И опять я повторяю себе — но если я не буду этого себе повторять, то забуду, расслаблюсь и впоследствии стану жалеть, — так вот, я повторяю себе, что нет ничего для отца унизительней, чем дети, не разделяющие его идеологию и взгляды. Этого никак нельзя допустить и если того потребует случай, то в методах и средствах не должно быть границ. Сгодится всё, включая угрозы и подкуп — у получателей грантов способ точно такой же. Это борьба и мне трудно представить финал для себя унизительней, чем если детям взгляды Дудя окажутся ближе. Значит ментально это не мои дети, а его. Тогда не важно, как часто я был прав, сколько совершил добрых дел, сколько женщин оттрахал и сколько нулей на счету. Я лузер-отец и лузер-мужчина, и нет ничего унизительней.

Я думаю, что люди мало размышляют и все проблемы у них от этого, потому что если размышлять много, то никаких проблем не будет, по крайней мере у меня их нет, а единственное, что я делаю — это размышляю. Я задаюсь вопросами и пробую на них ответить. Что хорошо, что плохо, чего хочу, чего нет, разбираюсь в себе и об этом пишу. Иногда даю почитать другим, чтобы и они знали, какой я, и умели со мной обращаться. Мне это выгодно, я поэтому канал веду. Это и хобби, и актив, я собираюсь никогда письмо не бросать и заниматься им всю жизнь. И другим постараюсь эту мысль навязать.

Больше, чем о смысле жизни, я размышляю только о том, как эту жизнь закончу. Я хочу умереть необычно и даже своей смертью оставить след. Представляю, как сижу в кафе с другом, пью чай и случайно придумываю очень смешную шутку. Внезапно начинаю смеяться так сильно, что не могу её произнести. Я хриплю, визжу, падаю со стула, а потом затихаю. Друг сидит в шоке, не понимая, что произошло. А вокруг все продолжают пить кофе, как будто ничего не случилось. Только через пару минут кто-то замечает, что я лежу на полу и вызывает скорую. Но уже поздно. Я умер от смеха. Моему другу ужасно грустно, но в то же время ужасно любопытно: «Чё же он там придумал?».

Вместо траурной музыки на похоронах играет звук моих последних хрипов, записанный на диктофон. А на могиле вместо памятника устанавливают статую меня, сидящего на стуле и застывшего в момент смеха. Чтобы каждый, кто придёт на могилу, мог нажать кнопку и услышать мой последний прикол, который я так и не успел рассказать. Каждый, кроме того самого друга. Ему я передам через нотариусов, что посещать меня нельзя, и у других о продолжении шутки спрашивать тоже. Он станет меня ненавидеть и сгорать от любопытства, но продолжит раз в год посещать пустое кафе, чтобы вспомнить тот день и меня помянуть.

Однажды, уже в старости, друг не выдержит и, нарушив мою просьбу, проберётся к статуе. Он обойдет её со всех сторон, виновато посмотрит и дрожащей рукой нажмёт кнопку. Статуя издаст что-нибудь тупое и совсем несмешное, друг застынет на мгновение, а затем разрыдается. Такая бы смерть мне подошла.

Я маленький, мне лет десять примерно. Длинный коридор школы, нас по очереди вызывают в кабинет и задают вопросы. Кем хочешь стать, Дима? Математику любишь больше или историю? Помогать больным или строить дома? Танцевать или изучать микробов? Я сказал, что хочу стать президентом. И что обязательно им стану. А на следующий день меня вызвали к доктору. Из всего нашего класса — только меня одного. Мне сказали спустить штаны и наклониться вперёд. В руках у медсестры был скотч и небольшое стёклышко. Я подумал, что эти два события как-то связаны, но ради президенства был готов потерпеть. Я и сейчас готов.

Не хочу работать. Уже точно. Я и раньше не хотел, но у меня быстро кончались деньги и я был вынужден снова хотеть. А сейчас уже точно не хочу. Мне не нравится сама идея зарабатывания денег. Что я должен что-нибудь делать для того, чтобы мне платили деньги и я жил лучше. Причем необязательно я должен делать что-нибудь полезное, могу и бесполезное. Главное, чтобы тот, кто платит, был убежден, что от этого есть польза. А есть ли она на самом деле — не так уж и важно. Я маркетолог. Хитрый вонючий маркетолог. А рынок почему-то решил, что маркетологи очень нужны — вот нам и платят. А мы не нужны, мы обществу даже вредны. Взять бы нас всех и уволить. Было бы хорошо.

Раньше молчание ценили. Мужик на завалинке мог часами трубку курить, да кивать изредка. И всё ясно. Не потому что сказать нечего, а потому что болтать не с руки. Сидят, карты перебирают, а о деле — ни звука. Потом вдруг один буркнет: «Завтра на покос», и все встают, будто приказ получили. Ни споров, ни «давайте обсудим KPI покоса». Слово — как печать было. А сейчас что? Собрания по три часа, графики, презентации, а итог: «Надо подумать». Думали бы молча — давно бы решили. Раньше письма писались месяцами. Слова выверяли, как алмазы. Одно «люблю» на пожелтевшей бумаге перечитывали сто раз. Теперь в мессенджерах друг другу «люблю» пишут, а о любви может быть ничего и не знают. Раньше как — сидит старик на рынке, огурцы продаёт. Спросишь цену, пальцем на табличку тычет. И всё. Ни тебе акций, ни спецпредложений. Огурец 50 рублей: хочешь бери, не хочешь — иди. И ведь берут. Другое раньше было время, раньше молчание ценили. Не потому что сказать нечего, а потому что болтать не с руки. Пойду я, братцы, что-то распизделся.

Делу я привык отдаваться. Чем плохо работать, лучше совсем не работать. Чем невнимательно слушать, лучше совсем помолчать. Так уж я устроен и это касается любых, в том числе даже на первый взгляд незначительных дел. К примеру, распитие водки. О, как я пью. Я с ней разговариваю, пока она морозная в стопочку тянется. Я в кулак после каждой крякаю. Я держусь до утра и не боюсь похмелий, выпиваю в больших количествах. А чем люди хвалятся, когда заявляют о том, что умеют пить в меру, мне непонятно. Подозреваю, не умеют иначе. Средняя зарплата, средний балл в школе, среднее застолье. Уж лучше бы совсем не пили.

Приятный с виду парень, так и не скажешь, что в Победе работает. При первой нашей встрече представился дата-сайнтистом, чем вызвал у меня интерес и обрек себя на вечер расспросов. Главным образом меня интересовало только одно: «За сколько дней покупать билеты, чтобы платить за них как можно меньше?».

Дальше я сильно упрощу, но суть останется верной.

У одного и того же билета, скажем, из Сочи в Москву, имеется несколько внутренних категорий, которые друг от друга отличаются только ценой. На самом деле их десятки, но чтобы не усложнять, представим, что их 5: A — 2500 рублей, B — 5000 рублей, C — 10 000 рублей, D — 15 000 рублей и Е, стоимостью 20 000 рублей.

Как только билет появляется в продаже, ему, для оценки спроса, присваивается средняя по стоимости категория — категория C, за 10 000 рублей. Алгоритм изучает спрос. Если спрос высокий, то билеты категории C из продажи изымаются и вместо них предлагаются билеты категории D, за 15 000. Если спрос низкий, то категории B, за 5000.

Наполнение билетов не изменяется, изменяется только стоимость.

Чем ближе вылет, тем обычно выше предлагаемая категория билета. Ставка делается на то, что в последний момент кому-то настолько приспичит лететь, что он будет готов заплатить любые деньги. Обычно это работает и самые дорогие билеты — за трое суток до вылета. Но если за сутки на борту останутся места, то категории пойдут по нисходящей, вплоть до категории A.

К счастью, такое случается довольно часто и если график на работе свободный, то можно этим воспользоваться.

Борис Корчевников говорит тебе ужасные вещи на протяжении 30 секунд