225 "нашему всему" - и именинник в прекрасной форме

а вот не из самого "засмотренного" -
- молодой Юрский читает "Графа Нулина", Ленинградское ТВ, 1965 г.

сегодня пушкинский день – и, по случайному стечению обстоятельств, перечитывал на первый взгляд нечто весьма от А.С. далекое –
- «Политические письма…» Погодина времен Крымской войны и вокруг них –
- и вот, в знаменитом октябрьском 1854 г. (которое затем, уже в январе 1855 г., Погодин решился представить Николаю) –
- читая вначале вроде бы стертое, знакомое –
- «Не приведи Бог увидеть Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, сказал Пушкин, которого государственные способности не умели оценивать близорукие и тупые современники, думавшие, что он только стишки писать да шутить умеет» -
- или в заключение, обращение к Карамзину и Пушкину –
- «Карамзина и Пушкина призываю в свидетели искренности моих слов; Карамзина, который перед кончиною благословил меня на историческое делание; Пушкина, который разделял и одобрял мои убеждения» -
- тут же поймал себя на том, что это нам – привычно и понятно, а ведь Погодин говорит это практически впервые, апеллируя к Пушкину как государственному уму, им в этом качестве подкрепляя свои рассуждения –
- и выводя свою генеалогию (оставим реальность истории побоку) из Карамзина праотца, да Пушкина – единомышленника –
- и попутно беря Государя в свидетели, того, кто вместе с Погодиным противопоставлен «современникам» -
- почти момент рождения Пушкина как «нашего всего», еще буквально несколько лет осталось до этой формулы Апполона Григорьева – с которым как раз в это время очередные препирательства о «молодой редакции» «Москвитянина» -
- оно уже рождается –
- и год спустя начнется большой русский спор о Пушкине – и чем именно он дорог и велик – где сам факт никем не будет оспариваться, а пря будет лишь в уточнении: а отчего это так, почему он так близок и значим…

прочел где-то в ленте типичное-расхожее понятное – о Пушкине из школьной программы и о том, как потом посчастливилось встретиться с ним вновь, узнать, что он совсем не «тот», не «классик в пыльной раме» -
- прочел и подумал, что мой опыт совсем не типичен –
- так получилось, что в начале 90-х зацепило образовательными экспериментами, перестройка плавно перетекала в «новую Россию», «новое мышление» цвело разными идеями – от гуманистической педагогики до «создания новой элиты» и проч. мусора, обычно дивно перекрещиваясь между собой –
- либертарианство (в отсутствие еще этого слова), воздыхания о былых гимназиях и гимназисточках, Януш Корчак и Альберт Швейцер с примесью уальдовского эстетизма – все это мирно уживалось в одних и тех же головах, образуя невероятные сочетания, которые уже несколько лет спустя будет трудно встретить –
- попутно школа переходила к 12-летке через 11-летку –
- ну, как… переходила – я вот так и перешел, из 3-го в 5-й класс, в рамках реформы –
- но это все предисловие, а суть в том, что с Пушкиным уже осознанно – т.е. именно «имя Пушкин» познакомился (или, по крайней мере, о знакомстве помню) в пятом классе лицея, где читали «Руслана и Людмилу» -
- и вот впечатление как раз было в целом тоскливое, из неожиданного лишь осознание, что знакомое «у Лукоморья» - это оттуда, цитата вдруг опознается как цитата откуда-то, автономное целое становится частью и проч. –
- а вот затем, в рамках странностей педагогики – кажется, на новогодние каникулы дали в рамках «свободного чтения», рекомендаций –
- «Евгения Онегина» и Уайльда – здесь, чтобы не клеветать на учителей, признаюсь прямо: не уверен, что именно порекомендовали из Уайльда, подозреваю – «Кентервильское приведение», но дома стоял томик Уайльда, где было и оно, но первым шел «Портрет…», а с детства была привычка читать по порядку –
- словом, «Портрет…» проглочен и в отличие от «Привидения», понравившегося, но проскользившего по поверхности, зацепил глубоко – в том числе от непонимания конкретного подтекста, от чего история читалась уже совершенно символистки –
- и там же был и «Онегин» - дома нашлось старое, еще бабушкино издание, с ее пометками и матушкиными школьными заметками –
- шлейф «Руслана…» был силен, зимним вечером под лампой, свернувшись на диване, читать начинал без особого любопытства, лишь старая книжка с историей сама по себе интересовала –
- а потом – ошеломление, от звучания стиха, желание почти непроизвольное читать это в голос – и восторг –
- когда шел читать нечто положенное, «правильное» – а перед тобой чудо. –
- и вот думаю, почти не сомневаюсь – не случись того странного задания на зимние каникулы, для по старому счету четвероклассника –
- встреться я с «Онегиным» когда положено по программе, в правильном, приноровленном к возрасту, порядке – боюсь, встречи с Пушкиным пришлось бы ждать очень долго –
- а так да, с тех пор и живу с «веселым именем “Пушкин”»

а вот уже совсем скоро - в прекрасном изд-ве ТИАМа, одновременно и как начало новой серии, Nymphosorium

как обычно - все пропустил, а оказывается, вышел очередной номер "Русской философии" -
- где важная для меня статья об Огареве в интерпретации Гершензона -
- кажется, получилось довольно любопытно

С.Т. Аксаков – И.С. Тургеневу, 5.II.1854 -
- «<…> я серьезно боюсь, чтоб мне не заболтаться на старости; трудно уловить ту минуту, когда неминуемо начнешь глупеть и станешь принимать желание приласкать старика за наличную монету».

поскольку сейчас сезон защит, то старое наставление «научника» может оказаться небесполезным
==========================
Осип Бодянский записывает в дневнике 31.X.1853 г. о защите Гильфердинга: «пропустил его на испытании и состязании, хотя и то и другое были очень слабы, и только в память прекрасных студенческих занятий его сжалился над ним, после долгого колебания, давши, однако, слово, - никогда не делать подобного послабления никому. Конечно, через год нельзя было ему приготовиться ему к испытанию достойным образом: но в таком случае кто же торопил его? Не пропустить же значило бы, статься может, навсегда убить в нем охоту заниматься Славянщиной, к которой так мало еще у нас охотников, даже между учащими». –
- итак, при всех профессорских сомнения, Гильфердинг был допущен к защите магистерской диссертации –
- «Защищал же он исследование свое точно так, как я его научил за два дня перед тем, сказав, чтобы он, для избежания посрамления, рубил бы направо и налево, и таким образом, новостью и нечаянностью оборотов, озадачил бы, не щадя, в случаях нужды, и самого меня; одно лишь не забывать при том: не допускать до того, чтобы я разгорячился. Все это исполнено было им в точности. Защищение было блистательное, так что многие из профессоров остались и мною недовольными; но за то дело выиграно, и публика разъехалась совершенно уверенною в превосходстве защищавшегося перед всеми его возражателями, что и составляло главную цель мою, после того, как я решился уже его пропустить. Хуже было бы, если бы я смял его на диспуте, как того требовали недовольные мои товарищи. Тогда кто же бы мог назвать меня благородным? Пропустить до диссертации и потом совсем уничтожить: разве может быть сомнение в превосходстве учителя над только что вышедшим учеником? Разве не мог учитель достичь своего, не бесчестя его перед всеми? Но, пропустив, обязан поддержать и совершить все».