явился деве Аввадон
и, призывая деву в поле
проследовать на мотовеле
антропоморфно молвит он:

в стогах душистых будем мы
любови сладкой предаваться
и ни о чем не волноваться
в каком-то смысле будем мы

но дева юная его
немедленно остановила
сказав: хоть мне приятно ваше рыло,
да и в плечах вы ничего,
но нам немало надо обсудить
коль мы намерены кого-нибудь родить
а вам ведь, знаю, только этого и нужно

тут Аввадон, закашлявшись натужно,
признался, что ему желательно до боли
наследника родить в ближайшие недели
и что для этого девицы на земле
нет лучше той, что тут уселась на столе.

и, пошептавшись лоб ко лбу и к рогу локон,
они про все договорились очень ловко,
и сладостно ему Алена отдалась,
и промелькнули две нетрудные недели,
и он носил ей пожевать угля и стали,
и пятки мял, и не был скуп на лесть

и как младенец их родился
так несколько часов чему-то обучался
и вот уже блеснуть собою был готов
в штаны упрятавши клубок хвостов
когда его отец, великий Аввадон
и мать достойная Алена
к нему явились рано и нежданно
и Малефицию поведали, что он
рожден не просто так, а для высокой цели
о коей срок пришел поведать, наконец.
— Да что вы медлите, отец! —
сказал малютка. — Не томите дале!

и молвил Аввадон:
ты для того, мой милый, был рожден
чтоб как увидишь человека
несчастного, что русским пишет языком
ты раз - и хвать его бы в темя молотком
ненужного такого человека
но не затем, чтобы он был калека
а чтоб распалась, наконец, на два куска
его дурацкая башка
и вот бы он бы половиною одною
и дальше осмыслял свои вину с бедой
а половиною другой
учился б грядочки копать с морквою

и крошка-сын, главой цепляя потолок
и щупальце прижав к груди, ужасно рек:
«Отец, и правда ты защитник человека!»
на что Алена, потеревши веко
сказала: «Вон отсюда, хватит драмы»
и маленький туп-туп
писать в десяток групп
и слушать чтения сквозь тягостную дрему, —
и каждого, кто пишет этим языком
он тюк по темечку тихонько молотком

но замечали ль вы
что стало более морквы?
и я, мой друг, не замечала
и это потому, что не рожден еще
такой ебучий бес на левое плечо
ни мне, ни вам, чтобы сначала
копать морковку вам и мне,
а после думать о беде и о вине

так что, товарищ, мы помрем от нищеты
но всласть надумаемся всякой хуеты
о мой далекий Боже!
не этого ль, скажи, от нас желаешь ты?
смотри, как методы их четки и просты,
так почему тебе бы тоже
простое действо с указанием простым
безвольным детям не явить своим?
а то, что я пишу на русском языке, —
…
мой господи, тебе бы только тыкнуть пальцем
и чтобы заеблось, - а каждый, каждый день,
когда сгущается невидимая мгла,
и надо встать и всем несчастным тельцем
дойти до двух аптек, дойти до двух аптек!..

а все же остаюсь твой божий человек

——

Еще тексты из книги «Приходят мертвые» (2025)

гореплавающее по горю плывет
длинну шею в горе окунает
полон хобот горя набирает
горем красны крылья поливает

а в горе-море дна не достать
берега у него сопливые
а по берегам мы живем
горя в голове набираем
в горе-море подливаем

а как гореплавающее выскочит
как выпрыгнет
как придет к кому в дом
как положит ласты белые на стол
и давай с себя горе отряхивать
натрясет с себя целое ведро
это к тому ведру, что у нас своего есть
тяжело, конечно, приходится,
коли в дом придет гореплавающее

а как отряхнется гореплавающее
принимается оно детей есть
тут на него надо с топором идти
и рубить ему шею синюю
вытираешь потом кровушку черную
да и думаешь: чем я раньше думал-то

ну и сложишь в мешок гореплавающее
с топором заодно и с тряпками
досидишь до ночи и тихонечко
заскользишь по берегу сопливому
к горе озеру, к озеру черному

как закинешь мешок - полной грудью вздохнешь
день-другой - глядишь, опять поплыло
длинну шею в горюшко окунет
красны крылья горюшком обольет
и плывет себе гореплавающее
и поет свою песню вечную:

«мы верим твердо
в героев спорта
и нам победа, как воздух, нужна-а-а-а
мы хотим всем рекордам
наши звонкие дать имена»

———

Еще тексты из книги «Приходят мертвые» (2025): https://docs.google.com/document/d/11DdQEML3Wi2aWO1V-WHkWpozKdtbwEA1G7KI-oMV_sY/edit?usp=drivesdk

(Папе)
и вдруг случается, что пройденное время
твое озвучивает имя
и говорит с тобой блаженными словами
не снисходя до объяснений

малыш, соломинка, лигейя, серафита
ну вот тебе немножко света
и в черной детской заблестит волшебный таллер
из несоветской жуткой сказки

потрать его на долгожданный шорох шашек
на час сидения с альбомом
смешно присвоенного вами рафаэля
на все немыслимое счастье

из черной детской слышать голос за стеною
и знать, что будет лев в аллеях
и достающая до сердца горечь туи
как предварительный приветик

как отрезвление, как злое дребезжанье
безжалостной напоминалки
о том, о чем ты никогда забыть не можешь
и что тебя не забывает

и от чего истерся твой волшебный таллер
и в детской страшные волчицы
глядят разумными и жуткими глазами
дрожит соломинка и гнется

и лишь надеется, что пройденное время
однажды сжалится над нею
и назовет ее по имени, которым
ты и оно - и тьма, возможно.

——

Еще тексты из книги «Приходят мертвые» (2025): https://docs.google.com/document/d/11DdQEML3Wi2aWO1V-WHkWpozKdtbwEA1G7KI-oMV_sY/edit?usp=drivesdk

такой ты, значит, козырной
стоишь, прижавшися спиной
к кирпичной стеночке
вокруг разложен провиант 
в руке заточка в сердце шунт
на шее орденские ленточки
дрожат неверные коленочки
но в целом очень ничего
да, в целом очень ничего
и тут ты чувствуешь
ты чувствуешь 
ты чувствуешь его
такой чудовищный удар в больную спину
такой чудовищный толчок
такой немыслимый щелчок 
такой этот ужасный выстрел в спину
и, уже падая лицом во тьму
ты изумляешься тому
что вроде ко всему готов ты был
и даже к стеночке прижаться не забыл

а ну распределись на мертвый и живой
налево мертвые направо те, кто может
явиться с тортиком и кресло продавить
налево те, кому приходится в прихожей
счищать с себя куски отсохшего мясца,
что дико трогательно смотрица.

и каждый, каждый год
стоишь, глядишь, кто влево перейдет
и хочешь тортика, а слева шепчут тихо:
«пойди купи сама, давно пора, трусиха
живых же умудрим мы при такой-то встрече
идти налево и терзать тебя иначе
ты ж за лицом следи, и возвращайся скоро,
и вынеси мясцо из коридора».

Кто скачет, кто мчится, с хуя ли орет? —
Кентавр на себе королеву везет
и громко орет, исказившись лицом,
про ужас, творящийся в нашем дворце

про банды лишенных ума босяков,
крадущих хрусталь со старинных столов
и больно промолвить, честной господин,
что в стойлах кентавров устроил один

О, ваше величество, жаль вас до слез!
О, бедный кентавр в веночке из роз!
Мы б дали вам есть и отправили спать,
но вопли несутся из леса опять

Кто скачет, кто мчится, с хуя ли вопит?
То юноша бос на кентавре летит
и громко вопит, исказивши торец,
про жуть, охватившую старый дворец

про стражей, пускающих пули в народ
про кровь на полах золоченных палат
и больно сказать, — подтверди, дорогой, —
что в стойлах кентавров устроил другой

О, бедный бунтарь, нам вас искренне жаль!
О, бедный кентавр с волосами как сталь!
Мы б дали вам есть и отправили спать,
но вой раздается из леса опять

то общее горе ползет на страну
неся на себе нищету и войну
и воет, и воет, и воет оно
как нам теперь — каждому — выть суждено
терзая сосцы обнищавшей страны
сживаясь с коростой гражданской войны
другого таща под огнем сквозь лесок
чтоб снять с него валенки через часок
и пояс, и ранец с ярмом и крестом
в нем вяленый кент и консервы с кентом
и, въевшись в кента, отрыгнем мы на снег:
«а все же кенты виноватее всех»

горе палачу, чья душа при Вышнем Враче
снять тряпье не может
и рыдает, держится за подол, королева заплечных дел
на пол ляжет
и худыми ножками бьет, подойти к себе не дает

вот конфету ей принесут, отведут ее в горний сад
и она отмякнет
и отдаст тряпье; Вышний Врач осмотрит ее
и поникнет

золотой головой: что нам делать теперь с тобой,
ломаной и битой,
преданной и грязной, сияющей, теплой, ясной
палачом отбитой
лет так в пять, когда он у папочки-палача
стал учиться держать плечо

но, короче, нельзя тебе, милая, в горний сад, - 
отправляем тебя назад
будешь ты опять, прости, душой палача, —
будешь из-за плеча
смотреть на его дела
не ори, до сих пор могла

горе палачу, чья душа орет, что не может боле вообще
Вышний Врач, подумай о палаче
ты, привыкший рубить с плеча сладословный кат,
пощади коллегу - авось он нас пощадит

когда и наш наступит час визжать и выть
(он для любого нынче может наступить)

— Вы охуели ли с плеча?!
Вы тут жалеете мерзавца-палача!
Вы видели тела невинных, им убитых?!
Да что тут говорить вообще!
Не смейте больше говорить о палаче!
Иначе в чатиках закрытых
мы вас отменим навсегда, —
а это, знаете, серьезная беда!

— Не смеем больше говорить о палаче
 вообще.

и, наконец, туда, где Он нужней всего
грядет Он в шелесте хитона своего
в мерцаньи нежного викуньего хитона
и, полы подобрав, спускается во тьму
поскольку все-таки, глядишь, и в эту тьму
грядет Он поздно или рано

и, увидав его, Душа теряет дух
как всякая, явись Небесный к ней Жених
к которому она вопила и орала
так, что на миллиметр вышли из стены
кронштейны, держащие чертовы ремни, —
и чье она не просто имя повторяла,
но так неистово, так страстно повторяла,
что на ремнях теперь прикована к стене

и, задыхаясь, говорит она Ему:
«Жених Небесный, среди мерзости и тьмы
я зеркальца в руках веками не держала,
и, верно, я черна, и, верно, я страшна,
но я Тебе лишь одному была верна
а значит, красота моя сияла
Тебе сквозь грязь и колтуны

что ж, оба мы изнемогаем от любви
так дай же мне вкусить лобзания Твои!
да не сочти за холодность, мой милый:
со всем возможным пылом
желаю я Тебя, но узел на спине
объятием скрепить наш брак мешает мне,
а все эти ремни и прочая херня
от страсти норовят удерживать меня!..»

а Он стоит, прикрыв ладонью тонкий нос,
и норовит спасти подол бесценных риз
и смотрит в ужасе, и в ужасе внимает
тому, как бедная Душа от страсти млеет,
и ищет, как свинтить, и ищет, что сказать,
чтоб еще век сюда бы носу не казать, —
и говорит так сладко, чуть дыша:
— Во всех ты, Душенька, нарядах хороша!..

Боженька! Приди скорей!
Мы легли под одеяло, смотрим на обои.
Там такое!
Там идет печальный слон зимним городом чернильным,
тащит маленькие сани.
Боженька! Приди скорей!

Боженька! Приди скорей!
Люди едут на санях, мы вот-вот слова расслышим.
Мы не дышим,
только видим, что в санях слоник тянет пулемет, —
верно, город защищать.
Боженька! Приди скорей!

Боженька! Приди скорей!
Мы зарылись под подушки: почему же, расскажи, 
в переулках ни души?
Разве так встречают наших, разве заслужил усталый слоник 
этой черной тишины?
Боженька! Приди скорей!

Боженька! Приди скорей!
Вот, смотри: они стучатся в двери, дверь за дверью (движутся обои), —
верно, за водою.
Только почему они людей выводят, дулами подталкивая в спины? 
Это, видимо, шпионы?
Боженька, приди скорей!

Боженька! Приди скорей!
Всех построили в шеренгу, что-то говорят им, слон играет снегом.
Кайтесь же бегòм!
Мы друг друга за руки схватили, мы хотим на правый бок перевернуться,
но не можем там их бросить.
Боженька! Приди скорей!

Боженька! Приди скорей!
«Счас мы вас научим…» Грохот, грохот, снова, снова, снова…
Каждого второго.
Остальных они построили в шеренгу, пулемет поправили на санках, 
отвели слона в сторонку.
Боженька! Приди скорей!

Боженька! Приди скорей!
Мы рыдаем, утирая жестким кончиком свалявшейся подушки
вымокшие уши.
На рассвете мы сожжем обои эти, навсегда подонков уничтожим,
только слоника отрежем.
Боженька! Приди скорей!

Боженька! Приди скорей!
Вот они идут от дома к дому и от дома к дому и еще от дома к дому
переулком темным.
Мы сейчас вернемся, подожди одну секунду, нам колотят в двери
это, верно, за похмелкой.
Боженька! Приди скорей!

БОЖЕНЬКА! НЕ ПРИХОДИ!
БОЖЕНЬКА! НЕ ПРИХОДИ!!!

У меня разбилась любимая тарелка.