуска. И нет Игольного ушка, чтобы провести через него верблюда.

Слова не находят выхода и копятся в моих костях, оседают солью на коже, вскипают мигренями в голове.
Когда я иссохну, плоть моя, треснет и наружу вырвется поток перебродившей ненужной искренности.

И дети будут смеяться, и указывать пальцами на нелепого старика, не замечая, что их собственные губы неумолимо стремятся друг к другу.

Взлет! Дети орут.
Я остаюсь спокоен,
В ушах - Вивальди.

Про рыб
Рыбы редко выходят на сушу,
Но, порою, случается так:
Омертвелые скользкие души
Метеор или дальний маяк
Всколыхнет небывало и грозно,
И, природе своей вопреки,
Рыбы выйдут из моря под звезды,
Неуклюже задрав плавники.
Этот космос прекрасный и жуткий
Очарует созданий глубин,
Наполняя до каждой чешуйки
Тем, что тянет, зовет, теребит.
И у нас происходит такое.
Посреди ежедневных забот
Что-то вспыхнет, лишая покоя,
И куда-то тебя позовëт.
И погонщик толпящихся литер,
Дрессировщик разнузданных фраз
Вдруг берет и срывается в Питер,
Или вовсе - летит на Кавказ,
Или едет туда, где от боли
Разрывается мир на куски,
Или топит печаль в алкоголе
И без счета смолит косяки,
Или слушает бубен шамана,
Запивая байкальской водой,
Или он на плато Путорана,
Вдалеке от больших городов,
Засыпая в таежной избушке,
Предвкушает иные края,
Что ж тебе не сидится, зверушка?
Что ж ты мечешься, рыба моя?
То замкнешься в себе, как монашек,
То устроишь кабацкий дебош,
То бывает прочтешь - до мурашек!
То какую-то лажу прочтешь,
То полюбишь кого-нибудь сильно
С безнадежностью всех февралей,
То весною бесстыжей и пыльной
Вдруг замрешь, как сосна на скале,
И, влекомый внезапным порывом,
Сложишь песню, напишешь стишок.
Ну а так... мы обычные рыбы,
Говорящие, скользкие рыбы
С неудобной горячей душой.