в 1873 году, когда Толстой занимался переделкой «Войны и мира» - он в мучительном настроении, что совершенно очевидно по письмам к Страхову, меняясь в суждениях от письма к письму –
- то от отвращения к некогда им написанному –
- то уже в самом конце процесса подготовки 3-го издания – вдруг, в письме от 4.IX.1873 г.: «Делайте что хотите, именно в смысле уничтожения всего, что вам кажется лишним, противуречивым, неясным. Даю вам это полномочие и благодарю за предпринимаемый труд; но, признаю, жалею. Мне кажется (я, наверное, заблуждаюсь), что там нет ничего лишнего» -
- и здесь еще и другая, как мне кажется – очень устойчивая – черта Толстого, решительного редактора на стадии «до публикации», но затем, перейдя эту черту, практически не возвращающегося к уже опубликованному –
- независимо от того, насколько сам этим доволен или нет – для него сделанное оказывается именно сделанным, завершенным – уже прожитым и пережитым, к чему невозможно вернуться –
- и в итоге он решит в 1886 году просто все вернуть, как было в первых двух изданиях – не как удовлетворенность сделанным – а напротив, уже как полная отрешенность

и в том же письме к Страхову от 4.IX.1873 г. Толстой дает ту характеристику собеседника, которая обеспечила ему и столь длинную дружбу – и вообще его место в истории русской мысли –
- и вместе с тем объясняет вполне, отчего Страхов в принципе не мог стать тем властителем умов, «критиком» (в духе Белинского или Чернышевского), кем сам хотел быть и лишь потихоньку примирился с несбыточностью этой мечты –
- «приятнее думать и писать, зная, что есть человек, кот<орый> хочет понять не то, что ему нравится, а все то, что хочется выразить тому, кто выражает» -
- он истолковывал, старался понять мысль другого – а не использовать чужие произведения как образы, примеры или поводы для своего собственного –
- и это же со временем уже у Толстого вызовет раздражение с вопросом 1878 г. – а есть ли у него свое собственное, задушевное, есть ли то, ради чего все это делается –
- а раздражение и суровость – не от предположения отстуствия, а в стремлении напором побудить это сформулировать, прояснить для себя, в реакции наконец выплеснуть то, вокруг чего, ради чего все остальное –
- и ответ Страхова будет для Толстого не менее тяжелым – ведь Страхов как раз и ответ, без раздражения и в печали, что нет, нету – все лишь по привычки, по рутине жизни, день за днем –
- хотя в другой период тот же ответ мог бы ему и понравится, напротив, ведь в этом есть сродство с третьей смертью

прекрасное начало письма
=======================
Тургенев – Некрасову, нояб. (после 9-го) – дек. 1858, СПб –
- «Любезный Некрасов, я буду с тобой откровенен – а ты на меня не сердись»

и немного прекрасного
====================
из цикла "Америка в 1970-х годах", сделанного разными фотографами для проекта Documerica

Тургенев – Феоктистову, 29.XII.1851, СПб. –
- «Увы! против скуки не помогает даже безнравственность».

а вот и последняя серия первого сезона наших с Владасом Повилайтисом лекций по истории русской мысли в гостеприимном Доме Китобоя -
- так удачно в тот раз сошлось, что -
- о Достоевском

Тургенев – Феоктистову, 6.III.1853, с. Спасское –
- «Я не даром состарился, - я успокоился и теперь гораздо меньшего требую от жизни, гораздо большего от самого себя».

не знаю, насколько эта мысль поддержана среди специалистов по Толстому –
- но думаю, что фамилия «Каратаева» прилетела к нему от Тургенева – из периода ближайшей дружбы (которая, как нередко в таких случаях, заканчивается страстным разрывом – эти отношения ведь по природе своей, если не делать акцента на сексе, ничем не отличаются – или, точнее, и есть страстная любовь) с Тургеневым –
- у Тургенева в 1852 – 1855 гг., в годы его почти безвылазного ссыльного пребывания в Лутовиново, был по его собственным словам самым «близким человеком <…> некто Василий Картеев, молодой помещик 25-ти лет. Каратеев был романтик, энтузиаст, большой любитель литературы и музыки» -
- он ушел с ополчением в Крым, где и погиб – и еще и потому Тургенев мог неоднократно вспоминать его в разговорах с «крымским» Толстым – унаследовавшим фамилию, как обычного для него – с переменой одной буквы

и да – спорим, что ни одна чувствительная, высокоморальная и всецело-гуманистическая собака, отъехавшая с начала войны –
- нет, не то, чтобы «не заметит» Белгорода – на это спорить не буду, здесь возможны варианты –
- но если и заметит, то твердо заявит, что это «бремя войны», те самые последствия, которые неизбежны и являются результатом предшествующего выбора поддержки или бездействия и проч. –
- и нет, я не к моральному негодованию и проч., а именно к пониманию пределов устройства – и вместе с тем пониманию, что сила – именно в апелляции к общечеловеческому –
- действительной апелляции, с действительными аргументами –
- а то, что обращает его в оружие – это возможность одно видеть, другое нет – и нет, это не про бесцельность, бессмысленность самой конструкции –
- а про ее напряжения и возможности использования иным образом – впрочем, сама рамка начала всего этого не то, чтобы вовсе обнулила, но радикально сократила возможности подобного использования с российской стороны –
- но как раз рутинизация возвращает эту возможность –
- там, где особенно важна – даже не смена спикеров и институций, а чтобы эти голоса раздались от других, не связанных с предшествующим лиц –
- не в контексте «увязывания с предыдущим», а именно о том – что все предыдущее – ок, допустим, мутная история –
- но здесь именно другое, то, что работает на общее – и где «отмахивание» потребует дополнительных сил –
- а вот вопрос, остались ли у «нас» такие голоса и силы, которые способны к высказыванию достаточно заметному и не включаемому просто в «еще одно» - большой вопрос

то есть по реакции на Белгород патриотической общественности –
- как раз видно, как это устроено – хрестоматийно –
- общественность призывает отвечать, дальше конкретизируя так, что не нарушая законодательство повторить невозможно –
- но если кратко – то как превратить гражданское население не в сопутствующие издержки, а в законную военную цель –
- то есть попросту сразу совершить военное преступление –
- вместо того, чтобы как раз тянуть логичную волынку – с надеждой передудеть – что как раз противник здесь является военным преступником –
- и вместо того, чтобы попытаться использовать возможность – выставляют себя же ровно в том облике, в котором и представлены уже вполне вражеской пропагандой - отбитыми на всю голову кровавыми уродами, а не смиренно принимающими бремя необходимого и пытающимися с минимальными издержками среди других мирных людей свершить насущное

невероятно грустно -
- для меня он был одним из главных голосов взросления -
- а потом оставался - как и был тогда - и за что ему спасибо -
- тем, с кем не столько соглашаешься, сколько слушаешь -
- слышишь зачастую обнаженную риторику - явленную как прием -
- и вместе с тем приглашение к разговору, спору -
- а нередко и размышлению -
- прекрасный публицист и, что важнее всего, неизменно оставлявший чувствовать, что за всем этим - есть некто, другой - большой и интересный человек, не сводимый к сиюминутному

В одном более чем патриотическом теоеграм-канале обсуждают военный ответ на Белгородскую трагедию. Несколько человек залают вопрос, примерно, такой: а почему известные центры принятия решений были поражены после, а не до того?
Я считаю эти вопросы неуместными. Военным виднее, когда, что и чем поражать.
Но в более общем плане опять размышляю про альтернативную историю.
Что было бы, если бы?
Что было бы, например, если бы Сталин не то что на Германию, а напал бы на Польшу раньше Германии? Резоны были те же, что и двадцать лет назад, так что о резонах спрашивать глупо. Страна была большая и враждебная. И вот допустим…. Конечно, было бы непросто. Но и победа была бы возможна. В это время Гитлер, Чемберлен и Даладье плечом к плечу отстаивали бы европейские ценности и призывали народы мира сплотиться перед лицом большевистского варварства. Америка бы выжидала. На территориях, занятых СССР был бы обычный сталинский режим, каким мы его помним по началу 40-х годов. С репрессиями и лагерями, конечно, но уже после большого террора, с расстрелами, но без мясорубки. Что-то вроде Прибалтики тех же лет.
Ну да. А чего бы не было?
Не было бы Освенцима, Треблинки и Майданека. То есть места были бы, не о том речь. Много страшных мест остались бы просто географическими точками.
Но никому бы и в голову не пришло… никто бы не сказал, что мол пусть уж лучше Сталин устроит филиал Коммунарки в предместьях Варшавы, чем Гитлер проведет Ванзейскую конференцию. Потому что всего этого бы просто не было бы, нельзя было бы сравнить меньшее и большее зло, зло было бы одно, уникальное, против него бы и сражались рука об руку все люди доброй воли и европейской культуры.
———————
Правильно говорили наши историки, что история не терпит сослагательного наклонения.
А фантазеров, позволяющих себе, надо пресекать во избежание.

Евг. Колбасин писал Тургеневу в Париж 18.X.1856 г. по поводу новой статьи Чернышевского из цикла «О Гоголевском периоде русской литературы» -
- «Статья о Белинском (IX книжка) произвела остервенелое бешенство на Боткина и Анненкова: как, дескать, человек, говоря о Станкевиче и всей компании прямо указывает на живых людей, принадлежавших к той же компании.. Трухнули очень; Анненков упирает на то, что будто бы все переврано Чернышевским. Вообразите, какой вышел изумительный случай, спасший редакцию “Современника” от окончательного яда Василия Петровича: при наборе, как-то нечаянно, выпало его имя, и таким образом, к величайшей радости Панаева, Василий Петрович не поименован. Хорошо, что так случилось, а то все телеграфы облиты были бы ядом!..» -
- и в этом случае еще примечательна рассинхронизация – для одних, как для Колбасина или самого Чернышевского, уже существует «публичная сфера», люди, которые действуют там, могут быть названы – они участники общественного процесса –
- для других – это пространство частной жизни, они не принадлежат публичности (под чем понимается официальное) – как в предшествующем споре о публикации хроник, где ссылка на образцы вроде французских и английских применительно к «Хронике русского» или «Парижским письмам» отметается –
- как потому, что это иностранный опыт, не вошедший в русские нравы, так и потому, что сами эти европейские обыкновения расцениваются как недолжные