Горькие губы кофеен,
дружеских слов костыли.
К ним изолентой приклеен
запах апрельской земли.
 
Рыбка нашла знак вопроса —
слопала — спряталась в ил.
Кто-то призвание бросил,
кто-то — нашёл и отмыл.
 
Ткани грядущей волокна,
будущая семья,
смотрят в голодные окна
свежих объектов жилья.
 
Перезагрузка, загвоздка,
русский безбашенный путь.
Ветер такой, что берёзка
бросилась дубу на грудь.
 
Ангелы учат сегодня
песенку про дурачка.
Льётся премудрость Господня
в тёмный колодец зрачка.

Здание тучи стоит на колоннах дождя,
здание щётки стоит на колоннах ворсинок.
Пахнет весной и любовью каштан, перейдя
из состояния «сух» в состояние «вымок».
Пять или шесть, ощущение, жизней назад
девушка пела, и голос казался бездонным.
Строили рай, а построили город-де Сад,
где пустыри зарастают стеклом и бетоном.
Как бы то ни было, что уж дано, то дано.
Всё-таки, больше хорошего может остаться.
Знаешь, стареет всего благородней вино,
что из картонных стаканчиков выпито в двадцать.

2040
В обители роботов, царстве стерильных картин,
где всякая линза соринке противится всякой,
курить понемногу, цедить горьковатый гунтин,
гулять буржуазную дамочку, можно с собакой.
Когда-то гудело, потом навсегда улеглось.
За правила жизни пылали духовные войны.
В прозрачной реальности больше не принята злость:
герои мертвы, безразличные боги спокойны.
В родимое варварство трудно отсюда попасть.
Отсюда туда неприлично стремиться, вестимо.
Здесь жил Маяковский, и в стены впечатана страсть,
и это примерно как тени людей Хиросимы.
Лужайка зелёная, бледные дроны над ней.
Не слишком заслуженный отдых потомков приматов.
И это намного, намного, намного страшней,
чем те же враждебные вихри обоих двадцатых.
Здоровенький робот жуёт цифровой пластилин.
Души не получится, миленький, сколько ни жмакай.
И что остаётся в обители роботов, блин?
Гулять буржуазную дамочку, лучше с собакой.

Спокойствие — словно из шерсти кофта:
за нитку дёрнешь — пойдёт-поедет.
Не надо трогать — всего делов-то,
момент не тот, чтобы ныть и бредить.
 
 
Когда идёшь не своей дорогой,
не видишь смысла ловить попутку.
Опять себе говорю, не трогай.
Опять смешно и немного жутко.
 
 
Тоска явилась своей персоной,
и шепчет, шепчет… Мели, Емеля.
Окурки, плесень, тоннель бетонный —
но вроде фары в конце тоннеля.
 
 
Машину ловишь, и просишь брата
подбросить. Да, заплачу двукратно.
Не то что чтобы попасть куда-то,
а возвратиться к себе, обратно.
 
Вперёд угрюмо везёт водила,
назад угрюмо ползут кварталы.
Опять печальное накатило,
и, в общем, снова не укатало.

Как следить за литературными каналами? Очень просто, делюсь папкой с 39 каналами писателей и критиков, которых вы вряд ли встретите сегодня под одной обложкой. Делитесь этой ссылкой с друзьями, добавляйте себе в Telegram, наслаждайтесь контентом:

https://t.iss.one/addlist/_QRAJaarTepjMjEy

В кромешной листве копошатся огни,
колышутся мошки, фонарь донимая.
Подвижные глыбы небесной брони.
Имперский кулак благодатного мая.
Солёные сладких касаются губ,
шершавая гладкой касается кожа.
Фабричная музыка ангельских труб.
Божественный скрип первобытного ложа.
На ветке цветок — это будущий плод.
Втяни в себя лето, по осени брызни!
Поёт соловей, и поёт, и поёт
в вишнёвом паху оглушительной жизни.
Закончится ночь, облетят лепестки.
Железный желудок обмякшей вселенной.
Засохшее русло небесной реки.
И всё поменялось. И всё неизменно.

Девятнадцатым веком пахнуло
из дубовой утробы стола.
Безупречная дева-акула
от стены до стены проплыла.
Пожелтевшая хрупкая пресса,
самоварный непарный сапог.
Люди склонны не чувствовать веса
наступающих страшных эпох.
Молодое пока молодое,
а уже ведь случился надлом,
замаячила над слободою
безупречная дева с веслом.
Керосиновый пьяница зыркал
сквозь стеклянную жирную муть.
В готоваленке бронзовый циркуль –
чтобы круг бытия отчеркнуть...

Предзакатного леса каёмка,
и светила гуляют вдвоём.
Раз увидев небесное в чём-то,
ты небесное видишь во всём.
Тут слезинку Луна обронила —
и лужайка поймала в ладонь,
там по узеньким тропкам винила
одинокая бродит гармонь…
И слова-то решились раздеться
на песчаном моём языке.
И душа обнаружилась в сердце,
как засохший репей в кулаке.

И свет ушёл, и краски подустали.
Испанский стыд, китайская ничья.
И не соединяются детали
в нормальную картину бытия.
 
На сто кусочков совесть правду рубит,
их вместе невозможно удержать.
И сын бросает самодельный кубик
и просит никуда не уезжать…
 
Картина — нет, детали стали резче,
но этот вскрыл давным-давно гнойник
старик Монтень: нас мучают не вещи,
а наше представление о них.
 
Запомни, сын, рука быстрее глаза,
особенно когда рука судьбы.
Я срифмовал нарочно эту фразу.
И вот ещё чего запомнить бы:
 
За море нам, за скрип песка зачтётся,
за крохотный прогулочный баркас,
за статую, что держит мячик-солнце
на вытянутых бронзовых руках.

Словно танец, обняла гирлянда
чёрный лист расплющенного лета.
Через призму любящего взгляда
видно то, как Бог задумал это.
 
Ты сейчас похожа на мангуста
со страницы старого мультфильма.
Мы едим — и это очень вкусно,
мы глядим — и это так красиво!
 
Точно здесь раскрылся не учебник
по седой истории России,
а учебник по литературе
на странице ближе к середине.
 
Точно крылья вдруг зашелестели
в темноте, у клёна в шевелюре,
и нескоро сменится метелью
душный ливень сытого июля,
 
в мастерской Серебряного Века,
в волосах большого снегопада,
из морковки ладит человека
тейбл-токарь пятого разряда…
 
Крылья птиц, чешуйки ли рептилий —
всё одно, таинственно до жути.
И любовь к истории России
из неё творит литературу.
 
Ты сейчас похожа на цветочек
со страницы старого романа.
Мы идём – и это очень очень,
мы пройдём — и это так и надо.

На дне лилового колодца
Пылит нагретая столица.
И это всё.
Но сердце бьётся.
И лето – длится.

Если долго лететь по степи,
всё ненужное просто сотрётся.
Вместо ярких заправок «ВР»
земляные цилиндры колодцев.
Ты один (а на эти дела
не пойдёт ни один провожатый) −
вдалеке от добра и от зла,
между почвой и небом зажатый.
Ни канав, ни озер, ни бахчи,
только суслик торчит одиноко.
Низами, Саади, Помолчи
и другие поэты Востока.
Проклиная немаленький рост,
раз четыреста высох и вымок.
Безразличное равенство звёзд,
беспокойное братство пылинок...
Помоги! Сохрани! Укрепи
эту точку на этом просторе.
Если долго лететь по степи,
то однажды покажется море.

2016

Долгота, широта, глубина — ничего не забыл?
Никого не забыл, ни на том берегу, ни на этом.
Неуклюжий комар долгорук, долгоног, долгокрыл —
долгоящер, танцующий мальчик в Останкине летом.
 
Опечатка одна — и уже теорема весна,
и её доказал инженер у питейного цеха —
там ещё небожитель глядел из пустого окна
на другого бессмертного в шубе из волчьего меха.
 
Лишь одно путешествие всякому предрешено —
где следы остаются внутри, а не только снаружи.
Отсыревший чердачный табак «Золотое руно»,
рассечённые велосипедом как молнией лужи.
 
Даже здесь и сейчас, даже в наш потребительский век
называется домом хранилище долгих предметов.
Широта, долгота, глубина, положение рек —
это Родина, это хранилище долгих поэтов.
 
Где холодную рюмку в холодную руку вкрутив,
наблюдают, как слово становится льдом на морозце.
Где не грея почти догорает любимый мотив
деревянным солнцем последнего крестоносца.

Есть красота у людских и древесных морщин —
та красота, что в вопросах скрывается вечных,
в хриплой гармонии русских военных машин,
в суффиксах наших в полезных трофейных словечках.
 
Солнышку рад одуванчик, сломавший бетон,
под миномётным огнём оставаясь бесплотным.
Солнышку рад и оставивший жизнь на потом,
полный огнём — титаническим, вздыбленным, взлётным.
 
Выйдешь во двор — чернокаменный август прижал
землю к себе, плохо выбритый, разнорабочий.
Завтрашний хлеб поднимается в божьей избе.
Музыка дня нарождается в музыке ночи.

На дубах заржавела кольчуга
и чешуйками сыплется наземь.
Год уже в крайней четверти круга,
запасается сказками на́ зиму.
 
Войск небесных земные обозы
мимо тянутся, путь отмечая
теплокровным старением бронзы,
еле слышным старением чая.
 
Так блестит, что звенит паутина —
там, где солнце разрезало воздух.
Так прозрачно, так невыносимо,
будто звук превращается в слёзы.
 
Не понять красоты, не согреть и
не вместить ни в какую идею.
В невозможном для разума свете
нет ни Ленина, ни иудея.
 
Раскатало губу пианино,
африканский кузен Мойдодыра,
а потом точно звук обронило
за ограду загробного мира.

Забытые листаются страницы,
где между ними могут сохраниться
то листик, то троллейбусный билет.
А дерево промокшими костями,
как мальчики продрогшими горстями
снежкается в просторный белый свет.
Страницы пахнут глубже с каждым годом,
как снег все чётче пахнет небосводом,
как прошлое чем дальше, тем сильней,
как дольше жизнь, чем меньше смысла в ней.
И снова Трамп, как будто бы вернуться,
проснуться, оглянуться, обернуться
таким же можно после всяких лет.
Нет-нет,
да и посмотришь в левый верхний
страницы угол,
где должно быть время.
А времени и нет.

Доктор Чехов в дороге увяз,
и лечиться придётся самим,
а пока в цифровой унитаз
цифровой же тошнит гражданин.
 
В перерывах смешные коты
заглушают желание в нём
черепком подростковой мечты
ковырять отведённый объём.
 
В перерывах работа и сон,
в перспективах рыбалка-шашлык.
В глубине гражданиновой стон
не прочитанных вовремя книг.
 
В глубине гражданиновой вой
не добитых рутиной волков,
сладковатый удушливый гной
грузовых грозовых облаков.
 
Только молния жахнет когда
в темноту темноты, что под ней,
на секунду проступит вода
с отпечатками детских ступней.

Термос, похожий на парня в бейсболке,
солнечный росчерк на досточке чайной.
Между собой и собой недомолвки
есть, но пожиже, чем были в начале.
Стропы стакана и хаос чаинок,
мыслей сушёных ошпаренный ворох.
Листья, похожие на чугунину
витиеватой, но правильной формы.
Мышка – норушка, лягушка – царевна,
и ничего от меня им не надо.
Это чудовищно закономерно,
это проклятие, это награда.
Это комкАние солнечной пряжи,
это смыкание прежде и ныне.
Иней октябрьский мысленно глажу –
и расступается мысленный иней.
Знаешь, как связаны мудрость и воля?
А погляди на изюм с виноградом.
Этакой что, ферментацией что ли?
Этакой да, ферментацией взгляда.
Чайная досточка цвета ботинок,
рыжих ботинок английской работы.
И расступается хаос чаинок,
и сквозь него понимается что-то.
Как на картине китайской картине
сосны кривые и странник и ослик
это смыкание прежде и ныне
в точке смыкания ныне и после

Когда громадного не гневал,
когда малейшее простил,
так неуютно там, где не был —
и так уютно там, где был.
 
Уютно, где напропалую
гулять — до одури в ногах,
в давнишних долгих поцелуях,
в кофейных смутных огоньках.
 
В горячей ванне заблуждений,
на лыжах твёрдой правоты,
где сдобный пар приятных мнений,
морозный, мыльный пар мечты.
 
Где смерти нет под небосводом,
но живы все на небесах,
и день рожденья с новым годом
на всех порядочных часах.
 
Понятность днём и ночью ясность,
ведь всё уже произошло.
В блаженных там застыло яслях,
что принести бы вред могло.
 
Висят, космически сияя,
на лапах ёлочных миры,
и обелиска тень косая
не схватит майской детворы.
 
Не сцене древнего райклуба
скучает райское село —
и никого из тех, кому бы
проснуться в голову пришло.
 
Дождаться сумрачного часа,
присоски сладкие стряхнуть,
и, обжигая руки в мясо,
вперёд прожектор повернуть.
 
Старушки зрительного зала:
с одной стихи, с другой жених.
И гаснет свет, и всё сначала.
И звёзды падают на них.