Ехали на тройке с бубенцами,
А вдали мелькали огоньки.
Эх, когда бы мне теперь за вами,
Душу бы развеять от тоски!

Свистун поднял воротник, закрываясь от ветра, затянулся и выпустил едкое облако дыма прямо в лицо девушки. Вздернутый носик чуть сморщился — приходит в себя, значит. Куколка. Тонкая до угловатости. Хрупкая. Нажмешь погрубее — переломится.

Все хрупкое вызывало у Свистуна только одно желание — растоптать. Но нельзя. Куколка им нужна.

Свистун затянулся еще раз. Со смаком, глубоко. Выдохнул. Окутанная табачным духом, куколка дрогнула, закашлялась. И подняла на него глаза. Влажные, жалкие, как у белька. Разве что не черные, а голубые. 

— Здравствуйте, — пролепетала и испуганно глянула на перетянутые веревкой запястья. Разговор начинался до смешного нелепо, и Свистун расхохотался, вспугнув сонно качавшихся на воде чаек.

— Ну здравствуй, коль не шутишь, — Посмотрим, насколько хватит ее глупых манер. Вытащил из-за пазухи флягу и, отвинтив тугую крышку, потянулся к куколке. — Да не дергайся ты, пей.

Куколка жадно глотала воду, морщась от острого запаха дешевого пойла, намертво въевшегося в металл. Тонкая струйка потекла по узкому подбородку, и куколка забавно трепыхнулась, когда грубые пальцы Свистуна коснулись нежной кожи. 

— Ты Варя, да? — Свистун деловито достал нож, ухмыльнулся вздрогнувшим плечикам и перерезал путы на натертых докрасна запястьях.

— Да, — она размяла затекшие руки и судорожно схватилась за лавку. Оглядела лодку и проплывающий мимо берег. — А вы?

— Свистун. А там, — он указал за спину, — Гоген.
— Как художник? — куколка задержала взгляд на Гогене, сидевшем на вёслах. 

— Да черт его знает, — Свистун опустился на лавку. С сожалением вытряхнул успевшую прогореть трубку. — Слушай, Варя. Нам проводник нужен.

— Проводник? Но… Вы ошиблись. Я тут всего пару недель… И дальше города не была.

— Нам нужен не простой проводник. Поняла? Мы ищем золотой город, Смеренбуг.

— Но это же… сказка.

Свистун усмехнулся: все ты поняла, куколка, не притворяйся. Вон как руки дрожат. И лицо снеговое совсем.

— А ты, Варя, разве не видишь… то, что люди считают сказками? — он подмигнул: я все знаю. — Вот и выведешь нас туда, где золото течет рекой и смерти не бывает.

— Смерть, — она потупилась. — Она за мой по пятам ходит. Я вряд ли могу найти место, где ее не существует.

Артачится куколка. Ну что ж, по-хорошему не хочешь, можно и припугнуть. 

— Ты подумай, хорошо так подумай.  Я-то тебя не трону. А вот Гоген… Товарищ мой, конечно, любит женщин сдобных. Таких, чтобы руки радовались, хватаясь. Но. Есть только ты. А на безрыбье, как говорится… 

Волна плеснула о борт раз, другой, словно пробуя кочу на вкус, и вдруг подхватила, понесла прочь от берега. Отец налег на весла. Агнешка смотрела ему в спину, напряженно ходившую взад и вперед. Хотелось, чтобы отец обернулся, махнул ей рукой, как делал это раньше, когда они с Михайло прибегали на берег, чтобы пожелать удачного промысла. Но она сама наказала отцу: не оборачивайся, кто знает, что за тобой увяжется.
А Михайло… Брат лежал на дне кочи, плотно укутанный в холстину. Бездыханный.
Лопатки обдало ледяной, пробирающей до костей струей. Агнешка вздрогнула — все никак не привыкнет. Спросила:
— Чего тебе, пес?
— Проводить пришел. Не хочу, чтобы тебе было одиноко.
Агнешка хмыкнула и подняла взгляд в густо-синее, тяжелое небо. Над Грумантом парили чайки, терзали небо редкими криками.

Авдотья зазывала матушку в баньку, согреть окоченевшие рученьки и ноженьки вместе с другой почившей родней. Звала ступить на порог, сесть за столы обильные, последний раз проститься с мужем и детушками, а по лицу вопленицы катились жемчужинки пота. Она не просто пела, она причитала, вкладывала в слова волю и веру. И это не было просто.