Ребенок – это само знамение и таинство личной свободы человека. Он – новая и юная свободная воля, добавленная к воле мира; он – тот, кого родители свободно выбрали для появления на свет и кого они своим свободным выбором согласились оберегать. Они могут чувствовать, что любое веселье и развлечение, которое он доставляет (а оно часто бывает значительным), на самом деле исходит от него и от них, и ни от кого другого. Он родился без вмешательства какого-либо внешнего мастера или повелителя. Он – творение и вклад; но он – их собственный творческий вклад в творение. Он также гораздо более красивая, чудесная, забавная и удивительная вещь, чем любая из устаревающих лент кинематографа или звенящих джазовых мелодий, производимых звуковыми аппаратами. Если люди больше не ощущают, что ребенок является таковым, они утрачивают понимание первично-сущего, а, следовательно, и всякое свое чувство меры в мире. Люди, предпочитающие механические удовольствия такому чуду, пресыщены и порабощены, ибо они предпочитают первичному фонтану жизни ее пустую отрыжку. Той реальности, которая единственная привносит в нашу цивилизацию свежие омолаживающие ручейки юной жизни, они предпочитают производные, кривые, косвенные, заимствованные, повторяющиеся и исчерпанные остовы нашей умирающей капиталистической цивилизации. Они цепляются за цепи своего старого рабства; тогда как ребенок всегда готов к новому миру.

Честертон,
Младенцы и дистрибутизм
Оригинал – по ссылке

У Соловьева в «Красоте в природе» есть небольшое рассуждение, в котором, как в капле воды, отражается вся его философия всеединства. Это рассуждение посвящено пению соловья.

Что выражает собой это пение, какова его сущность и место в мироустройстве? Нигилист скажет, что всякое пение — лишь выражение полового инстинкта, а тот факт, что это пение красиво -- глубоко вторичен. Тем самым подразумевается, что объективная сущность факта — пение, должна быть описана с позиции субъекта, который этот факт производит — соловья. И действительно, сам соловей пением выражает прежде всего половой инстинкт.

Но ведь ухо человека воспринимает пение именно как красоту, идею несравненно более высокую, нежели понятие полового влечения. Почему же мы должны редуцировать высшее к низшему? Нигилист возразит в духе вульгарного фрейдизма: потому что и человеческое понятие красоты есть лишь сублимация желания, причем желания непременно полового. Вся человеческая культура — не более, чем любомудрие в будуаре.

Но здесь происходит смешение данного с должным. Даже если большая часть культуры действительно включает в себя половой интерес, это еще не позволяет нам целиком сводить культуру к сексуальному желанию. Во-первых, само это желание может привести человека к стремлениям более высокого порядка, как это описано в платоновском «Пире». Во-вторых, мысль, что всякое желание есть вариация на тему полового желания, кажется довольно произвольной -- это описано у Блаженного Августина.. В-третьих, желание может помимо своей воли воплотить в себе идею, как это и происходит в случае пения соловья. «Эта песня, — пишет Соловьев, — есть преображение полового инстинкта, освобождение его от грубого физиологического факта – это есть животный половой инстинкт, воплощающий в себе идею любви».

Важно, что воплощение идеи даётся именно через человека, т.е. наличие человека и способностей его восприятия позволяет нам констатировать факт преображения инстинкта в идею любви. Происходит вочеловечивание природы: внешне материальная и косная, животно-половая, природа реализует в себе начало идеальное.

Тем не менее, дуализм идеального и материального, полового и любовного, инстинкта и красоты сохраняется и в природе, и в человеке. Митя Карамазов в речи об идеале содомском, который противопоставлялся идеалу Мадонны, метко замечает, что они оба могут соседствовать в одном сердце. И более того — действовать в нем не попеременно, но разом, когда идеал красоты не столько включает в себя половой инстинкт, сколько конфликтует с ним, устанавливая антиномию чистой красоты Мадонны и полового, содомского влечения.

Всё это порождает раздвоение в человеке. Выявляется его изначальная природа: прах, пустота, ничто. В ничто немыслима иерархия, в том числе и иерархия желаний, а значит, в нем невозможно предпочтение Мадонны Содому -- у нас как таковых нет критериев для предпочтения.

Для утверждения иерархии необходима та же сила, которая некогда воззвала человека из ничтожества — благодать. Человек, по мысли Соловьева, оказывается единственным местом скопления благодати, её сосудом. И дальнейшие изливание благодати в природу идёт от человека, его созидательного труда. Весь мир стягивается в человека: материальная природа оправдывается через него. На человеке лежит ответственность по преображению природы, выявления идеального в материальном; но и сам этот акт выявления, преображения инстинкта в любовь, материи — в красоту позволяет человеку освободиться от одежд ветхого Адама и обнаружить в себе орган для шестого чувства — новое сердце.

P.S. В этом отношении красота, конечно, не спасает, покуда человек сам не решается на спасение, не преодолевает смущения и не соединяет -- волевым или благодатным -- актом воедино две стороны антиномии, половое желание и идеальную красоту. Но однозначного и предсказанного исхода здесь нет и быть не может.

В начале года в журнале СПбДА «Христианское чтение» была опубликована моя статья «"Убыстренный мир" как способ снятия "неподвижности взгляда": еще несколько слов о "реализме в высшем смысле"».

В ней фантастический реализм Достоевского встречается с «романом-собором», «романом-рекой» Пруста. При помощи метафоры скорости я пытаюсь описать такое состояние, к которому авторы стремятся притянуть своего читателя: видения целикового мира, где ускоренное время вдруг разрастается до персональной вечности.

Пригласили Егора Станиславовича выступить в РХГА. А он согласился. Постепенно вводим базу в академическое пространство.

https://t.iss.one/holmogortalks/29091

Русская армия взяла Бахмут.

В Россию вернулся родной город выдающегося правоведа и философа Павла Ивановича Новгородцева.
Его учеником был Иван Ильин, которого периодически цитирует наш верховный.
19 мая 1918 года Новгородцев совершил свой подвиг. Несмотря на предупреждение о готовящемся аресте, он несколько часов выступал оппонентом на защите своего ученика. Идеи Ильина вернулись в Россию.
Идеи Новгородцева возвращаются в Россию. Историческая Россия возвращается.
"Великими жертвами, невыразимыми страданиями покупает и сейчас Россия свое национальное сознание. Тяжелым, тернистым путем приходим мы к убеждению, что Россия и русская культура выше партий и политических догм. В особенности среди молодых людей, среди более чутких и восприимчивых с непобедимой силой растет национальное сознание…"
[Новгородцев П.И. Восстановление святынь// Об общественном идеале. М., 1991. С. 573.] Прага, 1923 год.
Слава Русской армии!

Милбанк пишет, что в основании либерализма лежит онтология насилия. Как, впрочем, и в основании любой идеологии модерна.

На первый взгляд это утверждение кажется странным, ведь либерализм — он про свободу, насилие же и свобода понятия вроде как антиномичные. Однако, как указывает Милбанк, краеугольным камнем либерализма служит конфликт. Например, конфликт волений или интерпретаций. Коль скоро я полагаю священным право каждого на свободу высказывания, вероисповедания, убеждений и т.п., то я необходимо должен предполагать, что право одного рано или поздно вступит в конфликт с правом другого. Да, свобода моего кулака ограничена кончиком носа моего соседа, но какой толк мне вообще махать кулаком, если я не могу попасть в чей-либо нос?

И вот что самое важное: у либерализма нет никакого средства этот конфликт погасить, ведь это противоречит его основопологающему принципу негативной свободы, т.е. «свободы от», которая сама собой предполагает противостояние. Если же гашение конфликта все же происходит, то оно неизбежно приведет к предпочтению одного права праву другого, что, собственно, и наблюдается в метаморфозе лево-либерализма, когда под предлогом перераспределения привелегий право меньшинств ставится выше права большинства.

Поэтому классическому, капиталистическому по своей сути либерализму столь важно поддерживать постоянный огонь конфликта, ведь конфликт является индикатором его действенности. Здесь характерно, например, порождение рыночным либерализмом все новых, более утонченных и изысканных потребностей — поскольку бесконечное стремление к удовлетворению вечно обновляющихся потребностей будет стимулировать бесконечное же дление конфликта за ресурсы, которые позволяют достигнуть чаемого удовлетворения.

Конфликт нельзя погасить, потому что это предполагало бы насилие, но его можно локализовать — например, перевести в конкуренцию. Но разве конкуренция — не форма насилия? И дело здесь даже не в том, что конкуренция есть борьба одной гадины с другой; дело в том, что сам формат конкуренции подавляет множество вещей и в конечном итоге приводит к их утилизации по причине низкой конкурентоспособности. Так случилось, например, с гуманитарными дисциплинами, которые были вынуждены перестраивать свои идеалистические основания под требования «рынка образования» — и вот философия уже не про истину, но про «софт-скиллс». Разве это не насилие над самой сутью вещей?

Другой способ локализации конфликта — интерпретация его в качестве диалога. Диалог как взаимообмен, взаимное обогащение, взаимное дарение. Но и здесь возникают проблемы. Во-первых, сам акт дарения может быть воспринят как насилие: вспомните бесполезные подарки, за которые вы вынуждены были благодарить своих дарителей, да еще и ожидать негодования с их стороны, если вы этими подарками не пользуетесь. Во-вторых, идея ненасильственного диалога, где каждый актор диалога абсолютно равен другому актору, вклад каждого тождественен вкладу каждого, словно они взяты из некоей либеральной палаты мер и весов, кажется утопией — см. многочисленные кейсы исследовательской лаборатории «жизнь насекомых». В-третьих, такой диалог имеет риск обратиться в топтание на месте, когда люди будут говорить, говорить, говорить, передаривать друг другу один и тот же подарок, никому по сути не нужный, и никто не возьмет на себя смелость поставить точку (ибо и это — форма насилия) и принять необходимое решение — выбросить подарок к чертовой матери. Именно из этого опасения рождается децизионизм Шмитта.

И даже право каждого на формирование собственной истины тоже оказывается иллюзией — ведь истина предполагает практику, а практика, в свою очередь, столкновение лбами с носителями другой истины; и в этом столкновении вновь разжигается насилие, не столь важно, физическое или дискурсивное, одно влечет за собой другое, точно так же, как делиберативная демократия попросту исключает из участников диалога всех нерациональных агентов, т.е. традиционалистов, фундаменталистов и прочие социально-политические рудименты (за этот пример благодарю Сергея Реброва). Или как, например, требование «глобальной безопасности», оформленное в качестве идеологемы «порядка, основанного на правилах», с необходимостью влечет за собой локальные войны.

Итак, там, где царит либерализм — там всегда будет насилие, скрытое в разного рода гибридах. Словно висящие на стене ружье, локализованное и гибридное насилие рано или поздно сгустится и интенсифицируется -- что приведет к тому, к чему либерализм уже привел.

Что же до консерватизма, то недавно попалась яркая его характеристика за авторством Дмитрия Моисеева:

«Учение динамичное, совершенствующее, сохраняющее наилучшее и актуализирующее вечное».

Из предисловия к «Обязанностям человека» Джузеппе Мадзини.

У Милбанка и Пабста, есть ещё один интересный аргумент, точнее, аргумент, который можно вывести из их рассуждений:

Либерализм базируется на ложных тео-онтологических основаниях прямо или по итогу отрицающих свободу человека.

Правый либерализм отталкивается от онтологического пессимизма Гоббса, который в свою очередь базируется на кальвинистском и янсенистском понимании первородного греха и предопределения. Человек в его естественном состоянии плох, и очень многие предопределены к тому, чтобы остаться таковыми. Их не спасет никакая божественная благодать. С одной стороны — тут путь к «Левиафану» Гоббса и всё подчиняющему государству. С другой в этом же религиозном комплексе из идеи предопределения рождается уверенность, что что бы не делал человек, Бог всё поправит как надо. «Любое благо в делах людей исходит от отсутствующего Бога, который, несмотря на нашу ужасную природу, замышляет благо. Он искупает хищный эгоизм корыстолюбцев своей невидимой рукой. Это доверие к невидимым формализмам переходит к Адаму Смиту», - пишет Филипп Блонд. И действительно, у Смита речь идет о невидимой руке божества, которая потом у позднейших интерпретаторов станет «невидимой рукой рынка». Вся либеральная уверенность, что "рыночек порешает" и эгоизм каждого приведет к благу многих вообще не понятен, если не иметь ввиду эту убежденность в предопределении, в том что Бог все поправит (как поправляет Бог-часовщик Ньютона орбиты планет).

Левый либерализм, исходит из локкианского и особенно руссоистского представления об онтологическом оптимизме, изначально благом первоначальном состоянии добрых дикарей. Однако благое состояние Руссо ( о чем иногда забывают) — это не община, не реальное племя дикарей, где господствует холизм, а раздробленность на индивидуумы, это антиобщественное состояние.

Война всех против всех Гоббса у Руссо начинается только тогда, когда люди начинают интенсивное общение, то есть вступают в общественные отношения. Общественная жизнь, в которой неизбежны конфликты и подавление желаний индивидуумов, в таком случае - зло и должно быть преодолено, но поскольку от взаимодействия одних индивидуумов с другими никуда не деться, то преодоление это происходит через учреждающий государство общественный договор. Этот индивидуализм порождает идею, что надо сначала дать свободу желаниям индивида — высвободить индивида из общества— а потом агрегировать эти желания во всеобщую волю. То есть освободить индивида от общественного, используя отчужденное от общества техническое государство.

В итоге - «Любое желание считается законным, но государство диктует, какой путь должно выбрать желание». Например сексуальное желание может быть направлено в данный момент только в сторону ЛГБТ+. И здесь нет свободы.

Более того, добавим к рассуждения западных постлиералов мысль, что поскольку в действительности человек — существо общественное, то чем более нейтральна, отчуждена от человека эта внешняя надобщественная инстанция, чем более она лишена антропологического измерения, тем лучше. В итоге леволибералы должны прийти к идеям «вся власть ИИ» или приходят к тому, что необходим «автономный наднациональный механизм, снабженный универсальной этической программой», где этика человека заменяется этикой машины через «духовное протезирование человеческой морали этикой самих машин».

В правом либерализме, где «рыночек все порешает», всем управляет божество рынка, человек застревает в его каузальных сетях как муха в паутине или как в комфортном гамаке, кому как нравится. В левом либерализме человек не свободен «не желать», не освобождать желание, и не свободен перед лицом этого агрегированного желания. А тут еще появляется машина как совершенный образец якобы освобождения от подавляющего индивида общественного начала. Как компромисс левого и правого либерализма должен появиться сверх-Левиафан — глобальная система отчуждающей и "освобождающей" технологизированной власти, все это слияние корпораций с государствами и наднациональными инстанциями с "этикой дронов". И пропал человек.

«Основной вопрос философии», как он понимался в советский период — «что первично, материя или сознание», — в милбанковской оптике оказывается тавтологией. Что средства производства, к которым приравнивается материя, что априорные формы познания, с которыми можно отождествить сознание, как таковые становятся мыслимы в результаты революции номинализма — отсечения бытия от Бога.

Отрываясь от божественного источника, одна из сторон человеческого бытования — разум или материя — обретает автономию и гипостазируется. Но это обретение автономии — именно что произвольно, случайно, почти что капризно, в то время как сама гипостазированная сторона тщится замести следы преступления и скрыть свою произвольность, уверяя, что «таков порядок вещей», как-то вот так сложилось и само собой зародилось, что не она себя поставила во главу угла, но некий объективный процесс, именуемый то борьбой за выживание, то производственными противоречиями, то внутренней диалектикой идеи.

Милбанк называет это «секуляризированным Провидением»: божественная длань, устрояющая время и пространство, симулируется здесь «рукой рынка», разумностью, имманентно присущей природе, гражданским консенсусом, чье возникновение обуславливается каким-то мистическим «стремлением к солидарности».

Таким образом и материя, и сознание, и мышление, и бытие оказываются взаимозаменяемыми понятиями. Сам спор между ними становится возможным тогда, когда спорить уже нет никакого смысла, поскольку каждый аргумент будет основываться на ловкости рук, на искусственно сконструированной предпосылке. В сущности «материя и сознание» — два зазнавшихся актера, которые разглагольствуют, кому должна достаться главная роль, абсурдно полагая, что решать подобные вопросы — в их компетенции. Цирк сгорел, но клоуны остались.

Начинаем открывать доступ к ранее платному курсу «Постметафизические миры Достоевского»

Первая лекция «Достоевский и поэтика памяти» будет полезна людям, которым свойственна болезненная ностальгия — мы попытаемся найти пути ее преодоления. Кроме того, прибегая к примерам из Достоевского и Мариона мы порассуждаем о том, как возможна религия в жизни современного человека.

Лектор - Никита Сюндюков, старший преподаватель СЗИУ РАНХиГС при президенте РФ, участник гранта Российского фонда фундаментальных исследований «Достоевский в зарубежной рецепции: от классики до постмодерна». Ведёт блог «Голодные философы». Как признаётся лектор, его цель — рассказывать о литературе как "о философии, отталкиваясь от разных философских концепций и идей".

Напомним, что мы подошли к тому моменту, когда мы полностью перейдём на экономику дара.

Всем, кто поддерживал и продолжает поддерживать нас, огромное спасибо! Ваш вклад неоценим. Если вы хотите поддержать нас сейчас, то просим помочь гуманитарному проекту #МыФронту.

Долго пытался найти хорошее определение Софии, и пришел к чему-то такому: София — это когда все многообразие мира, живой и неживой природы встречаются в событии на один только раз, чтобы излиться в чувстве радости. София — это непредвиденная, случайная радость, которой могло бы и не быть, как могло бы и не быть творения, если бы Господь не желал его, не желал той неиссякаемой радости, что творение дарует человеку и возвращает Ему.

Гении такой радости — дети. Для детей весь мир соткан из радости.

Вот мой сынок радуется пересечению случайностей: что собачка нелепо скачет, что волны бьются о берег, что родители рядом, что он все это может видеть. Все это случайно, непроизвольно встретилось между собой, и все это породило его смех и его радость.

Все это дарует мне чувство радости творения. Думаю, что через этот опыт я более всего понимаю нашего Создателя.

С днем защиты детей, и пусть деток, проводников изначальной, софийной радости, будет в нашей жизни как можно больше.

Вчера в центре «Сириус» серией лекций В. Р. Лейгойды открылась программа «Культура и общество».

А сегодня мы уже приступили к семинарским занятиям. Говорили с невероятно умными школьниками о Ницше, Ван Гоге, Гольбейне и Достоевском, конечно. Признаюсь, страшновато — в аудитории одни отличники и олимпиадники, а сам я в школе был троечником.

Но то, с каким огнём в глазах дети рассуждают о классическом (!) искусстве, внушает большие надежды.

Студент?

Посмотри как жили русские студенты более 100 лет назад! Кутеж, учеба, тайные общества и многое другое.

Подписывайся на ДОРЕВОЛЮЦИОННОЕ СТУДЕНЧЕСТВО

Пожалуй, среди природных явлений ближайшим аналогом времени следует считать ветер. Как и время, ветер невидим, почти не-материален. Человеческий глаз не способен уловить ветер сам по себе, но лишь его воздействия на другие, более плотные и твердые объекты: парящую птицу, гуляющую листву, катящиеся волны. Точно так же мы созерцаем и время: не его самого, но следы времени: старение близких людей, разрушение дорогих нам мест.

Когда же мы смотрим на каменистый морской берег, время и ветер становятся почти неотличимы. Гонимые ветром волны омывают, округляют гальку, давая нам понять, что эти камни лежат здесь с допотопных времен. Или напротив: камни обрастают ракушками и тинами, становясь похожими на дряхлых, мшистых стариков. Умрем мы, умрут наши дети, сгинут цивилизации, а камни все так же будут омываться волнами, ветром, временем.

Время и ветер соработничают, сливаясь воедино в потоке непреходящих изменений; время, движение вещей, и есть ветер.

Прозвучит неожиданно от Фомы-неверующего, но возвращение “Троицы” Рублева РПЦ - единственно правильное решение как со стороны властей,  так и со стороны церкви, независимо от мотивов конкретных лиц. Это выглядит по-беньяминовски и довольно конструктивистски.

Ведь что такое по сути картины в музее? Это сосланные бунтовщики, арестованные и отбывающие срок преступники, находящиеся под охраной - выставленные на показ в стеклянных клетках, а иногда и томящиеся в подземельях запасников. Это они нарушали когда-то законы восприятия, правила морали и бытовые нормы.
В лучшем случае, экспонируемые на выставках предметы искусства - это как списанная техника в музее Армии, вырванное с поля боя оружие, или извлеченные из повседневной жизни людей вещи. Все подлинные артобъекты на «территории искусства» - это реди-мейды. Их место в живой жизни, в производственной практике, в городской сутолоке или в личном, домашнем пользовании.

Так понимали искусство сами художники, создавая свои шедевры для себя или для своих богатых и не очень заказчиков. Так, наконец, поняли искусство русские авангардисты-производственники и конструктивисты 1920-х гг.

С иконами эта логика работает еще более четко. Если картины часто создавались бедными или тщеславными художниками прямо для музея или на продажу, то иконы всегда писались для церкви, для общественных и личных ритуальных целей, т.е. для культового использования. То, что некоторые из них обладают ценностью художественной и экспозиционной, ничего в их сущности не меняет.

Но это конечно, если религия хоть чего-то стоит. Здесь надо понять и простить людей потребовавших возвращения Троицы “домой”. И не важно, что риску подвергается теперь сохранность этой работы. Всё стареет и умирает, включая человечество. А подлинность, как помним из Беньямина - это культовый же рудимент. Да и не доказано, что Троица менее интенсивно погибала в Третьяковке.

Более того, согласно «эстетической» теории Беньямина-Третьякова-Тарабукина, именно в умирании раскрывается красота природы, человека и любого его произведения, и становится доступной всем - через потребление. Эстетическое восприятие искусства вторично по отношению к его культовому, рыночному, политическому и бытовому использованию.

В этом смысле дальше об “облезлом” Черном квадрате и облапанной “китайцами” Джоконде из Лувра.
Продолжение следует.