This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
ИИ, спасибо, что живой!
Трогательные письма маленького Александра Блока к своей маме, Александре Андреевне. В них мальчик рассказывал обо всех волнующих его детскую душу событиях:
«Перед моим окном распускаются розы. Я ел котлету все эти дни, которая мне очень не нравится».
«Елка все время стоит и я ем с нее шеколад и мармелад».
«Живот мой не болит нисколько и действует очень хорошо каждый день. Только сегодня утром он подействовал не так, как в другие дни, но все-таки очень хорошо. Вчера уехал дядя Адысь и мы провожали его до самой колдобины».
«У меня болел живот и меня обманули, дав мне касторки в виде эмульсии. Я уж два дня не ходил в гимназию, – завтра пойду. Мне очень хочется спать, – теперь это бывает всегда очень рано».
«Перед моим окном распускаются розы. Я ел котлету все эти дни, которая мне очень не нравится».
«Елка все время стоит и я ем с нее шеколад и мармелад».
«Живот мой не болит нисколько и действует очень хорошо каждый день. Только сегодня утром он подействовал не так, как в другие дни, но все-таки очень хорошо. Вчера уехал дядя Адысь и мы провожали его до самой колдобины».
«У меня болел живот и меня обманули, дав мне касторки в виде эмульсии. Я уж два дня не ходил в гимназию, – завтра пойду. Мне очень хочется спать, – теперь это бывает всегда очень рано».
Фаина Георгиевна Раневская однажды сказала Вано Ильичу Мурадели:
– А ведь вы, Вано, не композитор!
Мурадели обиделся:
– Это почему же я не композитор?
– Да потому, что у вас фамилия такая. Вместо «ми» у вас «му», вместо «ре» – «ра», вместо «до» – «де», а вместо «ля» – «ли». Вы же, Вано, в ноты не попадаете.
– А ведь вы, Вано, не композитор!
Мурадели обиделся:
– Это почему же я не композитор?
– Да потому, что у вас фамилия такая. Вместо «ми» у вас «му», вместо «ре» – «ра», вместо «до» – «де», а вместо «ля» – «ли». Вы же, Вано, в ноты не попадаете.
Кончив разносить булки, я ложился спать, вечером работал в пекарне, чтоб к полуночи выпустить в магазин сдобное, — булочная помещалась около городского театра, и после спектакля публика заходила к нам истреблять горячие слойки. Затем шел месить тесто для весового хлеба и французских булок, а замесить руками пятнадцать-двадцать пудов — это не игрушка.
М. Горький "Мои университеты"
М. Горький "Мои университеты"
Известно, что Толстой боготворил Руссо, подчеркивал влияние на себя Стендаля, восхищался Гюго и преклонялся перед Паскалем. Но вот о Флобере отзывался хотя и высоко, признавая его мастерство, но как-то холодно, без энтузиазма.
Зато Флобер пришел в бурный восторг, прочитав “Войну и мир” во французском переводе в 1880 году. Он писал Тургеневу:
“Спасибо, что заставили меня прочитать роман Толстого. Какой живописец и какой психолог! Мне кажется, порой в нем есть нечто шекспировское. Читая, я временами вскрикивал от восторга, а ведь читать пришлось долго. Расскажите мне об авторе. Это первая его книга? Во всяком случае,
карты у него козырные. Да, это очень сильно, очень”.
В 1904 году Толстой сказал в беседе с журналистом “Фигаро” Жоржем Бурдоном: “Один из любимых моих писателей — ваш несравненный Флобер. Вот поистине великолепный художник, сильный, точный, гармоничный, полнокровный, совершенный. Его стиль исполнен чистейшей красоты”.
Но эпитеты “великолепный”, “совершенный” не из лексикона Толстого. В его устах это звучит слишком выспренно. Скорее всего, здесь надо делать поправку на то, что эти слова приводит французский журналист.
В 1901 году в беседе с другим французом, славистом Полем Буайе, Толстой назвал Флобера вместе со Стендалем и Бальзаком “настоящим мастером”. Но при этом произнес куда более важные слова:
“Но пусть мне не говорят об эволюции романа, о том, что Стендаль объясняет Бальзака, а Бальзак, в свою очередь, объясняет Флобера... Я не разделяю мыслей о преемственности Стендаль — Бальзак — Флобер. Гении не происходят один от другого: гений всегда
рождается независимым”.
Зато Флобер пришел в бурный восторг, прочитав “Войну и мир” во французском переводе в 1880 году. Он писал Тургеневу:
“Спасибо, что заставили меня прочитать роман Толстого. Какой живописец и какой психолог! Мне кажется, порой в нем есть нечто шекспировское. Читая, я временами вскрикивал от восторга, а ведь читать пришлось долго. Расскажите мне об авторе. Это первая его книга? Во всяком случае,
карты у него козырные. Да, это очень сильно, очень”.
В 1904 году Толстой сказал в беседе с журналистом “Фигаро” Жоржем Бурдоном: “Один из любимых моих писателей — ваш несравненный Флобер. Вот поистине великолепный художник, сильный, точный, гармоничный, полнокровный, совершенный. Его стиль исполнен чистейшей красоты”.
Но эпитеты “великолепный”, “совершенный” не из лексикона Толстого. В его устах это звучит слишком выспренно. Скорее всего, здесь надо делать поправку на то, что эти слова приводит французский журналист.
В 1901 году в беседе с другим французом, славистом Полем Буайе, Толстой назвал Флобера вместе со Стендалем и Бальзаком “настоящим мастером”. Но при этом произнес куда более важные слова:
“Но пусть мне не говорят об эволюции романа, о том, что Стендаль объясняет Бальзака, а Бальзак, в свою очередь, объясняет Флобера... Я не разделяю мыслей о преемственности Стендаль — Бальзак — Флобер. Гении не происходят один от другого: гений всегда
рождается независимым”.
Я шёл по опустошённому осеннему лесу.
Свежий сухой воздух покалывал щёки, бодрил, походка была упругой, а душу наполняло беспричинное ощущение счастья.
И вдруг сама собой в голове возникла первая строчка:
«У природы нет плохой погоды...» Не успел я изумиться этому явлению, как следом родилась вторая: «Каждая погода — благодать...»
Если учесть, я не занимался стихосложением со времён давней юности, — это было странно. Я подумал, что сейчас это наваждение пройдёт, но получилось иначе. Неудержимо поползли следующие строки: «Дождь ли, снег... Любое время года надо благодарно принимать».
Я удивился. Честно говоря, мне показалось, что строфа недурна. И вдруг случилось необъяснимое: строчки полезли одна за другой. Не прошло и двадцати минут, как стихотворение сочинилось само, не обращая на меня никакого внимания, как бы помимо моей воли.
Смерть желаний, годы и невзгоды,
С каждым днём всё непосильней кладь.
Что тебе назначено природой,
Надо благодарно принимать.
Я быстро повернул домой, бормоча строчки, повторяя их, так как боялся, что стихотворение забудется. Войдя в дом, я немедленно перенёс всё на бумагу.
Эльдар Рязанов
Свежий сухой воздух покалывал щёки, бодрил, походка была упругой, а душу наполняло беспричинное ощущение счастья.
И вдруг сама собой в голове возникла первая строчка:
«У природы нет плохой погоды...» Не успел я изумиться этому явлению, как следом родилась вторая: «Каждая погода — благодать...»
Если учесть, я не занимался стихосложением со времён давней юности, — это было странно. Я подумал, что сейчас это наваждение пройдёт, но получилось иначе. Неудержимо поползли следующие строки: «Дождь ли, снег... Любое время года надо благодарно принимать».
Я удивился. Честно говоря, мне показалось, что строфа недурна. И вдруг случилось необъяснимое: строчки полезли одна за другой. Не прошло и двадцати минут, как стихотворение сочинилось само, не обращая на меня никакого внимания, как бы помимо моей воли.
Смерть желаний, годы и невзгоды,
С каждым днём всё непосильней кладь.
Что тебе назначено природой,
Надо благодарно принимать.
Я быстро повернул домой, бормоча строчки, повторяя их, так как боялся, что стихотворение забудется. Войдя в дом, я немедленно перенёс всё на бумагу.
Эльдар Рязанов
Поэт Павел Катенин о встрече с 19-летним Александром Пушкиным в 1817 году
Гость [Пушкин] встретил меня в дверях, подавая в руки толстым концом свою палку и говоря: «Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи».
«Ученого учить — портить», — отвечал я, взял его за руку и повел в комнаты; через четверть часа все церемонии кончились, разговор оживился, время неприметно прошло, я пригласил остаться отобедать; пришли еще кой-кто, так что новый знакомец ушел уже поздним вечером. Желая быть учтивым и расплатиться визитом, я спросил: где он живет? но ни в первый день, ни после, никогда не мог от него узнать; он упорно избегал посещений.
Сам, напротив, полюбив меня с первого раза, очень часто запросто посещал, и едва ли эта первая эпоха нашего знакомства была не самая лучшая и для обоих приятная.
Гость [Пушкин] встретил меня в дверях, подавая в руки толстым концом свою палку и говоря: «Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи».
«Ученого учить — портить», — отвечал я, взял его за руку и повел в комнаты; через четверть часа все церемонии кончились, разговор оживился, время неприметно прошло, я пригласил остаться отобедать; пришли еще кой-кто, так что новый знакомец ушел уже поздним вечером. Желая быть учтивым и расплатиться визитом, я спросил: где он живет? но ни в первый день, ни после, никогда не мог от него узнать; он упорно избегал посещений.
Сам, напротив, полюбив меня с первого раза, очень часто запросто посещал, и едва ли эта первая эпоха нашего знакомства была не самая лучшая и для обоих приятная.
По воспоминаниям сценариста В. Фрида, Высоцкий был очень рад возможности сыграть роль «интеллигентного человека в неинтеллигентном мире». Он страстно включился в работу и не только как актёр. Прошло всего несколько дней, и Владимир Семёнович принёс две песни для фильма: «Разбойничья» и «Купола».
Но когда фильм монтировали, стало ясно, что эти песни «задают высоту, до которой картина уже не могла дотянуться». И поэтому, хотя уже было определено, в каких эпизодах будут звучать эти песни, Александр Митта решил от них отказаться.
Во время съемок Высоцкий жил в гостинице «Юрмала» на центральной улице Йомас, где кипела курортная жизнь. Номера для съемочной группы из фонда Юрмальского горкома Компартии Латвии предоставил его первый секретарь Карлис Лицис. Добился этого администратор картины Юлий Круминьш, он же отвечал за производственный процесс и, чтобы артист не мучился от похмелья, выдавал ему кефир, в который предварительно добавляли немного водки.
Но когда фильм монтировали, стало ясно, что эти песни «задают высоту, до которой картина уже не могла дотянуться». И поэтому, хотя уже было определено, в каких эпизодах будут звучать эти песни, Александр Митта решил от них отказаться.
Во время съемок Высоцкий жил в гостинице «Юрмала» на центральной улице Йомас, где кипела курортная жизнь. Номера для съемочной группы из фонда Юрмальского горкома Компартии Латвии предоставил его первый секретарь Карлис Лицис. Добился этого администратор картины Юлий Круминьш, он же отвечал за производственный процесс и, чтобы артист не мучился от похмелья, выдавал ему кефир, в который предварительно добавляли немного водки.
Писатель Дмитрий Григорович о своеобразном отношении Льва Толстого к женщинам:
"Узнав от Толстого в день свидания, что он сегодня зван обедать в редакцию «Современника», я согласился с ним ехать. Дорогой я счел необходимым предупредить его, что там не следует касаться некоторых вопросов и преимущественно удерживаться от нападок на Ж. Занд [Жорж Санд — известная французская писательница], которую он сильно не любил, между тем как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции.
Обед прошел благополучно; Толстой был довольно молчалив, но к концу он не выдержал. Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам. У него уже тогда выработался тот своеобразный взгляд на женщин и женский вопрос, который потом выразился с такою яркостью в романе «Анна Каренина».
"Узнав от Толстого в день свидания, что он сегодня зван обедать в редакцию «Современника», я согласился с ним ехать. Дорогой я счел необходимым предупредить его, что там не следует касаться некоторых вопросов и преимущественно удерживаться от нападок на Ж. Занд [Жорж Санд — известная французская писательница], которую он сильно не любил, между тем как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции.
Обед прошел благополучно; Толстой был довольно молчалив, но к концу он не выдержал. Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам. У него уже тогда выработался тот своеобразный взгляд на женщин и женский вопрос, который потом выразился с такою яркостью в романе «Анна Каренина».
Лицейский товарищ Александра Пушкина Сергей Комовский о гуманитарном складе ума поэта:
"А. С. Пушкин отличался в особенности необыкновенною своею памятью и превосходным знанием французского языка и словесности. Ему стоило только прочесть раза два страницу какого-нибудь стихотворения, и он мог уже повторить оное наизусть без малейшей ошибки.
Кроме того, он охотно учился и наукам историческим, но не любил политических и ненавидел математических; почему всегда находился в числе последних воспитанников второго разряда. Не только в часы отдыха от учения в рекреационной зале, на прогулках в очаровательных садах Царского Села, но нередко в классах и даже во время молитвы, Пушкину приходили в голову разные пиитические вымыслы. Вообще он жил более в мире фантазии. Набрасывая же свои мысли на бумагу, везде, где мог, а всего чаще во время математических уроков, от нетерпения он грыз обыкновенно перо и, насупя брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное".
"А. С. Пушкин отличался в особенности необыкновенною своею памятью и превосходным знанием французского языка и словесности. Ему стоило только прочесть раза два страницу какого-нибудь стихотворения, и он мог уже повторить оное наизусть без малейшей ошибки.
Кроме того, он охотно учился и наукам историческим, но не любил политических и ненавидел математических; почему всегда находился в числе последних воспитанников второго разряда. Не только в часы отдыха от учения в рекреационной зале, на прогулках в очаровательных садах Царского Села, но нередко в классах и даже во время молитвы, Пушкину приходили в голову разные пиитические вымыслы. Вообще он жил более в мире фантазии. Набрасывая же свои мысли на бумагу, везде, где мог, а всего чаще во время математических уроков, от нетерпения он грыз обыкновенно перо и, насупя брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное".