не знаю, насколько эта мысль поддержана среди специалистов по Толстому –
- но думаю, что фамилия «Каратаева» прилетела к нему от Тургенева – из периода ближайшей дружбы (которая, как нередко в таких случаях, заканчивается страстным разрывом – эти отношения ведь по природе своей, если не делать акцента на сексе, ничем не отличаются – или, точнее, и есть страстная любовь) с Тургеневым –
- у Тургенева в 1852 – 1855 гг., в годы его почти безвылазного ссыльного пребывания в Лутовиново, был по его собственным словам самым «близким человеком <…> некто Василий Картеев, молодой помещик 25-ти лет. Каратеев был романтик, энтузиаст, большой любитель литературы и музыки» -
- он ушел с ополчением в Крым, где и погиб – и еще и потому Тургенев мог неоднократно вспоминать его в разговорах с «крымским» Толстым – унаследовавшим фамилию, как обычного для него – с переменой одной буквы

и да – спорим, что ни одна чувствительная, высокоморальная и всецело-гуманистическая собака, отъехавшая с начала войны –
- нет, не то, чтобы «не заметит» Белгорода – на это спорить не буду, здесь возможны варианты –
- но если и заметит, то твердо заявит, что это «бремя войны», те самые последствия, которые неизбежны и являются результатом предшествующего выбора поддержки или бездействия и проч. –
- и нет, я не к моральному негодованию и проч., а именно к пониманию пределов устройства – и вместе с тем пониманию, что сила – именно в апелляции к общечеловеческому –
- действительной апелляции, с действительными аргументами –
- а то, что обращает его в оружие – это возможность одно видеть, другое нет – и нет, это не про бесцельность, бессмысленность самой конструкции –
- а про ее напряжения и возможности использования иным образом – впрочем, сама рамка начала всего этого не то, чтобы вовсе обнулила, но радикально сократила возможности подобного использования с российской стороны –
- но как раз рутинизация возвращает эту возможность –
- там, где особенно важна – даже не смена спикеров и институций, а чтобы эти голоса раздались от других, не связанных с предшествующим лиц –
- не в контексте «увязывания с предыдущим», а именно о том – что все предыдущее – ок, допустим, мутная история –
- но здесь именно другое, то, что работает на общее – и где «отмахивание» потребует дополнительных сил –
- а вот вопрос, остались ли у «нас» такие голоса и силы, которые способны к высказыванию достаточно заметному и не включаемому просто в «еще одно» - большой вопрос

то есть по реакции на Белгород патриотической общественности –
- как раз видно, как это устроено – хрестоматийно –
- общественность призывает отвечать, дальше конкретизируя так, что не нарушая законодательство повторить невозможно –
- но если кратко – то как превратить гражданское население не в сопутствующие издержки, а в законную военную цель –
- то есть попросту сразу совершить военное преступление –
- вместо того, чтобы как раз тянуть логичную волынку – с надеждой передудеть – что как раз противник здесь является военным преступником –
- и вместо того, чтобы попытаться использовать возможность – выставляют себя же ровно в том облике, в котором и представлены уже вполне вражеской пропагандой - отбитыми на всю голову кровавыми уродами, а не смиренно принимающими бремя необходимого и пытающимися с минимальными издержками среди других мирных людей свершить насущное

невероятно грустно -
- для меня он был одним из главных голосов взросления -
- а потом оставался - как и был тогда - и за что ему спасибо -
- тем, с кем не столько соглашаешься, сколько слушаешь -
- слышишь зачастую обнаженную риторику - явленную как прием -
- и вместе с тем приглашение к разговору, спору -
- а нередко и размышлению -
- прекрасный публицист и, что важнее всего, неизменно оставлявший чувствовать, что за всем этим - есть некто, другой - большой и интересный человек, не сводимый к сиюминутному

В одном более чем патриотическом теоеграм-канале обсуждают военный ответ на Белгородскую трагедию. Несколько человек залают вопрос, примерно, такой: а почему известные центры принятия решений были поражены после, а не до того?
Я считаю эти вопросы неуместными. Военным виднее, когда, что и чем поражать.
Но в более общем плане опять размышляю про альтернативную историю.
Что было бы, если бы?
Что было бы, например, если бы Сталин не то что на Германию, а напал бы на Польшу раньше Германии? Резоны были те же, что и двадцать лет назад, так что о резонах спрашивать глупо. Страна была большая и враждебная. И вот допустим…. Конечно, было бы непросто. Но и победа была бы возможна. В это время Гитлер, Чемберлен и Даладье плечом к плечу отстаивали бы европейские ценности и призывали народы мира сплотиться перед лицом большевистского варварства. Америка бы выжидала. На территориях, занятых СССР был бы обычный сталинский режим, каким мы его помним по началу 40-х годов. С репрессиями и лагерями, конечно, но уже после большого террора, с расстрелами, но без мясорубки. Что-то вроде Прибалтики тех же лет.
Ну да. А чего бы не было?
Не было бы Освенцима, Треблинки и Майданека. То есть места были бы, не о том речь. Много страшных мест остались бы просто географическими точками.
Но никому бы и в голову не пришло… никто бы не сказал, что мол пусть уж лучше Сталин устроит филиал Коммунарки в предместьях Варшавы, чем Гитлер проведет Ванзейскую конференцию. Потому что всего этого бы просто не было бы, нельзя было бы сравнить меньшее и большее зло, зло было бы одно, уникальное, против него бы и сражались рука об руку все люди доброй воли и европейской культуры.
———————
Правильно говорили наши историки, что история не терпит сослагательного наклонения.
А фантазеров, позволяющих себе, надо пресекать во избежание.

Евг. Колбасин писал Тургеневу в Париж 18.X.1856 г. по поводу новой статьи Чернышевского из цикла «О Гоголевском периоде русской литературы» -
- «Статья о Белинском (IX книжка) произвела остервенелое бешенство на Боткина и Анненкова: как, дескать, человек, говоря о Станкевиче и всей компании прямо указывает на живых людей, принадлежавших к той же компании.. Трухнули очень; Анненков упирает на то, что будто бы все переврано Чернышевским. Вообразите, какой вышел изумительный случай, спасший редакцию “Современника” от окончательного яда Василия Петровича: при наборе, как-то нечаянно, выпало его имя, и таким образом, к величайшей радости Панаева, Василий Петрович не поименован. Хорошо, что так случилось, а то все телеграфы облиты были бы ядом!..» -
- и в этом случае еще примечательна рассинхронизация – для одних, как для Колбасина или самого Чернышевского, уже существует «публичная сфера», люди, которые действуют там, могут быть названы – они участники общественного процесса –
- для других – это пространство частной жизни, они не принадлежат публичности (под чем понимается официальное) – как в предшествующем споре о публикации хроник, где ссылка на образцы вроде французских и английских применительно к «Хронике русского» или «Парижским письмам» отметается –
- как потому, что это иностранный опыт, не вошедший в русские нравы, так и потому, что сами эти европейские обыкновения расцениваются как недолжные

и немного новогоднего всем нам
======================
"Strand", 1892.

с наступившим -
- на всей наличной территории России!

Панаев – Боткину, 11.II.1858 г., Петербург –
- о начавшейся публичной дискуссии о крепостном праве, взглядом журналиста (орфография оригинала) –
- «Слава и благодарению Царю мы ожили. Последнему великому делу придана полная гласность по Высоч<айшему> повелению. – Ты можешь себе представить, какую важность придаст это журналам, которые сумеют воспользоваться этим. Для журналов это тоже что война газет».

а тем временем - продолжаем неспешные беседы в Библиотеке БФУ -
- и на сей раз разговариваем с Валерием Шубинским о записках Головнина -

бродя по фондам РНБ - натолкнулся на такую любопытную открытку -
- в описании помечена между 1904 и 1917 гг. -
- примечательна, с одной стороны, всеядность - здесь и Екатерина, и Радищев, и Хомяков, и Лесков, и даже Суворов с Михайловским -
- а с другой - отчетливый центр, относительная малозначительность Достоевского -
- и насколько "пантеон" является современным, "быстрым" и "близким" - ведь значительная часть персонажей, на открытку поместившихся, являются живыми на тот момент или только недавно умершими

прелюбопытное полицейское донесение о Салтыкове от 30 мая 1881 г. – как тот выглядел в глазах правительства
============================
«Принадлежа по своим произведениям сороковых годов к современным воззрениям к умеренной либеральной партии – он, однако, не может быть причислен к анархическим направлениям последнего времени, удаляется всяческого рода сообщения с крайними партиями. В противоположность Тургеневу и Достоевскому, искавшим популярности среди молодежи, Салтыков избегал молодежи, хотя последняя, в лице студентов университета, Медицинской академии, Технологического и Горного институтов, не раз делала попытку привлечь Салтыкова на свою сторону».
[Цит. по: Мазовецкая Э. Анна Энгельгардт… 2001: 71]

а чему меня научили два последних года –
- так это тому, что гипотеза «личности» как предположения по умолчанию – сильно ошибочна –
- что о поведении людей во многих случаях резоннее судить по модели «стимул – реакция», не отграничивая их от инфузорий –
- самым впечатляющим была большая философская встреча поздней весной 2022 года –
- когда, вопреки моим диким ожиданиям, основным сюжетом было – какие места освободились, какие освободятся, какие подвижки произошли, а какие – вот-вот произойдут – и что куда передвинется в плане штатного расписания –
- и какие перспективы война значит с точки зрения штатных расписаний –
- где именно исходя из этого описывались возможные суждения и позиции других участников и свои собственные –
- и здесь я понимал воочию, как терпит крушение собственный дефолтный взгляд на «интеллектуалов» -
- как на атомные подводные лодки, в собственной логике, пользующиеся обстоятельствами – но именно как условиями момента –
- то, к чему приспосабливаются и что используют – но что не определяет, а, напротив, сугубо как момент – «ко времени» или «не ко времени» это «свое» -
- которое совсем в другой логике – длинного плавания –
- и что судить исходя из этой гипотезы автономной личности о суждениях и действиях окружающих – нечто совершенно избыточное –
- почему и к тезису о бремени истории – при всей симпатии и близости к логике рассуждения – отношусь с сомнением, как к некоему артефакту XIX века –
- то есть не уверен, есть ли та значимая интеллектуально масса, которая так строит себя – а не только как последовательность событий, готовая в любой момент переиграть все это – именно от того, что нет того субъекта, который «историчен» в глубинном смысле, то есть строит себя, свой смысл – смысл своего существования – через историю –
- а не по поводу событий

От себя к ⬆️⬆️⬆️ замечу, что не встречал инфузорий, обсуждающих места у корыта, хотя пафос, то есть мессидж, понимаю.
Собственно, концепция нарративной идентичности предполагает, между прочим, забывание и вытеснение.
Когда внешний наблюдатель знает о событиях, которые, по его мнению, должен включить в повествование о себе тот или иной рассказчик, он, наблюдатель, не находя не то что событий, но целых эпизодов в рассказе, сразу кидается с криком вы и убили-с, это 19 век. Но мы живем в эпоху невольного умолчания и произвольного конструирования. От этого необходимость в связном нарративе не становится меньше, но достигается иначе.
Вся игра сложнее, но вопрос не бессмысленный. Потому что бывшее, но исключенное возвращается. Конечно, бывают словно бы бессовестные — и люди, и народы, как бывают и невротизированные памятью. Но каждое состояние здесь и сейчас не окончательное.

вообще, конечно – то, что еще остается осмыслить – это тот факт, что весь «большой русский роман», 1860 – 70-х годов –
- окажется достоянием «правых» -
- при том, что они будут сами ощущать свое положение как уязвимых, находящихся в стороне, едва ли не маргиналов –
- от «Обломова» и «Обрыва» Гончарова, с вереницей романов Достоевского, «Войной и миром» и «Анной Карениной» Толстого, всеми романами Тургенева после разрыва с «Современником» (и пусть до союза с «Вестником Европы», тогда это и «Накануне», и «Отцы и дети», и «Дым»), все романы Лескова, почти весь Писемский-романист –
- при этом даже промежуточные варианты – вроде Шелера-Михайлова или Боборыкина с Мордовцевым вызывают чаще всего неприятие слева –
- а то, что более или менее принимается – вроде «Шаг за шагом» Омулевского – это нечто настолько забытое, что не всякий историк 2-й половины XIX века сходу вспомнит сюжет –
- и это вообще-то большая проблема – почему именно романная форма оказывается совершенно недоступной в этот момент «левым» -
- почему о романах того времени они могут вновь и вновь рассуждать, писать статью за статьей, но сам роман оказывается формой радикальной противоположной политической и общественной позиции…

из «Литературных и житейских воспоминаний» Тургенева (1869) –
- пассаж, который в свое время пропустил, а он более чем значимый – о единственном свидании Тургенева с Писаревым, в 1867 году –
- где очень много не о собеседнике, но об авторе –
- «Писарев с первого взгляда производил впечатление человека честного и умного, которому не только можно, но и должно говорить правду» [Тургенев, 1934: 86]

читая «Дядюшкин сон» - подумал, во-первых, что у Достоевского сложно – почти всегда – с рассказом или повестью –
- хотя когда рассказы удавались – а это больше к концу жизни, роде «Мужика Марея» и «Кроткой» - там он поднимался до шедевра –
- но даже в задуманном как небольшое произведение –
- вроде «Романа в девяти письмах» -
- он тяготеет к роману –
- но, во-вторых, «Дядюшкин сон» примечателен тем, что это почти весь «поздний» или «зрелый» Достоевский –
- уже сразу, в первом опубликованном после каторги произведении –
- и вместе с тем отчетливо видна граница, отделяющая это – от Достоевского больших романов –
- чтобы они возникли – необходима была большая идея –
- и здесь отчетливо видно, насколько действительно роман Достоевского по формулировке Энгельгардта «идейный роман» -
- это организующий принцип, как и напишет в начале 1920-х Энгельгардт – и справедливо проведет границу между «романом идей» и «идейным романом» -
- в «Дядюшкином сне» как раз все позднейшее на месте – буквально, даже и своего рода Настасья Филипповна уже есть, и спресованность действия до почти одного дня –
- все на месте, кроме «идеи» - и это остается скорее заготовкой – то, чему не удается взлететь, вне связывающего все готовое, уже разложенное, в единое целое

«Он о многом еще мечтал, хотя был далеко не глуп».
[Достоевский, «Скверный анекдот»]

в славной книге Громбаха о Пушкине и медицине его времени есть наблюдение, как меняется с годами отношение Пушкина к врачам –
- по молодости он склонен язвить, шутить и злословить, но став семьянином и беспокоясь о жене и, в первую очередь, о детях – начинает теперь намного теплее отзываться о врачах, надеяться на них и во всяком случае делиться этой надеждой с близкими –
- пока он переживал лишь о себе – он мог себе позволить иронизировать, когда беспокойство охватило его о других – ему понадобилась вера во врачебное искусство

Пушкин – б. Модесту Корфу, 14.X.1836 –
- «<…> история долга, жизнь коротка, а пуще всего человеческая природа ленива (русская природа в особенности)».