Что происходит с музыкой, когда она умирает?
Внятная, карамельная, солнечная тишина.
Плёнка покойной музыки Ад отделяет от Рая,
выцветшей фотографии высохшая слюна.
Тоньше, чем крылья бабочки. Много прочнее стали.
Ласковое безмолвие нежного никогда.
Души в момент естественный многое наверстали.
Всё оказалось правильным в этот момент? Ну да.
Спали мы раньше? Спали, – пряча во сне глубоком
за веки покойной музыки подлинные глаза.
Каждый момент – естественный. У тишины под боком
месяц соприкасается с озером как фреза.

Длится июнь сероглазый прекрасным летом
года живых – и нескоро до года мёртвых.
Не угадать, что останется монолитом –
что унесёт постепенно водой и ветром.
Лица смешаются с практикой преддипломной,
а имена и фамилии не поладят.
Можно забыть людей, а погоду помнить,
чтобы потом из неё проступали люди.
Город во мне срастается стоязыкий
из голосов любви, голосов досады.
Шины машин производят такие звуки,
словно в стакане бранятся вода и сода.
Вот бесконечный мост, бестолковый зонтик,
всё расплывается, нужен восстановитель.
Там, где, по сути, точно должна быть кто-то,
только вода и ветер, вода и ветер.
Не исчезай или вместе со мной исчезни.
Я загадал желание на ресничке.
Вечный июнь отражается в круге жизни,
вечно бранится дождь со стоглазой речкой.

2021

Пахнет хвойным дымом возле входа в лето.
Шарики пионов, нитки муравьёв.
У костра треножник от теодолита,
тео- значит «божий» (или я неправ?)
На треножник можно котелок подвесить,
положить в который рваного свинца.
Вечер, скоро десять. Скоро Ване десять.
Это очень ярко в с п о м и н а е ц ц а.
Доски под железом, у железа угол,
помню этот угол до сих пор, ногой.
Так тебе не вспомнит ни окей, ни гугл,
уж прости за правду, сервис, дорогой!
Что свинцовый крестик, что подарок божий –
вязкая конфета вечного вчера.
Это как, примерно, из коробок – те же
шарики на ёлку, нитки мишуры.
Так тебе не вштырит никаким макаром.
Шарики на ёлку, нитки муравьёв.
Что всего дороже, то даётся даром.
Я всю жизнь вникаю в смысл этих слов.

Дыхание становится любовью,
Любовь стихотворением –
И так
Смыкаются земной с небесным циклы.
Вся эта земляниковая пыль,
Весь этот хор кузнечиковых буквиц,
Горбатый гвоздь,
Щербатый молоток –
Всё это пропитается любовью,
Спокойным излучением любви.
Свечение наполненных предметов
Есть обоюдоострая стрела –
И в прошлое, и в будущее чтобы.

Так очищает свой, родимый сор
Пространства съёмной
И чужой квартиры.

Я начал убеждаться, что семья –
Империя особенного рода,
Как башенки двойной веретено,
И в землю устремлённое,
И в небо,
С фундаментом подвижного сейчас.
Веретено –
Любви живую нитку
Неотвратимо вертит на себя.
Пока жива, империя – воюет.
Об этом надо очень понимать,
Рассматривая старые альбомы.
Империя воюет и живёт,
За прошлое, за будущее чтобы.

Металл и хлопок,
Дерево,
Пятно,
Ботинок и царапина,
Стаканчик,
Салатовый пунктирный фейерверк…
Кто был, кто будет –
Это всё едино.

Бывает, дождь похож на демона,
Холодный свист прозрачных крыльев.
Но дождь прошёл, как будто не было,
Стекает муха с небосвода.

Встряхнулся, сбросил клочья прошлого,
В которых всякое-такое,
И стал не костяным и кожаным,
Но жестяным и арматурным.

Ушли ко дну друзья-знакомые,
Как леммы в толщу теоремы.
Но вот стоят цветочки в рюмочке –
И притча в маечке сюжета.

Чинить посуду надо по весне,
Громоздкой, сыро-сахарной, мокротной,
Везти коробку глиняного боя
Сквозь пригород к чердачной мастерской,
Где слышно, как шершавый снег съезжает,
Наклонный раздражая потолок.

Там в фартуке, похожем на мольберт,
Начнёт своё знакомство с черепками
Какой-то из подробных мастеров,
Чьи пальцы как нечищенный арахис,
Пробудет с ними март,
Апрель и май,
Фарфоровой прозрачной скорлупе
Законченную форму возвращая.

События расколотые – так,
Никак иначе – получают форму.
Чинить посуду надо по весне,
И по весне же создавать легенды,
Которые на будущих столах
По золотому шву опознаваться
Должны. И в этом шве волосяном
Сокрыто то, как всё и правда было.
И не сыскать надёжней тайника.

У зелёного есть бесконечно тонов
На бескрайнем полотнище дня.
До сонливой реки я дошёл без штанов –
И она полюбила меня.

По спине у неё и мурашки бегут,
И тенями ползут облака.
То, что надо понять, прикасается тут,
Ненавязчиво как-то, слегка.

Загребая ладонью сосновую резь,
Ветер гладит все кроны подряд.
«Мывсегдабылиздесьмывсегдабудемздесь,» –
Это сосны ему говорят, –

«И не надо болтать – то-что высох родник,
То-что почва на сердце суха.
Самых русских из нас навсегда сохранит
Нейросеть бесконечного мха…»

Темнеет, тут и там – морщины света.
И слышно, как несутся лошади салюта.
У лавочки скелет велисипета:
я помню, что его колёса сдуты.
Ползёт гигантский слизень по дорожке,
а в небе самолёт, со сле́дом, как у слизня.
На это наползает понемножку
бесформенный массив грядущей жизни.
Я помню впалый бок овчарки Лонга,
ежа воды из ледяного шланга.
Детально вспоминается немного –
зато латунная пленительная цанга.
Бесформенное будущее ливнем
не смоет ни чешуйки, ни соринки.
Бесформенное станет легитимным,
когда прочертит новые картинки.
Мы рождены, чтоб душу сделать гуще,
утрамбовать в себя реальность взглядом.
И дёрнуть непривычный мир грядущий
накопленным статическим зарядом.

Ты зубы не скаль, упрекая
в старушечьем скрипе жильё.
Россия, товарищ, такая,
какой ты услышишь её.
Что мусорный шелест с экрана?
Что цац каблучков антрацит?
Закатного неба мембрана
над полем вспотелым гудит…
Растянуто лает собака,
как будто бы из-под воды.
Видать, награждают баскака
медалью за взятие мзды.
Россия, товарищ, такая.
Такая, но это не всё.
Беззубый баскак, обтекая,
поймёт: и ему хоросё.
А ты лучше думай о лесе,
он звонок, рождественски бел.
И вспомни военные песни,
которые дедушка пел.

Простотой обласкан, сложностью заклеймён,
даже самый глупый становится мудрым, ведь
потерять − означает владеть до конца времён
(только этим знанием лучше бы не владеть).
Всё случится до жути вовремя. А пока
зачерпнуть в кармане − с мыслями о былом −
и подушечку «орбит» с крошками табака,
и монетку с орлом, и монетку с другим орлом.
Закрываешь глаза, и становишься гулким, как
жестяное ведёрко, в котором сидит сверчок.
Дорогой мой друг, если будешь нырять во мрак,
Привези мне магнитик, что ли, а то – значок.

Дороги нет, подтаял снег. Марток и семь порток.
А Пушкин едет на восток, от смерти на восток.
Восточней смерти – глубина распахнутых небес,
а в колеях стоит вода, а между ними – бес.
Хохочет бес, и вьётся бес, по морде бьёт коней.
И девка прыгает в снегу, и ничего на ней.
Сегодня степь, и завтра – степь, а дальше – вход в Аид,
его собака стережёт, эрдель-терьер на вид.
А дальше – сказки-чудеса, русалка и т.д.,
поедешь дальше на Восток – а там Улан-Удэ.
И светел день, и быстр конь, и небеса ясны,
Поэт стремится на восток своей большой страны.
Какие шутки, Боже мой, судьба творит порой!
Давно покойник Николай – что первый, что второй.
В гробу – красавец и урод, кто с гривой, кто плешив.
Онегин мёртв и Ленский мёртв. И только Пушкин – жив.

Термос, похожий на парня в бейсболке,
солнечный росчерк на досточке чайной.
Между собой и собой недомолвки
есть, но пожиже, чем были в начале.
Стропы стакана и хаос чаинок,
мыслей сушёных ошпаренный ворох.
Листья, похожие на чугунину
витиеватой, но правильной формы.
Мышка – норушка, лягушка – царевна,
и ничего от меня им не надо.
Это чудовищно закономерно,
это проклятие, это награда.
Это комкАние солнечной пряжи,
это смыкание прежде и ныне.
Иней октябрьский мысленно глажу –
и расступается мысленный иней.
Знаешь, как связаны мудрость и воля?
А погляди на изюм с виноградом.
Этакой что, ферментацией что ли?
Этакой да, ферментацией взгляда.
Чайная досточка цвета ботинок,
рыжих ботинок английской работы.
И расступается хаос чаинок,
и сквозь него понимается что-то.
Как на картине китайской картине
сосны кривые и странник и ослик
это смыкание прежде и ныне
в точке смыкания ныне и после

Задумался — проглядел
прибытие нужного поезда.
Ты хочешь великих дел —
но как-то чего-то боязно?
Всё правильно. Посмотри,
какие мы все добротные,
и в каждом сидит, внутри,
прикормленное животное.
Из камня пойдёт вода —
и берег пруда продвинется.
В упадок придут города
сражающихся провинций.
И это — реальность, а
не что таковой считается.
Не то, что, слегка блестя,
охотнее покупается.
Решай, на какой копить:
на цвета металлик, белый ли?
Грачи прилетели — фьюить! —
и дырку в боку проделали.
И в этот момент святой
оформилось понимание,
что жизнью ты жил не той,
и можно бы — погуманнее.
Ты падаешь в никуда,
реальность преображается.
Из камня течёт вода,
а царства опять сражаются.

Первая марсианская хроника

Чувствуешь под кожей самолёт?
Никому о нём не говори.
Он тебя однажды разорвёт,
выбравшись на волю изнутри.
После устремится в небеса,
в собранную наскоро грозу.
И качнётся лесополоса,
пёстрые квадратики внизу.
В песне новоро́жденных турбин
больше не услышишь нас с тобой.
Самолёт останется один,
радостный, дюралевый, живой.
Крыльями блестящими войдёт
в чёрную космическую тьму.
Под его обшивкой – марсоход,
он о нём не скажет никому.

2015

Вторая марсианская хроника

Вот разбитый корабль. Мы все прилетели на нём.
Вот контейнеры с желеобразным салатом «мимоза».
Марсианская ночь без рассвета сменяется днём,
и советские люди выходят из анабиоза.
Кто-то учится резать металл циркулярной пилой,
кто-то в качестве мантры читает Станислава Лема.
Неохотно и наскоро строится купол жилой –
капелланы и женщины могут снимать гермошлемы.
И давайте помолимся за инкубаторный цех,
чтобы в нём непорочно рождались здоровые дети.
А потом будем пить, и напьёмся до одури. Эх,
нам теперь навсегда оставаться на этой планете!
Даже летом здесь холод, по Цельсию сотня почти,
но машины работают, грея пески неустанно.
Здесь когда-нибудь яблони всё-таки смогут цвести,
только наши потомки уже марсианами станут.

2015

Третья марсианская хроника

Оказавшись на Марсе, где меньше земной гравитация,
ты почувствуешь детство – для этого и прилетишь.
Помнишь жёлто-зелёные, горькие дудки акации?
Помнишь запах железных, пропитанных временем крыш?
То, что есть на планете, огромней планеточки махонькой.
Суетятся, влюбляются, дружат обрывки миров.
Через бурую пыль проступает посёлок Малаховка,
деревянные дачи и дым первомайских костров.
Самолётик летит – папиросный, прозрачный, бамбуковый,
ты бежишь, и глядишь на него, и глядишь сквозь него,
и бесцветное небо в тебе отражается звуками:
то ли треск, то ли стук электрички, а то ли арго.
Расцветают тюльпаны, и сосны гудят монотонные,
и смола прилипает к зубам, и в костре керамзит.
И не надо ни Марса, ни клонов, ни дома с колоннами,
если ты существуешь, пока самолётик летит.

2015

Если долго лететь по степи,
всё ненужное просто сотрётся.
Вместо ярких заправок «ВР»
земляные цилиндры колодцев.
Ты один (а на эти дела
не пойдёт ни один провожатый) −
вдалеке от добра и от зла,
между почвой и небом зажатый.
Ни канав, ни озер, ни бахчи,
только суслик торчит одиноко.
Низами, Саади, Помолчи
и другие поэты Востока.
Проклиная немаленький рост,
раз четыреста высох и вымок.
Безразличное равенство звёзд,
беспокойное братство пылинок...
Помоги! Сохрани! Укрепи
эту точку на этом просторе.
Если долго лететь по степи,
то однажды покажется море.

Ничего не осталось от наших прогулок вдвоём.
Ты чего говоришь? Ну конечно, конечно осталось!
Потемневшего неба зловещий лесной окоём
и с другой стороны - раскалённо-закатная алость.
Почему ты близка? Потому что и правда близка.
Потому что прошедшее видно в контрастной подсветке:
и черничные руки, и полные кеды песка,
и хрустящий жучок на колючей малиновой ветке.
Нареки это раем, забудь и опять нареки.
Ничего необычного, очень простая потеха.
Мы идём вдоль реки, вдоль реки, вдоль реки, вдоль реки...
Превращаемся-щаемся-щаемся-щаемся в эхо.

Вдыхательных движений огонька
влиятельная, долгая рассрочка.
Стекляшка истончается, пока
заочное не делается очным.
Легонько тюкнуть плёнку парника,
обвал горячих капель вызывая, –
и в воздух начинает проникать
начальная система, корневая.
И знание, похожее на взмах, –
и выводов практических не сделать.
Смеркается. И чувствуется, как
небесное ворочается тело.