— Невыносимый, самоуверенный мальчишка!
Логэйн резким движением распахнул вход в шатёр, так что охранник едва успел посторониться.
— Совершенно осознанно загубить столько народу ради идиотской прихоти! Ишь ты, героем он себя возомнил! Да столько трупов, сколько здесь останется гнить, со времён орлесианского вторжения никто не видел!
Охранник, глядя на красное от гнева лицо тейрна, лишь многозначительно прокашлялся, но в разговор вступить не решился. Его страх Логэйна откровенно бесил.
— Подумать только, целую армию псу под хвост, чтобы этот самый Орлей пришёл якобы на подмогу и сцапал Ферелден готовеньким! Ох, Создатель, дай мне сил не пристукнуть дурака прямо на месте...
На пару с головной болью, приходившей неизменно после каждой ссоры с Кайланом, в уставшем мозгу раздражённого тейрна заворочалась преступная мысль. Мёртвый король приказов не отдаёт. Как знать, быть может, всем стало бы проще, если бы...
<…>
— Тейрн Логэйн, сир, всё в порядке? — обеспокоенно поинтересовался охранник. Логэйн вяло помассировал ноющий висок, зажмурившись, пока не отпустило, а затем подошёл к столу и сделал несколько жадных глотков воды прямо из кувшина.
— Лучше некуда, если не считать того, что к завтрашней ночи мы тут все поляжем. А теперь вернитесь, ради всего святого, на пост.
© «Жизнь и приключения Логэйна Мак-Тира» Wayleene.

...Так будь же проклят Дарий и весь его род! Пусть моя сила не даст им покоя, выжигая вены, пока они не обретут истинного, жертвуя всем ради него. А не найдя, обрекут себя на вечное страдание от леденящей пустоты, которая медленно остановит их сердца и заморозит кровь.
Да будет проклято всё живое и очистится земля от недостойных!

Ольга Аст, «Последний Словотворец. Кровь Первых».

…Но планы барона иные. Поглядев сначала на него, потом на Людвига, он поднимает сухощавый палец и грозит Гайдну:
— Я бы вас предостерёг, маэстро, очень предостерёг. Не забудьте: посредственность рождается не из невежества, но и из скованного ума или, например, из ума закостеневшего… — Глаза взблёскивают, уголки губ приподнимаются в двусмысленной улыбке. — И грозит это в любом возрасте. У всяких заслуг есть срок.
Гайдн молчит. Людвиг тоже: ищет подтекст. Когда находит, снова хочет оказаться подальше. Сегодня ему везёт на ядовитые клыки и смыслы между строк.
— О чём вы? — переспрашивает Гайдн, но Людвиг не сомневается: это условность, шанс отыграть назад. – Кого вы считаете посредственностью с истёкшим сроком?
- Никого, что вы! – незамедлительно отыгрывает барон, всплеснув белоснежными манжетами. – Просто напоминание: ученик, идущий по стопам учителя, станет великим, а вот учитель, тащащий ученика на веревке и раздающий ему пинки, всегда проиграет. Особенно когда тащит его в свой закат…
«Прекратите!» Но Людвиг молчит. В горле опять растёт комок, на этот раз — страха, жгучего и позорного, что сейчас ван Свитен снова откроет рот и заявит: «Он уже сегодня мне на вас, кстати, жаловался!» Опасение сбывается, следующие слова даже хуже:
— Более того, умные ученики чувствуют это. Они перегрызают верёвки крепкими молодыми зубами, бегут и превосходят учителей в десятки раз, даже имён их не вспоминая…
Людвиг встречается с Гайдном глазами. И, ненавидя себя, потупляет голову.
— Поосторожнее распекайте дарования. — Барон, будто не заметив переглядки, кладёт руки на плечи и Людвигу, и Гайдну. — А вы, дарование, будьте терпимее. У нашего большого мира одни часы на всех, но внутри каждого человека идут собственные. Некоторые спешат, другие отстают.
— Мудро, — сдавленно произносит Гайдн, бросив долгий задумчивый взгляд на барона. — И любопытно узнать… как чувствуют себя ваши часы?
— О, превосходно. — Барон снова улыбается. — Думаю, это видно. Все мои стрелки в ладу со Вселенной.
—…А то вы так давно не играли свои сочинения. — Гайдн словно не слышит. Меняет тему? — Людвиг, кажется, даже и незнаком с ними. А новое… новое сочиняли?
<…>
— Такова уж моя щедрая натура. — Лицо барона всё такое же невозмутимое, сейчас даже ласковое. — Всегда уступаю другим право показать себя, я свое давно отыграл и тем более отсочинял… А вы скучаете по моей музыке, дорогой друг? Мило.
Их тона Людвиг не понимает. Ещё сильнее он теряется, когда Гайдн отводит глаза и делает резкий, мало похожий на обычную манеру двигаться шаг назад. Кажется, он хочет вырваться из покровительственной хватки, будто конь, которого поймали за гриву.
— Меня, скорее, удивляет, что по творчеству не скучаете вы… — Но звучит беспомощно.
— А откуда вы знаете? — Барон щурится, улыбка опять становится едкой, точно как когда два дипломата шли прочь. — То, что я не расписываюсь в некоторых вещах прилюдно, как иные, не значит, что…
— В каких вещах? — Гайдн почти сплёвывает это, сверкнув глазами так, как сверкал при Людвиге лишь раз — в зимний день в Бонне, спрашивая, сколько жертв можно простить революции. — Бога ради, это начинает меня утомлять!
— О, в разных… но молчание порой — золото, большее, чем музыка.
Между ними повисает тревожная пауза. Наконец Гайдн отступает ещё на шаг.
— Вы не станете продолжать. — Не вопрос, утверждение.
— Имеющий уши, как якобы говорит ваш любимый Господь…
Это уже непозволительный выпад, и Людвиг догадывается, чем он кончится.

«Письма к Безымянной» Екатерина Звонцова

Может, не вступится даже Каспар, вспыльчивый Каспар, который раз за разом прибегает к отцу с сырыми сочинениями, спрашивает: «Как тебе?» — и слышит: «Доплюнь хоть до мусора Людвига, а уж потом трать моё время».

— Я годами ждал, — зашептал наконец Каспар, голос его совсем ослаб, — что он вот-вот начнёт по-настоящему учить и меня. Возить на концерты. Проводить со мной целые часы. И уж я-то его не разочарую… — Он то ли усмехнулся, то ли закашлялся. Я опустил похолодевшую руку на его рыжие вихры. — А он всё не вспоминал обо мне. Конечно, меня не за что было ненавидеть как Нико; мной не за что было восхищаться, как тобой…. — Он поднял подбородок. Я скорее отвёл взгляд. — Как же мне хотелось порой быть кем-то из вас, кем угодно… но ещё больше хотелось, чтобы ты наконец исчез, оставил нас в покое, и тогда, может быть… — он вздохнул, — я займу твоё место. А ты подвёл его, и почему-то он разочаровался разом в нас обоих. Людвиг… — Он встряхнул меня. — Людвиг, он обозвал меня бездонной бочкой, хотя Моцарт выгнал тебя! Бездарностью, хотя это ты не стал гением! Я слышал в тот вечер… — Я глянул на него. Глаза горели, но гнева всё не было, одно страдание. — И вот. Он даже не дал мне шанса. Это из-за тебя.

Каспар не сыграл ни аккорда — руки его свело судорогой. Какое-то время они тряслись в воздухе тусклыми призраками, сжимались, разжимались. Хотя тот, кто прежде унижал его, храпел в другом конце дома, брат дышал всё чаще. Плечи вновь сутулились, сильнее с каждой секундой, дрожали губы. Наконец, сдавленно зарычав, он ударил по клавишам кулаками раз, другой, третий, и инструмент завыл с ним в унисон.
— Не могу. Не могу! Не могу!!!
Он согнулся, стал рвать на себе волосы — и я услышал страшный всхлип, напоминающий скорее хрип висельника.

— Так за что он выбрал тебя? — Голос его чуть окреп, зазвенел. — За что тебя выбрали те, кто раздаёт таланты? И кто, кто дал тебе силы победить отца в том, что... — Каспар отстранился. Медленно поднял кисти к груди. Показал мне пустые ладони. — ...Что он выбивал из нас? — Он опустил руки. — Ты сочиняешь, Людвиг. Сочиняешь смело, по любому поводу, грязновато, но по-настоящему. — Дрожащая улыбка коснулась его губ. — Как ты победил? Я тоже хочу, но руки трясутся каждый раз, стоит попробовать, нет, даже подумать о...