Подумалось мне, что если уважаемый М. К. относит себя к людям читающим, а значит сохранившим способности к мышлению и успешно избежавшим деградации масс, что пойманы в оптические капканы своими цифровыми придатками — то ему стоило бы принять во внимание и то, что цифровые придатки, как и книги — штуки мимолëтные. Тридцать лет назад люди тупели от конвейерной беллетристики, до этого от жëлтой прессы, ещë раньше от вульгарных народных романов, написанных низким штилем, а ещë раньше 99.9℅ людей не читали вообще. Но в эти ±100 лет всеобщего чтения всегда о ком-то говорили, что они потребляют деградантское чтиво и тупеют. Кажется мне, что снобизм не лучшее топливо для философии. Утверждаю это, отложив томик латинского перевода Овидия и уткнувшись в свой цифровой придаток.

Кстати, хороший финал, зацените

По лежал на вершине крутого склона, спускавшегося в Саньи, иногда на боку, иногда делая всё возможное, чтобы сесть или даже поползти к мосту, хотя чем мост ему поможет, он сказать не мог; он удивлялся, почему не чувствует большей боли; время от времени, когда ему надоедало смотреть на воду, он поворачивал голову и прослеживал глазами кровавую борозду, которую прочертил в грязи, пока тащил своё тело от здания к берегу реки; по поводу смерти Вэя он ничего не чувствовал; по поводу пуль, которые он всадил в тело по крайней мере одного из сквоттеров — первый его непосредственный вклад в смерть другого человека за всё время службы солдатом — он почувствовал лёгкое угрызение совести; он задавался вопросом, почему холод не беспокоит его; он задавался вопросом, что делает полковник, задавался вопросом, жив ли он; иногда, когда ему надоедало смотреть на воду или на измазанную кровью канавку, ведущую к зданию, он проводил пальцами по ране на бедре или по ране в животе и удивлялся, почему не чувствует большей боли; где-то под утро он потерял сознание; когда он пришёл в себя, над восточным горизонтом показалась первая полоска света; у него, как у любого человека, появились мысли о доме; потом он снова потерял сознание да так и остался... Несколько дней спустя маленький мальчик наткнулся на гниющий труп По и с помощью опрокинутого флагштока, который он нашёл на другой стороне моста, сумел спихнуть тело в Саньи, где его тут же подхватило течение, и оно стало уплывать на восток.

И Вам спасибо, Татьяна Александровна! ❤

По приглашению Kongress W Press написал статью о «Нагих в Садовых Холмах» Гэрри Крюза.

Благодарю Kongress W за подготовку русскоязычного издания и за возможность предварить его выход небольшим рассказом. Книга выходит в прекрасном переводе Сергея Карпова. 

В целом остросюжетные романы (скорее даже повести — в «Нагих» 172 стр.) Крюза требуют от вас глубокого понимания американской жизни не больше, чем фильм «Техасская резня бензопилой», так что я попробовал рассказать о том, что не так уж просто разглядеть спустя полвека.

Речь пойдет о молодом Крюзе и литературном истэблишменте конца 1960-х, засилье нью-йоркского гламура в книгах и кино, а главное о Флориде — пестром, бессмысленном и почти полностью искуственном штате, квинтэссенции американской неприкаянности, безнадежной потери корней. Во Флориде, как впрочем и во всей Америке, есть что-то от чудовищного, грандиозного социального эксперимента.

Если вы спрашиваете себя, что это вообще за писатель такой по фамилии Крюз — прочтите биографическую справку об авторе на «Горьком».

Иногда (реже, чем хотелось бы) я позволяю себе ничего или почти ничего не знать о произведении до знакомства с ним. Не смотрю трейлеры и обзоры, не читаю аннотаций и рецензий. Дарю себе редкую для взрослого человека радость открытия чего-то для себя нового.

Вот так я зашёл в «Бледного короля» — без предварительной подготовки, если не считать, что прочие тексты ДФУ я уже прочёл, и но в общем его стиль письма и нарративные методы уже были мне понятны.

Преодолев где-то треть книги, я стал ловить себя на мысли, что этот, в целом, унылый роман, пусть даже таковым и задуманный, всë же уныл и неинтересен, и ДФУ это осознавал, что, возможно, и подтолкнуло его изъять себя из списка живых.

Вчитавшись поглубже и подальше, я эту мысль несколько пересмотрел. Сейчас, дочитав и вернув книгу на полку, попробую выразить.

Затея, безусловно, амбициозная — масштабное исследование бюрократической (и не только) скуки. Как и надлежит талантливой литературе, форма отражает содержание. Не беря в расчëт действительно яркие, фирменные попадания в самое нутро ускользающей обыденности, текст Уоллеса скучный, намеренно, филигранно скучный. В какой-то момент этим начинаешь наслаждаться. И с каждым новым параграфом открываются всë новые измерения скуки и новые способы еë описывать. Мастерство писателя в том, чтобы сделать скучный текст интересным — это серьëзный вызов для автора со стальными яйцами (или яичниками, если автор фемина). Последнюю треть я пролетел, почти не отрываясь чувствуя себя одним из персонажей «Бледного короля», способных подолгу концентрироваться на скучном процессе.

Сам ДФУ резюмирует свою концепцию так:

Способность поддерживать внимание. Оказывается, блаженство — то есть радость от секунды к секунде + благодарность за сам дар жизни, сознания, — находится по ту сторону сокрушительной, сокрушительной скуки. Обрати пристальное внимание на самое нудное, что можешь найти (налоговые декларации, гольф по телевизору) — и тебя волна за волной будет захлëстывать скука, какой ты ещё не знал, и чуть ли не убьёт. Перетерпи — и это как выйти из чёрно-белого мира в цвет. Как вода после многих дней в пустыне. Постоянное блаженство в каждом атоме.

Да, у нас нет возможности прочесть полноценный роман — лишь наброски и наработки, скомпонованные и отредактироаанные настолько хорошо, насколько это позволяли компетенция редактора и материал, оставленный в черновиках. Что мы можем, так это оценить сложность художественной задачи и признать, что Уоллес вполне успешно с нею справлялся, — жаль, что только до тех пор, пока не перестал успешно справляться с задачей экзистенциально более высокого порядка.

Первое дело — анонимное, написанное (или переписанное) на выцветшей бумаге, разрезанной на большие листы нестандартного формата. В нём рассказывается про шляхтича Стефана Достоевского, попечителя одного из минских монастырей, человека весьма уважаемого в минской среде того времени. Стефан выполнял различные поручения известных и влиятельных магнатов, но никогда не отказывался представлять в городском суде рядового дворянина (часть его дел сохранилась в книгах Минского городского суда). Где-то к концу жизни Стефан Достоевский начал вести дневник, описывая интересные события и происшествия, свидетелем которых он стал. В конце заметок приведены некоторые отрывки из дневника, которые касаются эпизода, вызвавшего любопытство Адама Клакоцкого.

Однажды Стефан Достоевский видел сон. В этом сне он бегал пьяный с саблей по минским валам, ругался и угрожал горожанам, монахам и разным случайным людям. Сон был чрезвычайно ярким; проснувшись, Стефан помнил всё до последней детали. Но самым ужасным было чувство невозможного счастья, которое сопровождало это приключение. Такого счастья Стефан не помнил ни в детстве, ни в зрелом возрасте, хотя он старался вести добродетельную жизнь и пользовался уважением, которое сопровождало его добродетельность.

После этого случая жизнь Стефана Достоевского резко изменилась. Он вернулся в своё имение в самом глухом углу Полесья, где проводил целые дни в уединении, никого не приглашая к себе. Его видели в самых разных местах, он ходил по лесам и болотам, выкрикивая резкие, гортанные слова на неизвестном языке. Ходили слухи, что он начал изучать Каббалу. Говорили также, что он начал являться во снах местным жителям. Его боялись и сторонились.

Адам Клакоцкий считал, что это действительно так и что это именно он периодически снится своему далёкому потомку Ф. М. Достоевскиому, который ошибочно принимал его за дьявола. Именно после таких снов Фёдор Михайлович писал гневные слова про жидов и полячишек или начинал внимательно изучать своё генеалогическое древо.

Огненный алфавит в процессе

Мои дни в этой северной дыре Рочестера проходили во мраке и безмолвии. Я не видел солнца, никогда не ощущал, как темнеет небо. В реабилитационном крыле Форсайта не превалировали аутентичные небеса, не было окон, сквозь которые мог бы падать свет.
На полу валялись рваные матрасы, спальные мешки с пробитыми основами. На худой подушке виднелся след от лица последнего пациента, который здесь спал.
Мужская рабочая рубаха — изжёвана, проглочена и выплюнута в желчном осадке.
Для отпугивания мух с потолка свисали сетчатые мешочки шерсти. Но как будто шерсть наоборот привлекала их.
Большинство комнат оснащалось деревянными стульями, сиденья которых побагровели от огня. На стенах коридоров висели верёвочные перила. Слепые могли дотащить себя до ванной, не упав. Слепые, больные, измождённые.
Пока что в этих покоях я жил один, за исключением мужчины, которого бросили так надолго, что он испортился — в помещении, которое я был склонен полагать палатой № 4. Его бледное лицо казалось нарисованным.
Стояло начало декабря. Год зашитого рта. Последний декабрь речи.