высокочиновная дворня
————————————-
и из воспоминаний Берви (Флеровского) -
- из времен, когда он служил в министерстве юстиции и наблюдал достаточно близко Панина -
- "...приведу еще пример, чтобы показать его самодурство. Однажды преданный ему и душою и телом директор Топильский докладывает ему дела; среди занятий входит лакей и говорит, что подведена к крыльцу верховая лошадь для дочери графа. Они выходят с Топильским на двор, молодая графиня в первый раз в жизни должна сесть на коня и не может решиться. "Покажите ей, что в этом нет ничего опасного, садитесь, прокатитесь", говорит граф Топильскому. Директор замечает ему, что двор отделен от улицы сквозной решеткой и что в мундире и звездах ему неудобно гарцевать перед публикой в дамском седле. Через несколько дней Панин приказывает ему явиться запросто в сюртуке; Топильский в точности исполняет приказание. Неожиданно подводят к крыльцу лошадь, оседланную в дамское седло. "Теперь вы без орденов", говорит Панин, "потрудитесь прокатиться". И седовласое превосходительство должно было, как гаер, эквилибрировать на дамском седле перед любопытными зрителями. Другой раз граф заставил его ловить на крыше петуха, который его обеспокоил" [ГМ, 1915, № 4, стр. 150 - 151].

а по поводу главной сегодняшней новости -
- чудовищной -
- и про глубочайшее собственное несчастье, которое ко всей общественной истории имеет, конечно, отношение - про свое, личное, сугубо конкретное - где нет никого рядом, кто разомкнул бы, дал хоть иллюзорную надежду на другое
- это и про накал страстей - сужающийся коридор -
- и про общее в связке с личным -
- где происходящее здесь и сейчас выглядит соразмерным, адекватным для возникшего/созревшего решения -
- и да, независимо от конкретного -
- это симптом нашей тяжелой общей неудачи, несчастья

Берви об "астраханском работнике" -
- "Конечно, грубость в нем еще преобладает, впечатлений изящных он получает слишком мало, и отсутствие в гостиницах порядочных женщин мешает ему превратиться в порядочного человека"
[Берви-Флеровский. Избранное... Т. 1: 177].

и из специфических литературных оборотов -
- "самая благоприятная смертность"
[Берви-Флеровский. Избранное... Т. 1: 190]

самое, пожалуй, интересное в том, что зовется - более или менее условно - "народничеством" -
- это движение от взгляда "сверху вниз" -
- истории о том, как облагодетельствовать народ, цивилизовать, избавить от бед цивилизации, сделать развитым (всесторонне) и проч. -
- от позиции, где рассуждающий/действующий стоит над - если не совершенством, то знающим о том, "как оно должно быть", стремящийся/мечтающий сделать "другого" - "мужика" - воплощением своих представлений о "настоящем человеке" - и ценящий "мужика" именно за то, что он представляется ему способным к этому, подходящим - м.б. даже наилучшим - материалом -
- от этого к стремлению услышать, понять другого - здесь и Короленко, и Юзов (Каблиц), и многие другие - из чего затем вырастает и чаяновский взгляд -
- взгляд, прежде всего исходящий из того, что другой - живет собственным смыслом, с ним возможен разговор - а для этого необходимо признать его собственное существование, автономию -
- как ростки этого - очень слабые, но характерные - проявляются уже у Берви, в целом - вполне транслирующего первый взгляд, знания-устроения - лишь полагающего, в своеобразном сочетании социализма и манчестерства, что надлежащее устроиться тогда, в русском случае, когда перестанут попечительствовать - и отпустят, позволят "идти своим собственным ходом" -
- проявляются в попутном замечании о крестьянах на большой дороге из Перми в Ирбит и в Тюмень - когда он видит в их руках какие-то странные орудия, спрашивает, что они делают - и получает ответ: "это мы косим"- "меня поразила эта отсталость на таком бойком мете, через которое каждый год провозится железного товару и кос более, чем на шестьсот тысяч. оказывается, однако же, что это была не отсталость. несмотря на крайне редкое население, хороших лугов на Севере так мало, что приходится беспрерывно выкашивать местности, заросшие кустарником и разной дрянью. на таком сенокосе обыкновенная коса изломалась бы в два дня" [Берви-Флеровский, Избранные..., т. 1: 140 - 141].

о предсказуемом случае "самосбывающегося пророчества"
-------------------------
"Катков так усердно доказывал, что поджоги и отравления составляют один из приемов проповедников революции, что ему удалось сбить с толку несколько несчастных юношей. Много лет спустя, я знал в Архангельске чиновника, который имел уже жену и четверых детей. Он мне рассказывал, что, будучи четырнадцати лет от роду, он воспылал желанием прославиться революционной деятельностью, но не имел никаких знакомств и никаких путей для сближения с революционерами; у Каткова ему удалось прочесть, что поджоги составляют революционный принцип, и это вызвало в нем решимость сделать поджог несчастный мальчик был сослан в Мезень, в город, лежащий при севером полярном круге".
[В.В. Берви. Воспоминания // ГМ, 1915, № 6, стр. 161]

парижская статистика, 1836 г. -
- о причинах, "отчего женщины сделались проститутками" -
- на категории таблицы можно долго медитировать
————————————
крайняя нужда - 1.441
потеря родителей, изгнание из дому - 1.255
для поддержки больных родителей - 37
брошенные жены и вдовы для воспитания детей - 23
приехавшие в Париж, чтобы укрыться здесь и найти средства к жизни - 280
старшие в семье для воспитания младших сестер и братьев - 29
привезенные в Париж военными людьми, торговцами, студентами - 404
прислуга, обольщенная военными и брошенная ими - 289
брошенные любовницы, не знающие за что что взяться - 1.425

С.М. Соловьёв о кн. Щербатове -
- искусство вдумчивой хвалы -
- в свою очередь поставленное Рубинштейном как заключение его главы о Щербатове -
- "собственный ход русской истории остаётся для него тайною; но... он останавливается на явлении, думает над ним, старается объяснить его, а известно, какую услугу науке оказывает тот, кто первый обращает внимание на известное явление, первый начинает объяснять его, хотя бы его объяснения были и неудовлетворительны".

и так - в порядке фиксации, чтобы удержать - в слове
—————————
удивительное и нежданное счастье - которое не сматывается, а разматывается, когда ожидаешь внутри, что вообще "нет, ни о чем" - и что все явно не о "другом, большем", а оно живет и растет. - и так странно, что это оживляет, прорастает сквозь совсем неожиданное - от "Русской историографии" Рубинштейна до "Автобиографии" Августа Шлецера -
- которые читаются в этой рамке -
- и думаешь, что если бы не сиюминутные - то есть масса другого, более близкого, созвучного чувствуемому -
- а с другой - понимаешь, что теперь эти - совсем случайные и сильно о другом тексты - срослись с этим -
- тоже случайным -
- пере/проживанием

"За Москвой-рекой не живут своим умом, там на все есть правило и обычай, и каждый человек соображает свои действия с действиями других. К уму Замоскворечье очень мало имеет доверия, а имеет предания и уповает на обряды и формы".
[Островский. Записки замоскворецкого жителя // ПСС, т. 1: 56]

Ходасевич -

из воспоминаний Якова Полонского -
"Раз в университете встретился со мною Аполлон Григорьев и спросил меня:
- Ты сомневаешься?
- Да, - ответил я.
- И ты страдаешь?
- Нет.
- Ну так ты глуп, - промолвил он и отошел в сторону".

читая Виттекера, его биографию Ап. Григорьева -
- впервые задумался - обратил внимание -
- что "цыганское", мотивы и внимание к этим сюжетам -
- приходятся у Григорьева на начало 50-х и далее - времена "молодой редакции" -
- это не про раннее - ведь к тому времени он более или менее заметный театральный критик, самый зрелый среди молодых "мсковитян" -
- а, напротив, про открытие нового -
- того слоя жизни, который, конечно, был ему известен - но более по рассказам, и, вместе с тем - далек -
- для него, который бежит из дому чуть за двадцать - потому что в доме он все вечный ребенок -
- это про медленное взросление - и человека, до конца никогда не повзрослевшего -
- благодаря этому способному -
- наивным, детским взглядом - видеть то, что неведомо иным, куда более "зрелым" - твердо знающим, что именно можно увидеть - еще до того, как взгляд обратится вовне

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК

Начало XIX века пришлось на XIX век.
В это время все жили как будто в XIX веке.
Всем уже изрядно поднадоел XVIII век,
А ХХ век решили оставить на потом,
Как очень трудное задание, которое сразу и не решить.
У них были такие года, например, 1813-й, 1864-й
Или там 1887-й. И можно было в них родиться,
Жениться и умереть. Можно было заказать
Портрет у живописца и добиться аудиенции у короля,
А можно было бы год за годом работать в шахте
Или пасти баранов. Они носили всё по моде XIX века –
Всякие шляпы, панталоны, воротнички
Или свободные блузы и шейные платки.
Они следили за развитием мировых событий
И личных взаимоотношений, слушали оперы
И посещали цирк. Только благодаря этому
И состоялся XIX век. Эти люди вели его вперёд и
Вперёд как будто пышущий паром поезд, прямо
Перед которым и прокладывали рельсы. Так было
Весь XIX век, целое столетие. И никто не отлынивал.

#сергей_тимофеев

из недавнего разговора с мудрым человеком
-------------------------
- К тому же люди - честные существа. И все про себя понимают. Особенно умные люди.
В этом смысле дураки и прирожденные мерзавцы лучше. Дурак может не понимать, что работает он шутом на шайку местных разбойников или пропагандистом на врага. А мерзавца это не стеснит ничуть. А вот порядочный и умный человек неминуемо начинает корчить Федор-Палыча Карамазова.
Соответственно, дурак и мерзавец скорее сохранят человеческий облик.

у Рубинштейна (историографа) есть любопытная, данная совсем мимоходом простая схема органической критики "эклектизма" [стр. 244 - 245, ср. с темой "органического единства" исторической науки - стр. 349] -
- как отсутствия системы, внутренней связи между элементами -
- от чего эклектик не может расти, его воззрения не прорастают вместе с ходом времени и мысли, не находятся во взаимодействии с меняющимся кругом идей эпохи -
- а он либо застревает в своем времени - где "своими" его идеи становятся как обжитые, ставшие частью его "я", того способа, тем набором приемов, посредством которых он осмысляет себя и мир -
- либо меняется - но изменение оказывается, напротив, преимущественно мотивировано извне - распространением, актуальностью, красотой новых приемов, идей - если прежние идеи и представления не срослись ходом жизни в нечто "новое целое", как осколки стекла или куски железа, вживляющиеся в древесную кору, обрастающую их - не делая их частью себя и в то же время делая, соединяя с собой
—————————
здесь у Рубинштейна интересна тема "системы" идей, как возможности вступить в диалог со временем, с эпохой -
- тогда как эклектизм в этой логике его делает невозможным, лишь "реакция".

а тем временем -
- вопреки всему -
- старый добрый off-line возвращается -
- и в этот понедельник, в рамках "Дней литературы", буду рассказывать о Николае Михайловском, бурных 1870-х, сложных 1880-х и немного - о запутанных 1890-х -
- приходите, будет интересно

заметки на полях –
главы «Славянофилы» «Русской историографии» Н. Рубинштейна
-------------------------------------
Рубинштейн, имея задачей дать первую полноценную марксистскую историографию русской истории – после критики «школы Покровского» и в ситуации, когда ни на кого из предшественников непосредственно опереться не может, поскольку они либо признаны не соответствующими собственно марксизму, так или иначе «уклоняющимися» от него или «извращающими», либо не являются марксистами – начинает разговор о славянофилах сразу же с упоминания и отталкивания от Плеханова, а именно с его известной статьи 1911.
Базовое разграничение, которое осуществляет Рубинштейн – это отказ de facto отождествить историческую концепцию славянофилов с концепцией Погодина и славянофильство в целом с «теорией официальной народности», наследием Пыпина. Правда, вслед за этим отказом, весьма продуктивным, Рубинштейн в итоге теряет связь Погодина и славянофилов с западно-европейской исторической мыслью, погруженность их в актуальные споры 1820 - 30-х гг. – она перестает быть, как у Плеханова, основной нитью, оказываясь лишь одной из деталей, вне целого – и потом затем легко утрачивается в последующей историографии. Рубинштейн ее имеет в виду, но она ему не важна в рамках того большого повествования, которое выстраивает он – истории русской истории в ее становлении «научной», она как раз следствие поверхностного, упрощенного понимания историков реставрации, прежде всего Гизо и Тьерри – и ведет к тупику обособления русского/восточноевропейского исторического процесса.
Ошибка Плеханова, на взгляд Рубинштейна – в представлении славянофилов прежде всего сквозь призму «славянофилов 70 – 80-х годов», Данилевского и Леонтьева – и даже если и «славянофилов 70 – 80-х», и «славянофилов 40-х» можно считать частями одной истории, то первые – «перерождение» вторых (и здесь он, не называя, опирается на большую традицию, от статьи Дмитриева-Мамонова 1873 г. с обвинением своих былых приятелей в измене «отцам», к Вл.С. Соловьеву и П.Н. Милюкову).
Корень отличия между двумя «славнофильствами» (и одновременно отличия «славянофильства 30 – 40-х» от Погодина) для Рубинштейна – в противопоставлении народа государству.
Здесь сходу можно обратиться к той общей схеме исторической науки 1830-х – 60-х, которую развивает Рубинштейн, в которой Погодин и государственная школа, Кавелин и Чичерин, при всех отличиях, будут поглощать «народ» в «государстве», сводить историю собственно к «государству» как действующему лицу, славянофилы тогда предстают антитезой, противопоставляя «государство» и «народ», тогда как искомый синтез будет дан Соловьевым – у которого будет (по критической формулировке Хомякова, которую Рубинштейн принимает, но переинтерпретирует положительно) «история государственности в русской истории», поскольку это основное содержание исторического процесса, в нем обретается форма и смысл, но это именно выражение «народа», а не антитеза ему, «государственность» строится и перестраивается, оказывается не только субъектом, но и объектом, в этих формах находит свое (высшее) выражение народ – то есть, так или иначе, гегельянская по происхождению схема.
Эта отсылка к гегельянству оказывается принципиально важной для конструкции Рубинштейна – поскольку теперь речь идет об интерпретации славянофильства 40-х как шеллингианского по генезису интеллектуального течения, которое в свою очередь понимается как данность в народе «идеи», которая не развивается, а раскрывается в истории – в противоположность гегельянскому западничеству, для которого «идея» именно развивается исторически, и «История…» Соловьева осмысляется теперь как высшее достижение гегельянства на почве русской истории.

Следующим шагом оказывается характеристика классовой природы славянофильства – и здесь Рубинштейн бегло касается характеристики 1920-х гг. и затем совсем свежей дискуссии 1939 - 1941 гг. (статьей С. Дмитриева и Н. Державина в «Историке-марксисте»), в итоге отмежевываясь от однофамильца (автора статьи о славянофилах в «Русской исторической лит-ре в классовом освещении» под ред. Покровского, 1927) и Державина (1939), описывающих первый славянофилов как «буржуазную оппозицию», а второй характеризующий славянофилов как «группу националистически настроенной либеральной буржуазии».
Для Рубинштейна базовая характеристика славянофилов 40-х – понимание их как «части помещиков, главным образом, мелкого (sic!) и среднего дворянства, особенно тяжело испытавших кризис крепостной системы, и требовавших какого-то выхода, виня прежде всего государство в создавшемся положении». Отсюда и ограниченный характер их оппозиционности – идеализация «сельской общины, патриархальных нравов, обычаев», но в ситуации, когда очевидным становится «крушение дворянско-крепостнической монархии», они совершают движение вправо – и отсюда выводится логика заявленного в самом начале «перерождения» 70-80-х гг. Эта схема оказывается, впрочем, намного более интересной за счет введения в нее динамических отношений с западничеством – конфликт интерпретируется как неприемлемость для славянофилов «западной буржуазной монархии, о чем говорили западники», но в свою очередь западники в дальнейшем переживают раскол на правых и левых – и в обстановке реформ 60-х гг. это делает во многих случаях несущественной грань между славянофилами и правыми западниками [здесь в качестве примера Рубинштейн указывает, с одной стороны, на Кошелева, с другой – на Кавелина, впитывающего многие из славянофильских сюжетов и тем в 1860-70-е гг., но не менее показательна была бы и динамика Каткова – ср. 344 – 345, где мимоходом вновь отмечается именно динамика интеллектуальных позиций].
Замечательно, как переходя к конкретному анализу исторических воззрений славянофилов, прежде всего Конст. Аксакова, Рубинштейн прочерчивает отличие его позиции от Погодина – в сюжете, связанном с ненасильственным началом русской истории, добровольным призванием князей, отречением от власти. Если для Погодина это логика «истока» (здесь, кстати, его любимый пример с двумя шарами, которые, получив толчки и покатившись вниз, в итоге могут оказаться весьма далеко друг от друга – минимальное на первое взгляд отличие в начале, небольшая дистанция, их отделяющая, затем все возрастает), то для Аксакова «самый акт призвания власти – акт, повторяющийся в истории» (276), действие одного и того же «начала» в онтологическом смысле. И это же приводит славянофилов к поиску в истории по существу вне-исторического – если не вечных, то вне-временных форм, присущих народу, которые лишь проявляются в историческом, как аксаковская община, которая предстает «абстрактной идеей общинной связи»: «нравственный союз», «братство», «торжество духа человеческого» - и где на следующем ходе нет затруднения уравнять «общину» и «землю», объявив: «вся Русская земля есть одна большая “Община” (Аксаков и пишет ее с большой буквы)» (277) – и здесь интерес и плодотворность для историка славянофильства оказывается минимальной, в отличие от критики ими той же «государственной школы». «Идея», живущая в народе, оказывается одной и той же – в истории остается наблюдать лишь ее затемнения/просветления, приближения/удаления, измены ей и стойкую верность – но сама она лишена истории: «Все это приводит к тому, что славянофилы не дали ни одной общей работы по истории России в целом, не могли создать конкретной истории России. Они дают лишь ряд философских размышлений по вопросам истории или ряд критических статей, где часто остро и удачно раскрывают ограниченность и условность отдельных построений свих противников <…>» (278).

И в этом плане Рубинштейн, как представляется, отмечает со своей – точки зрения профессионального историка, озабоченного осмыслением становления истории как науки – действительно важную черту славянофильства, его слабый интерес собственно к историческому исследованию, историописанию – славянофилы «читают историю», заняты постижением ее смысла, истолковывают ее знаки и символы, ищут ответа на вопрос «что это значит», а не пребывают в озабоченности по поводу «почему» или «когда и как именно», для них память о событии, легенда или предание могут оказываться более значимыми, чем «достоверное знание», поскольку первое – «как оно оказалось памятуемо», «как оно было понято», а последнее – лишь голая фактичность, сама по себе, быть может, вполне бессмысленная.

и еще - из попутного, за чтением "Русской историографии" Рубинштейна -
- трудно держать в голове то обстоятельство, что автор, цитируя Милюкова, его "Главные течения..." (1897) -
- цитирует современника, еще вполне живого, только что выпустившего "Очерки..." новым, принципиально пересмотренным изданием -
- что ключевые работы по историографии -
- от "Истории..." Кояловича и "Опыта" Иконникова до "Русской исторической лит-ры" (1-й том - 1927, где одна из основных - статья Милицы Нечкиной) и собственно "Русской историографии" - это все работы фактически современников, старших и младших -
- короткое плотное время возникновения основных моделей описания -
- с прологом в лице Соловьева и его великих историографических очерков - и эскизами Ключевского и Бестужева-Рюмина