Наваждение. Случайно встретил и все время она теперь перед глазами. Конец XVII века, Оружейная палата, не подписная, то есть автор неизвестен, что для этого времени и для царских мастерских, скорее, все-таки уже редкость. Спросили бы меня - я бы сказал: Симон Ушаков, великий. Но не Симон. Да и не спрашивает никто меня. Да и правильно. Тончайшее письмо, чистое величие.

Мудрый бородач словно бы намекает, что зря вы не едете на дачный фестиваль в Переделкино.

(Всем, конечно, важно знать...)
После любой встречи с людьми, которые зачем-то читают мои писания, думаю, как объяснить котам, что их любят, интересуются их жизнью, передают приветы...
Вот сейчас добрался я до дома, завалился на любимый диван, чешу пузцо малому коту Петру Пуговице... но как передать ему приветы от поклонников? Вроде и слушаются меня русские слова, но не в этом случае.
Петр же похрюкивает и радуется, и нет ему дела до моих затруднений.

Наши советские кастаньеты


Из воспоминаний художницы Ольги Мануиловой:
«В 1937 году меня пригласили принять участие в оформлении Узбекского павильона на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве. В конце года я поехала в Ташкент, чтобы на месте собрать материал и сделать эскизы. Художник О.К. Татевосян любезно предложил работать в его мастерской. На ташкентском базаре нашла я первые типажи.
Старый друг-художник А.В. Николаев (Усто Мумин), с которым мы работали в Ташкенте вместе еще в двадцатые годы, предложил познакомиться с танцором Алиевым, когда-то ставившим танцы при дворе бухарского эмира. Вечером в комнате, убранной коврами, нас уже ждал чай на низком круглом столике. Пришли и друзья хозяев дома. После чаепития Алиев стал танцевать под звуки дутара, и не верилось, что ему – за семьдесят. В порыве танца Алиев неожиданно извлек свою искусственную челюсть. Пощелкивая пальцами, как кастаньетами, он запел: «Я был стар, но советская власть дала мне новые зубы, и я помолодел»! Под наше прихлопывание он танцевал задорно, легко и весело, а я, забыв о зарисовках, впитывала его движения, наблюдала за позой и выражением лица дутариста».
(Цит. По: Элеонора Шафранская. «Усто Мумин. Превращения», Москва, «Гараж», 2023, сс. 168 – 169).
Давно когда-то я случайно увидел работу Усто Мумина (как раз в «Гараже», кажется). И был ошарашен, и радуюсь теперь каждой встрече. «Радение с гранатом», икона – именно икона, с клеймами, вот только изображает она историю любви двух утонченных юношей (сами понимаете – это все экстремизм и терроризм, запрещено, да и правильно, слава мудрым решениям партии и правительства).
Молодой политрук – и ученик Малевича – Николаев приехал в начале двадцатых в Самарканд, влюбился в этот умирающий мир, принял ислам и новое имя – Усто Мумин, Праведный Мастер, и делал поначалу вещи совершенно невероятные.
Впрочем, к 1937-му он все уже про жизнь понял, и рисовал не изящных юношей, а доблестных хлопкоробов. Хорошо рисовал, однако чуда в этом больше не было.
Он как раз руководил работами по оформлению павильона «Узбекистан» на ВСХВ, но, как пишет дальше Мануилова – «внезапно исчез». Внезапно, да, но не случайно. Выяснилось, что в Ташкенте он входил в право-троцкистскую террористическую группировку и готовил покушения на высшее руководство Советского Союза. Во всем сознался (били), получил всего три года, отсидел и даже работать ему потом не запрещали. А перед смертью и вовсе реабилитировали.
Много его работ в Нукусе, естественно, в Москве кое-что есть в Музее Востока. И см. следующую запись.

Усто Мумин. Радение с гранатом. 1923. В коллекции Музея Востока, но в основной экспозиции ее почему-то не выставляют. (См. предыдущую запись).

«В соцсетях женщины массово обсуждают «новую стадию эволюции» хипстера — это молодой мужчина с матча-латте в руках, книгой, торчащей из заднего кармана, и шопером из книжного магазина на плече. По их словам, такие мужчины притворяются, что разделяют увлечения прогрессивных женщин, лишь для того, чтобы завести интрижку. Об этом пишет The Independent».
Вот, все-таки, скоты эти мужики. Книжки, значит, читают. До какой интересно, мерзости в итоге дойдут – театры, музеи? Страшно подумать.

ь л

А вот и автор предыдущего сообщения - П.П. Бдук.

Евангелие на фанере: жизнь и труды Юлии Рейтлингер

Иван Давыдов сходил в зал Юлии Рейтлингер в московском Доме русского зарубежья и был потрясен росписями, сделанными ею на фанере для церкви в пригороде Парижа.

Прочитайте этот его рассказ о Юлии Рейтлингер (сестре Иоанне) — о судьбе русского человека в ХХ веке, о красоте и чуде.

И посмотрите на картинки (сразу извиняемся за несовершенное качество фотографий). Они даже в таком формате потрясают. А еще лучше, если есть такая возможность, сходите в Дом русского зарубежья и посмотрите эти шедевры своими глазами.

https://teletype.in/@r-sever/yoL8JXFS1Pn

К предыдущему. Еще Рейтлингер. Это, например, рай.

Наши будни


Всплывают иногда в голове идеи для текстов, на которые просто не хватает времени (и которые, возможно, вышли бы неплохими). Потом все забываю, конечно.
И вот, с очередной идеей столкнувшись, решил – надо ведь хотя бы конспективно это все фиксировать, - вдруг да найдется когда-нибудь время.
Папку специальную завел. Назвал – «Чтобы не забыть».
Составил конспект.
Это все было в конце прошлой недели.
Сейчас полез проверить – что там за идея-то была? Забыл напрочь.
И обнаружил, что файл с конспектом сохранить тоже забыл.
Папка «Чтобы не забыть» пуста.

Читаю без спешки (и не без удовольствия) безразмерные мемуары Александра Бенуа.

А до того прочел записки княгини Тенишевой. Княгиня (писал про нее на «Севере») людей не особенно щадила, ну и Бенуа от нее тоже досталось. И я – пробиваясь через бесконечные описания детства, пиров, дач, родни – а там же целая грибница Бенуа-Кавосов-Лансере и едва ли не о каждом – глава, - все ждал, что же Александр Николаевич, в свою очередь, сказал о Марии Клавдиевне. Дождался.
«Ко мне (я был ей представлен еще в 1891 г.) княгиня
относилась ласково и любезно, но и немного свысока, как дама уже не первой молодости (ей было в 1895 г. около сорока лет) и «меценатка» может относиться к начинающему художнику. Мое же отношение к Марии Клавдиевне было несколько двойственное: я очень сочувствовал ее намерению составить собрание рисунков и акварелей (это было «совсем в моем вкусе») и в то же время я не мог не досадовать, глядя, каким образом это намерение осуществляется – каким нелепым, чисто дилетантским образом, при отсутствии какого-либо плана и в громадном большинстве случаев без малейшего критериума. Несколько спасала положение ее тесная дружба с другой княгиней – Екатериной Константиновной Святополк-Четвертинской, являвшейся «вдохновительницей на великие дела» своей более эффектной подруги и державшейся при этом в тени. Княгиня Четвертинская была настоящим инициатором проектов Тенишевой; она же зачастую пыталась удержать ее от самых неразумных трат. Эту роль кн. Четвертинской я почти сразу после знакомства угадал и вполне ей сочувствовал. Мое личное отношение при этом к каждой из этих дам приобрело особый оттенок. Ни «с виду», ни «по содержанию» мне Мария Клавдиевна не нравилась; я никак не мог согласиться, что репутация «красавицы» была ею заслужена. Правда, она была высокого роста, а по сложению могла сойти за то, что в те времена называли belle femme; она обладала «пышным бюстом» и довольно тонкой талией. Но во всем этом не было никакого шарма. Черты ее лица были грубоватые, нос сгорбинкой выдавался слишком вперед, рот был лишен свежести, а в глазах не было ни тайны, ни ласки, ни огня, ни хотя бы женского лукавства. Еще менее мне был по душе ее нрав. Благодушие Марии Клавдиевны, связанное со склонностью к веселью, ее «душа нараспашку», казалось, должны были бы очаровывать, но, к сожалению, всему этому недоставало какой-то «подлинности» и не было чуждо известной вульгарности, никак не вязавшейся ни с ее титулом, ни с ее горделивой осанкой. Мария Клавдиевна, если и принадлежала по рождению и по своим двум
бракам к тому, что называется высшим обществом, и обладала той долей образования, которая полагалась в этом кругу, однако в манерах, в разговоре и в самых оборотах мысли она обнаруживала нечто «простецкое», а «хлесткость» ее мнений никак не соответствовала тому, что дается хорошим воспитанием».
Книгу свою Бенуа писал в старости, Тенишевой уже не было на свете, и ее мемуары он наверняка прочел. Да, маленький нюанс – в 1895 году княгине на самом деле было 37, юнцу Бенуа – 25.