Предзакатного леса каёмка,
и светила гуляют вдвоём.
Раз увидев небесное в чём-то,
ты небесное видишь во всём.
Тут слезинку Луна обронила —
и лужайка поймала в ладонь,
там по узеньким тропкам винила
одинокая бродит гармонь…
И слова-то решились раздеться
на песчаном моём языке.
И душа обнаружилась в сердце,
как засохший репей в кулаке.

И свет ушёл, и краски подустали.
Испанский стыд, китайская ничья.
И не соединяются детали
в нормальную картину бытия.
 
На сто кусочков совесть правду рубит,
их вместе невозможно удержать.
И сын бросает самодельный кубик
и просит никуда не уезжать…
 
Картина — нет, детали стали резче,
но этот вскрыл давным-давно гнойник
старик Монтень: нас мучают не вещи,
а наше представление о них.
 
Запомни, сын, рука быстрее глаза,
особенно когда рука судьбы.
Я срифмовал нарочно эту фразу.
И вот ещё чего запомнить бы:
 
За море нам, за скрип песка зачтётся,
за крохотный прогулочный баркас,
за статую, что держит мячик-солнце
на вытянутых бронзовых руках.

Словно танец, обняла гирлянда
чёрный лист расплющенного лета.
Через призму любящего взгляда
видно то, как Бог задумал это.
 
Ты сейчас похожа на мангуста
со страницы старого мультфильма.
Мы едим — и это очень вкусно,
мы глядим — и это так красиво!
 
Точно здесь раскрылся не учебник
по седой истории России,
а учебник по литературе
на странице ближе к середине.
 
Точно крылья вдруг зашелестели
в темноте, у клёна в шевелюре,
и нескоро сменится метелью
душный ливень сытого июля,
 
в мастерской Серебряного Века,
в волосах большого снегопада,
из морковки ладит человека
тейбл-токарь пятого разряда…
 
Крылья птиц, чешуйки ли рептилий —
всё одно, таинственно до жути.
И любовь к истории России
из неё творит литературу.
 
Ты сейчас похожа на цветочек
со страницы старого романа.
Мы идём – и это очень очень,
мы пройдём — и это так и надо.

На дне лилового колодца
Пылит нагретая столица.
И это всё.
Но сердце бьётся.
И лето – длится.

Если долго лететь по степи,
всё ненужное просто сотрётся.
Вместо ярких заправок «ВР»
земляные цилиндры колодцев.
Ты один (а на эти дела
не пойдёт ни один провожатый) −
вдалеке от добра и от зла,
между почвой и небом зажатый.
Ни канав, ни озер, ни бахчи,
только суслик торчит одиноко.
Низами, Саади, Помолчи
и другие поэты Востока.
Проклиная немаленький рост,
раз четыреста высох и вымок.
Безразличное равенство звёзд,
беспокойное братство пылинок...
Помоги! Сохрани! Укрепи
эту точку на этом просторе.
Если долго лететь по степи,
то однажды покажется море.

2016

Долгота, широта, глубина — ничего не забыл?
Никого не забыл, ни на том берегу, ни на этом.
Неуклюжий комар долгорук, долгоног, долгокрыл —
долгоящер, танцующий мальчик в Останкине летом.
 
Опечатка одна — и уже теорема весна,
и её доказал инженер у питейного цеха —
там ещё небожитель глядел из пустого окна
на другого бессмертного в шубе из волчьего меха.
 
Лишь одно путешествие всякому предрешено —
где следы остаются внутри, а не только снаружи.
Отсыревший чердачный табак «Золотое руно»,
рассечённые велосипедом как молнией лужи.
 
Даже здесь и сейчас, даже в наш потребительский век
называется домом хранилище долгих предметов.
Широта, долгота, глубина, положение рек —
это Родина, это хранилище долгих поэтов.
 
Где холодную рюмку в холодную руку вкрутив,
наблюдают, как слово становится льдом на морозце.
Где не грея почти догорает любимый мотив
деревянным солнцем последнего крестоносца.

Есть красота у людских и древесных морщин —
та красота, что в вопросах скрывается вечных,
в хриплой гармонии русских военных машин,
в суффиксах наших в полезных трофейных словечках.
 
Солнышку рад одуванчик, сломавший бетон,
под миномётным огнём оставаясь бесплотным.
Солнышку рад и оставивший жизнь на потом,
полный огнём — титаническим, вздыбленным, взлётным.
 
Выйдешь во двор — чернокаменный август прижал
землю к себе, плохо выбритый, разнорабочий.
Завтрашний хлеб поднимается в божьей избе.
Музыка дня нарождается в музыке ночи.

На дубах заржавела кольчуга
и чешуйками сыплется наземь.
Год уже в крайней четверти круга,
запасается сказками на́ зиму.
 
Войск небесных земные обозы
мимо тянутся, путь отмечая
теплокровным старением бронзы,
еле слышным старением чая.
 
Так блестит, что звенит паутина —
там, где солнце разрезало воздух.
Так прозрачно, так невыносимо,
будто звук превращается в слёзы.
 
Не понять красоты, не согреть и
не вместить ни в какую идею.
В невозможном для разума свете
нет ни Ленина, ни иудея.
 
Раскатало губу пианино,
африканский кузен Мойдодыра,
а потом точно звук обронило
за ограду загробного мира.

Забытые листаются страницы,
где между ними могут сохраниться
то листик, то троллейбусный билет.
А дерево промокшими костями,
как мальчики продрогшими горстями
снежкается в просторный белый свет.
Страницы пахнут глубже с каждым годом,
как снег все чётче пахнет небосводом,
как прошлое чем дальше, тем сильней,
как дольше жизнь, чем меньше смысла в ней.
И снова Трамп, как будто бы вернуться,
проснуться, оглянуться, обернуться
таким же можно после всяких лет.
Нет-нет,
да и посмотришь в левый верхний
страницы угол,
где должно быть время.
А времени и нет.

Доктор Чехов в дороге увяз,
и лечиться придётся самим,
а пока в цифровой унитаз
цифровой же тошнит гражданин.
 
В перерывах смешные коты
заглушают желание в нём
черепком подростковой мечты
ковырять отведённый объём.
 
В перерывах работа и сон,
в перспективах рыбалка-шашлык.
В глубине гражданиновой стон
не прочитанных вовремя книг.
 
В глубине гражданиновой вой
не добитых рутиной волков,
сладковатый удушливый гной
грузовых грозовых облаков.
 
Только молния жахнет когда
в темноту темноты, что под ней,
на секунду проступит вода
с отпечатками детских ступней.

Термос, похожий на парня в бейсболке,
солнечный росчерк на досточке чайной.
Между собой и собой недомолвки
есть, но пожиже, чем были в начале.
Стропы стакана и хаос чаинок,
мыслей сушёных ошпаренный ворох.
Листья, похожие на чугунину
витиеватой, но правильной формы.
Мышка – норушка, лягушка – царевна,
и ничего от меня им не надо.
Это чудовищно закономерно,
это проклятие, это награда.
Это комкАние солнечной пряжи,
это смыкание прежде и ныне.
Иней октябрьский мысленно глажу –
и расступается мысленный иней.
Знаешь, как связаны мудрость и воля?
А погляди на изюм с виноградом.
Этакой что, ферментацией что ли?
Этакой да, ферментацией взгляда.
Чайная досточка цвета ботинок,
рыжих ботинок английской работы.
И расступается хаос чаинок,
и сквозь него понимается что-то.
Как на картине китайской картине
сосны кривые и странник и ослик
это смыкание прежде и ныне
в точке смыкания ныне и после

Когда громадного не гневал,
когда малейшее простил,
так неуютно там, где не был —
и так уютно там, где был.
 
Уютно, где напропалую
гулять — до одури в ногах,
в давнишних долгих поцелуях,
в кофейных смутных огоньках.
 
В горячей ванне заблуждений,
на лыжах твёрдой правоты,
где сдобный пар приятных мнений,
морозный, мыльный пар мечты.
 
Где смерти нет под небосводом,
но живы все на небесах,
и день рожденья с новым годом
на всех порядочных часах.
 
Понятность днём и ночью ясность,
ведь всё уже произошло.
В блаженных там застыло яслях,
что принести бы вред могло.
 
Висят, космически сияя,
на лапах ёлочных миры,
и обелиска тень косая
не схватит майской детворы.
 
На сцене древнего райклуба
скучает райское село —
и никого из тех, кому бы
проснуться в голову пришло.
 
Дождаться сумрачного часа,
присоски сладкие стряхнуть,
и, обжигая руки в мясо,
вперёд прожектор повернуть.
 
Старушки зрительного зала:
с одной стихи, с другой жених.
И гаснет свет, и всё сначала.
И звёзды падают на них.

У седьмого неба, у седьмого дома,
где сирень врастала в лавочку скрипучую, —
столько здесь бывало дела молодого,
столько ожидания взглядом в окна вкручено.
 
Долго — а какая, и не скажешь с ходу —
в капюшон сочилась музыка с наушников.
У седьмого дома, у седьмого года
столько обещаний — данных и нарушенных.
 
Каждый дождь — как повод всё начать с начала.
Что там с настроением, вечное гадание.
У седьмого круга, помнишь, ты сказала
«Может быть, когда-нибудь…»
Может быть. Когда-нибудь.

Снежинки в пару изо рта, как в шампанском пузырики,
и колокол вылакал полдень до скользкого дна.
Земная зима перевёрнута оптикой лирики —
и в зиму с небесными свойствами превращена.
Скажи мне сейчас, то-что всё повторяется заново,
и то, что ушло — ничего никуда не ушло,
как старорежимная сказка Эльдара Рязанова,
как песня, где девки гуляют — и мне весело́.
Как горькое слово, пропахшее кровью и ладаном.
Какое из них? Да любое из наших поставь —
их смыслу до времени свойственно быть неразгаданным,
порой до него, как Чапай, добираются вплавь.
Скажи мне — сейчас, в перевёрнутом этом мгновении,
в пощучьем велении пустопорожнего дня,
зачем нереальность даётся в таких ощущениях,
что делает больно и с толку сбивает меня?
Опричнина, смута, развёрстка, лихие, блаженные,
объятия, благовест, сброс, куличи, калаши,
возможное преображение после брожения.
Наверное, в этом загадочность русской души.

Делаем с Алексеем Шмелёвым поэтический концерт-диалог. Разговор двух поэтов, как в старые-добрые времена. Буду рад, если заглянете!

Билеты тут:
https://moscow.qtickets.events/148969-shmelevkupreyanov-290125-exlibris

Друзья! К сожалению, в среду концерт отменяется! Переносим на весну!

А вы знаете хоть одну современную песню о поэтах? Такая песня появилась у известной московской музыкальной группы Porto Moris (https://t.iss.one/portomoris). Приятно видеть, когда в наше время в творчестве, музыке поднимается тема поэзии, когда два вечных искусства соединяются в едином творческом порыве. И, как поэту, мне было интересно послушать эту песню, после чего захотелось поделиться своим мнением и рассказать, как происходит творческий процесс, насколько поэт является метафизической фигурой и нужны ли переживания для творчества. Читайте мой комментарий и слушайте песню "Писать стихи легко" от Porto Moris (https://vk.com/music/album/-2000541361_21541361_7b836..). И пусть все в жизни получается легко и без волнений!

Поэзия — форма оптимизации восприятия, сжатия необъятного в некоторую, так сказать, доступную многим формулу. Поэт в первую очередь формулирует то, что другие не могут сформулировать с такой чёткостью, плотностью высказывания. Именно за счет этого в стихах даже неприглядное может стать прекрасным: автор, мастер дает читателю ту концентрацию явления, при которой оно воспринимается лучшим образом.

Поэт - фигура метафизическая, и это универсально во все времена. Ведь так как поэзия позволяет оптимизировать реальность, то это можно сделать только в некотором роде поднявшись над ней, взглянув духовным, если угодно, взглядом — со стороны. Большое видится на расстоянии. Или, наоборот, заглянуть в себя, как бы из желания понять причины происходящего. Как, например, произошло в песне "Писать стихи легко", где в итоге связанное с расставанием эмоциональное потрясение пошло герою на пользу, и он не только осмыслил то, что произошло, но и получил заряд вдохновения.

Дорогая Зверь, я пишу тебе с острова
с оборванными краями,
он дрейфует между сознанием и автопилотом.
Ты и я останемся мишками-моногамми
и в 2030-м, и даже в 2100-м.
Что за остров такой, ты, наверное, спросишь - ну так
здесь довольно тепло, здесь не чувствуешь вес, но сырость
разъедает характер и опыт за пару суток,
а у местных принято покупать алкоголь на вырост.
Дорогая Зверь, ты встречала меня квадратной
и всегда провожала похожей на эллипсоид.
На бесформенном острове время идёт обратно,
и поэтому будущее ничего не стоит.
Мы дрейфуем туда, где под ропот жд-составов
я боялся дантиста, которого звали Фима.
Проплывёт и это, царапины не оставив...
..из обугленной палки торчит сыроежка дыма...
Никакого различия нет между тем и этим,
просто то - абстрактно, а это - слегка конкретней.
Дорогая Зверь, мы однажды друг друга встретим -
там, где все острова собираются в континенты.

Длится июнь сероглазый прекрасным летом
года живых – и нескоро до года мёртвых.
Не угадать, что останется монолитом –
что унесёт постепенно водой и ветром.
Лица смешаются с практикой преддипломной,
а имена и фамилии не поладят.
Можно забыть людей, а погоду помнить,
чтобы потом из неё проступали люди.
Город во мне срастается стоязыкий
из голосов любви, голосов досады.
Шины машин производят такие звуки,
словно в стакане бранятся вода и сода.
Вот бесконечный мост, бестолковый зонтик,
всё расплывается, нужен восстановитель.
Там, где, по сути, точно должна быть кто-то,
только вода и ветер, вода и ветер.
Не исчезай или вместе со мной исчезни.
Я загадал желание на ресничке.
Вечный июнь отражается в круге жизни,
вечно бранится дождь со стоглазой речкой.