Немного Бродского?
"Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива".
Стихотворение 1989 года. Посвящается Марине (Марианне) Басмановой. Есть точная дата знакомства - 2 марта 1962 года. Бродский пришел к своему товарищу Борису Тищенко, который представил ему свою невесту Марину. С этого всё и началось.
Сколько именно стихов поэт посвятил своей Музе, посчитать сложно. Их много. А в конце жизни и вовсе Бродский перепосвятил Басмановой все стихи, написанные им за всю жизнь другим женщинам.
Примерно в конце 1963 года Марина стала тайно встречаться с Дмитрием Бобышевым . "Инженер-химик" из стихотворения выше - это именно он. Бродский тяжело переживал разрыв. В воспоминаниях друзья отмечают несколько попыток самоубийства. Достоверно известно об одной - после выписки из психиатрической больницы имени Кащенко он пытался перерезать себе вены.
Потом была ссылка. Басманова приезжала к нему. Ее забирал Бобышев.
В 1968 году от Бродского у нее родился сын - Андрей. И сама Марина Басманова, и ее сын живы до сих пор. Бродский в 1972 через Вену и Лондон эмигрировал в США. Умер в 1996 году.
"Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива".
Стихотворение 1989 года. Посвящается Марине (Марианне) Басмановой. Есть точная дата знакомства - 2 марта 1962 года. Бродский пришел к своему товарищу Борису Тищенко, который представил ему свою невесту Марину. С этого всё и началось.
Сколько именно стихов поэт посвятил своей Музе, посчитать сложно. Их много. А в конце жизни и вовсе Бродский перепосвятил Басмановой все стихи, написанные им за всю жизнь другим женщинам.
Примерно в конце 1963 года Марина стала тайно встречаться с Дмитрием Бобышевым . "Инженер-химик" из стихотворения выше - это именно он. Бродский тяжело переживал разрыв. В воспоминаниях друзья отмечают несколько попыток самоубийства. Достоверно известно об одной - после выписки из психиатрической больницы имени Кащенко он пытался перерезать себе вены.
Потом была ссылка. Басманова приезжала к нему. Ее забирал Бобышев.
В 1968 году от Бродского у нее родился сын - Андрей. И сама Марина Басманова, и ее сын живы до сих пор. Бродский в 1972 через Вену и Лондон эмигрировал в США. Умер в 1996 году.
Про Иосифа Бродского и Марину Басманову продолжим?
"Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него – и потом сотри".
Когда родился их сын, Марина дала ему свою фамилию. Отчество тоже хотела записать по имени своего отца - "Павлович", но сжалилась и записала по Бродскому (хоть и с искажением) - "Осипович".
В своем американском доме у Бродского над камином висела фотография Марины вместе с сыном.
В начале 1990х спустя двадцать лет отец и сын встретились. Подросший Андрей приехал к Иосифу. Контакт друг с другом они не нашли. У Бродского есть стихотворение об этой встрече.
ИТАКА.
Воротиться сюда через двадцать лет,
отыскать в песке босиком свой след.
И поднимет барбос лай на весь причал
не признаться, что рад, а что одичал.
Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;
но прислуга мертва опознать твой шрам.
А одну, что тебя, говорят, ждала,
не найти нигде, ибо всем дала.
Твой пацан подрос; он и сам матрос,
и глядит на тебя, точно ты -- отброс.
И язык, на котором вокруг орут,
разбирать, похоже, напрасный труд.
То ли остров не тот, то ли впрямь, залив
синевой зрачок, стал твой глаз брезглив:
от куска земли горизонт волна
не забудет, видать, набегая на.
Об остальных женщинах Бродского поговорим позже. Закончим еще одним стихотворением, посвященным Басмановой.
ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ ИВАНОВА.
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.
Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.
Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Но той недели нет в календаре.
Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.
Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.
За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом еще мычит: Не трожь.
Я знал ее такой, а раньше – целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму еще бутылку белой.
Она на цвет как у нее глаза.
"Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него – и потом сотри".
Когда родился их сын, Марина дала ему свою фамилию. Отчество тоже хотела записать по имени своего отца - "Павлович", но сжалилась и записала по Бродскому (хоть и с искажением) - "Осипович".
В своем американском доме у Бродского над камином висела фотография Марины вместе с сыном.
В начале 1990х спустя двадцать лет отец и сын встретились. Подросший Андрей приехал к Иосифу. Контакт друг с другом они не нашли. У Бродского есть стихотворение об этой встрече.
ИТАКА.
Воротиться сюда через двадцать лет,
отыскать в песке босиком свой след.
И поднимет барбос лай на весь причал
не признаться, что рад, а что одичал.
Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;
но прислуга мертва опознать твой шрам.
А одну, что тебя, говорят, ждала,
не найти нигде, ибо всем дала.
Твой пацан подрос; он и сам матрос,
и глядит на тебя, точно ты -- отброс.
И язык, на котором вокруг орут,
разбирать, похоже, напрасный труд.
То ли остров не тот, то ли впрямь, залив
синевой зрачок, стал твой глаз брезглив:
от куска земли горизонт волна
не забудет, видать, набегая на.
Об остальных женщинах Бродского поговорим позже. Закончим еще одним стихотворением, посвященным Басмановой.
ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ ИВАНОВА.
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу – слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.
Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.
Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Но той недели нет в календаре.
Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.
Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.
За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом еще мычит: Не трожь.
Я знал ее такой, а раньше – целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму еще бутылку белой.
Она на цвет как у нее глаза.
«От любви бывают дети.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
я в потемках напевала?
Это – кошка, это – мышка.
Это – лагерь, это – вышка.
Это – время тихой сапой
убивает маму с папой».
Иосиф Бродский считал, что они с Мариной зачали своего сына Андрея на Рождество 1966 года. С той поры рождественская тема - одна из центральных у поэта.
"Не важно, что было вокруг, и не важно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и всё, что творилось, варилось, дарилось
отныне, как минимум, на три делилось".
Интонация в адрес Басмановой у Бродского постоянно менялась. В "Бюсте Тиберия" (1981), например, " Ты тоже был женат на бляди". И тут же в 1981 году в другом стихотворении: " Я был только тем, кого ты касалась ладонью".
Я слышу не то, что ты мне говоришь, а
голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный
снег.
И это не комната, где мы сидим, но
полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.
Когда-то я знал на память все краски
спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача
смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это –
роскошь.
Если я лягу, то – с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на
курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.
Раньше, пятно посадив, я мог посыпать
щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит
сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
я в потемках напевала?
Это – кошка, это – мышка.
Это – лагерь, это – вышка.
Это – время тихой сапой
убивает маму с папой».
Иосиф Бродский считал, что они с Мариной зачали своего сына Андрея на Рождество 1966 года. С той поры рождественская тема - одна из центральных у поэта.
"Не важно, что было вокруг, и не важно,
о чем там пурга завывала протяжно,
что тесно им было в пастушьей квартире,
что места другого им не было в мире.
Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и всё, что творилось, варилось, дарилось
отныне, как минимум, на три делилось".
Интонация в адрес Басмановой у Бродского постоянно менялась. В "Бюсте Тиберия" (1981), например, " Ты тоже был женат на бляди". И тут же в 1981 году в другом стихотворении: " Я был только тем, кого ты касалась ладонью".
Я слышу не то, что ты мне говоришь, а
голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный
снег.
И это не комната, где мы сидим, но
полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.
Когда-то я знал на память все краски
спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача
смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это –
роскошь.
Если я лягу, то – с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на
курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.
Раньше, пятно посадив, я мог посыпать
щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит
сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.
Кого еще можно выделить из адресатов любовной лирики Бродского?
Балерину Марианну Кузнецову или его жену Марию Соццани?
Итальянку Анну Лизу Аллево, полячку Зофью Капусцинскую, француженку Веронику Шильц, англичанку Фейт Вигзелл?
А давайте лучше прочтем еще одно его стихотворение.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Балерину Марианну Кузнецову или его жену Марию Соццани?
Итальянку Анну Лизу Аллево, полячку Зофью Капусцинскую, француженку Веронику Шильц, англичанку Фейт Вигзелл?
А давайте лучше прочтем еще одно его стихотворение.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Прежде чем на тракторе разбиться,
застрелиться, утонуть в реке,
приходил лесник опохмелиться,
приносил мне вишни в кулаке.
С рюмкой спирта мама выходила,
менее красива, чем во сне.
Снова уходила, вишню мыла
и на блюдце приносила мне.
Патронташ повесив в коридоре,
привозил отец издалека
с камышами синие озера,
белые в озерах облака.
Потому что все меня любили,
дерева молчали до утра.
«Девочке медведя подарили», —
перед сном читала мне сестра.
Мальчику полнеба подарили,
сумрак елей, золото берез.
На заре гагару подстрелили.
И лесник три вишенки принес.
Было много утреннего света,
с крыши в руки падала вода,
это было осенью, а лето
я не вспоминаю никогда.
Борис Рыжий. Свердловский пацан из интеллигентной семьи. Победитель первенства города по боксу среди юношей. Был "своим" и в компании "рафинированных" поэтов, и в кругу местной шпаны на районе. Лауреат премий. Голос поколения. Возможно, последний русский великий поэт 20 века.
В 2001 году в неполные 27 лет повесился у себя на балконе. Предсмертная записка: "Я всех любил. Без дураков".
Я тебе привезу из Голландии Legо,
мы возьмем и построим из Legо дворец.
Можно годы вернуть, возвратить человека
и любовь, да чего там, еще не конец.
Я ушел навсегда, но вернусь однозначно —
мы поедем с тобой к золотым берегам.
Или снимем на лето обычную дачу,
там посмотрим, прикинем по нашим деньгам.
Станем жить и лениться до самого снега.
Ну, а если не выйдет у нас ничего —
я пришлю тебе, сын, из Голландии Legо,
ты возьмешь и построишь дворец из него.
Борис Рыжий действительно был в Голландии на поэтическом форуме. Привез он или нет своему сыну "Лего" - я не знаю.
В 2020 году Артем Рыжий (сын поэта) скончался в Тель-Авиве в возрасте 27 лет.
застрелиться, утонуть в реке,
приходил лесник опохмелиться,
приносил мне вишни в кулаке.
С рюмкой спирта мама выходила,
менее красива, чем во сне.
Снова уходила, вишню мыла
и на блюдце приносила мне.
Патронташ повесив в коридоре,
привозил отец издалека
с камышами синие озера,
белые в озерах облака.
Потому что все меня любили,
дерева молчали до утра.
«Девочке медведя подарили», —
перед сном читала мне сестра.
Мальчику полнеба подарили,
сумрак елей, золото берез.
На заре гагару подстрелили.
И лесник три вишенки принес.
Было много утреннего света,
с крыши в руки падала вода,
это было осенью, а лето
я не вспоминаю никогда.
Борис Рыжий. Свердловский пацан из интеллигентной семьи. Победитель первенства города по боксу среди юношей. Был "своим" и в компании "рафинированных" поэтов, и в кругу местной шпаны на районе. Лауреат премий. Голос поколения. Возможно, последний русский великий поэт 20 века.
В 2001 году в неполные 27 лет повесился у себя на балконе. Предсмертная записка: "Я всех любил. Без дураков".
Я тебе привезу из Голландии Legо,
мы возьмем и построим из Legо дворец.
Можно годы вернуть, возвратить человека
и любовь, да чего там, еще не конец.
Я ушел навсегда, но вернусь однозначно —
мы поедем с тобой к золотым берегам.
Или снимем на лето обычную дачу,
там посмотрим, прикинем по нашим деньгам.
Станем жить и лениться до самого снега.
Ну, а если не выйдет у нас ничего —
я пришлю тебе, сын, из Голландии Legо,
ты возьмешь и построишь дворец из него.
Борис Рыжий действительно был в Голландии на поэтическом форуме. Привез он или нет своему сыну "Лего" - я не знаю.
В 2020 году Артем Рыжий (сын поэта) скончался в Тель-Авиве в возрасте 27 лет.
В 1915 году Николай Гумилев за участие в боях на Волыни получил второй Георгиевский крест. Его жена Анна Ахматова отозвалась на это "Колыбельной" (их сыну Льву тогда было три года):
Далеко́ в лесу огромном,
Возле синих рек,
Жил с детьми в избушке тёмной
Бедный дровосек.
Младший сын был ростом с пальчик, —
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
Долетают редко ве́сти
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было го́ре, будет го́ре,
Го́рю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
А вот сам Николай Гумилев (добровольцем ушедший на фронт в 1914) в это время писал совершенно другие стихи.
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Далеко́ в лесу огромном,
Возле синих рек,
Жил с детьми в избушке тёмной
Бедный дровосек.
Младший сын был ростом с пальчик, —
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
Долетают редко ве́сти
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было го́ре, будет го́ре,
Го́рю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
А вот сам Николай Гумилев (добровольцем ушедший на фронт в 1914) в это время писал совершенно другие стихи.
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
8 мая 1944 при штурме Севастополя осколком разорвавшейся мины был убит подполковник Поликарп Ефимович Кузнецов.
Его сыну, будущему поэту Юрию Кузнецову было тогда три года. Образ погибшего отца - центральный в его творчестве.
Отцу
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать - она сплошной рубец.
Такая рана - видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.
На вдовьем ложе паматью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далёких тучах,
Дарила миру призраков летучих -
Сестёр и братьев, выросших в мозгу...
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
- Отец! - кричу. - Ты не принёс нам счастья!.. -
Мать в ужасе мне закрывает рот.
(1968)
Его сыну, будущему поэту Юрию Кузнецову было тогда три года. Образ погибшего отца - центральный в его творчестве.
Отцу
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать - она сплошной рубец.
Такая рана - видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.
На вдовьем ложе паматью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далёких тучах,
Дарила миру призраков летучих -
Сестёр и братьев, выросших в мозгу...
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
- Отец! - кричу. - Ты не принёс нам счастья!.. -
Мать в ужасе мне закрывает рот.
(1968)
Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты.
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.
Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет чрез сто.
Саша Черный (с) 1909
Писать простые сонеты.
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.
Сжечь корабли и впереди, и сзади,
Лечь на кровать, не глядя ни на что,
Уснуть без снов и, любопытства ради,
Проснуться лет чрез сто.
Саша Черный (с) 1909
Назы́м Хикме́т - поэт, "турецкий Пушкин".
Подвергался преследованиям за свои политические взгляды. Провел в тюрьмах около 17 лет. В 1951 через Румынию бежал в СССР.
Пользовался успехом у женщин. Официально был женат четыре раза. Последний раз женился за три года до смерти (оставив предыдущей избраннице автомобиль и дачу в Переделкино) в возрасте 58 лет на Вере Туляковой, которая была лет на тридцать его моложе.
Ведь если я гореть не буду,
и если ты гореть не будешь,
и если мы гореть не будем,
так кто же здесь рассеет тьму?
(1930, перевод Леонида Мартынова)
Подвергался преследованиям за свои политические взгляды. Провел в тюрьмах около 17 лет. В 1951 через Румынию бежал в СССР.
Пользовался успехом у женщин. Официально был женат четыре раза. Последний раз женился за три года до смерти (оставив предыдущей избраннице автомобиль и дачу в Переделкино) в возрасте 58 лет на Вере Туляковой, которая была лет на тридцать его моложе.
Ведь если я гореть не буду,
и если ты гореть не будешь,
и если мы гореть не будем,
так кто же здесь рассеет тьму?
(1930, перевод Леонида Мартынова)
Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли…
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!..
(с) Игорь Северянин 1909
Льву Толстому не понравилось это стихотворение: «Чем занимаются, чем занимаются… И это — литература? Вокруг — виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки…»
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.
Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..
Ловите женщин, теряйте мысли…
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!..
(с) Игорь Северянин 1909
Льву Толстому не понравилось это стихотворение: «Чем занимаются, чем занимаются… И это — литература? Вокруг — виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки…»
"Как хороши, как свежи были розы" - стихотворение Мятлева 1834 года.
Есть стихотворение в прозе с таким же названием от Ивана Тургенева (1879):
"Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною... но первый стих остался у меня в памяти:
Как хороши, как свежи были розы...
Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове всё звенит да звенит:
Как хороши, как свежи были розы..."
Заканчивается оно так:
"Свеча меркнет и гаснет... Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ... Мне холодно... Я зябну... И все они умерли... умерли...
Как хороши, как свежи были розы..."
Но как же хорош Северянин,а?
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
(с) 1925
Есть стихотворение в прозе с таким же названием от Ивана Тургенева (1879):
"Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною... но первый стих остался у меня в памяти:
Как хороши, как свежи были розы...
Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове всё звенит да звенит:
Как хороши, как свежи были розы..."
Заканчивается оно так:
"Свеча меркнет и гаснет... Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ... Мне холодно... Я зябну... И все они умерли... умерли...
Как хороши, как свежи были розы..."
Но как же хорош Северянин,а?
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут — уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
(с) 1925
Сергей Гандлевский, мне кажется, тот еще мудак. Но стихи отменные.
Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал —
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто — ни Кьеркегор, ни Бубер —
Не объяснит мне, для чего,
С какой — не растолкуют — стати,
И то сказать, с какой-такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной.
(1995)
или, например вот:
Боратынский, Вяземский, Фет и проч.
И валяй цитируй, когда не лень.
Смерть, — одни утверждают, — сплошная ночь,
А другие божатся, что Юрьев день.
В настоящее время близка зима.
В новый год плесну себе коньячку.
Пусть я в общем и целом — мешок дерьма,
Мне еще не скучно хватить снежку
Или встретиться с зеркалом: сколько лет,
Сколько зим мы знакомы, питомец муз!
Ну, решайся, тебе уже много лет,
А боишься выбрать даже арбуз.
Семь ноль-ноль. Пробуждается в аккурат
Трудодень, человекоконь гужевой.
Каждый сам себе отопри свой ад,
Словно дверцу шкафчика в душевой.
(1997)
Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал —
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто — ни Кьеркегор, ни Бубер —
Не объяснит мне, для чего,
С какой — не растолкуют — стати,
И то сказать, с какой-такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной.
(1995)
или, например вот:
Боратынский, Вяземский, Фет и проч.
И валяй цитируй, когда не лень.
Смерть, — одни утверждают, — сплошная ночь,
А другие божатся, что Юрьев день.
В настоящее время близка зима.
В новый год плесну себе коньячку.
Пусть я в общем и целом — мешок дерьма,
Мне еще не скучно хватить снежку
Или встретиться с зеркалом: сколько лет,
Сколько зим мы знакомы, питомец муз!
Ну, решайся, тебе уже много лет,
А боишься выбрать даже арбуз.
Семь ноль-ноль. Пробуждается в аккурат
Трудодень, человекоконь гужевой.
Каждый сам себе отопри свой ад,
Словно дверцу шкафчика в душевой.
(1997)
"Неравный брак" (1862). Василий Пукирев.
Венчание в церкви. Молодая невеста и старик-жених.
Есть версия, что на картине личная трагедия самого Пукирева. В образе недовольного шафера (крайний справа) - сам автор. Рядом, смотрит прямо на нас - его друг Петр Шмельков. Невеста - это Прасковья Варенцова, в которую художник был влюблен.
Есть и мистическое толкование. Видите двух старух? Одна в белом платье (свадебном?) возле жениха, голова другой сразу за священником. Старший сотрудник Третьяковской галереи Людмила Полозова предполагает, что это две предыдущие "невесты", причем из "другого мира".
Венчание в церкви. Молодая невеста и старик-жених.
Есть версия, что на картине личная трагедия самого Пукирева. В образе недовольного шафера (крайний справа) - сам автор. Рядом, смотрит прямо на нас - его друг Петр Шмельков. Невеста - это Прасковья Варенцова, в которую художник был влюблен.
Есть и мистическое толкование. Видите двух старух? Одна в белом платье (свадебном?) возле жениха, голова другой сразу за священником. Старший сотрудник Третьяковской галереи Людмила Полозова предполагает, что это две предыдущие "невесты", причем из "другого мира".
Бродский о своей ссылке (с 25 марта 1964 по 4 сентября 1965 года):
"Те два года, которые я провёл в деревне, – самое лучшее, по-моему, время моей жизни...Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землёй, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что – нам книжку почитать, и обо всём забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это – настоящее горе. Не только горе – у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся… Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе…»
Стихотворение "Мой народ" (Анна Ахматова была от него в восторге) написано в ссылке в деревне Норинской Архангельской области (сейчас там дом-музей имени Бродского) в 1965 году.
Мой народ, не склонивший своей головы,
Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти.
Мой народ, терпеливый и добрый народ,
Пьющий, песни орущий, вперёд
Устремлённый, встающий — огромен и прост —
Выше звёзд: в человеческий рост!
Мой народ, возвышающий лучших сынов,
Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
Хороня́щий в себе свои муки — и твёрдый в бою,
Говорящий бесстрашно великую правду свою.
Мой народ, не просивший даров у небес,
Мой народ, ни минуты не мыслящий без
Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,
И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.
Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.
Но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,
Говорящий неправду, ладонью закроет народ,
И такого на свете нигде не найти языка,
Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.
Путь певца — это родиной выбранный путь,
И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,
Раствориться, как капля, в бессчётных людских голосах,
Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ — а других я не знаю суде́й,
Словно высохший куст, — самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
Ибо не́ с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.
Припада́ю к народу. Припада́ю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припада́ю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века́, прямо в нас, мимо нас, дальше нас
"Те два года, которые я провёл в деревне, – самое лучшее, по-моему, время моей жизни...Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землёй, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что – нам книжку почитать, и обо всём забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это – настоящее горе. Не только горе – у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся… Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе…»
Стихотворение "Мой народ" (Анна Ахматова была от него в восторге) написано в ссылке в деревне Норинской Архангельской области (сейчас там дом-музей имени Бродского) в 1965 году.
Мой народ, не склонивший своей головы,
Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти.
Мой народ, терпеливый и добрый народ,
Пьющий, песни орущий, вперёд
Устремлённый, встающий — огромен и прост —
Выше звёзд: в человеческий рост!
Мой народ, возвышающий лучших сынов,
Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
Хороня́щий в себе свои муки — и твёрдый в бою,
Говорящий бесстрашно великую правду свою.
Мой народ, не просивший даров у небес,
Мой народ, ни минуты не мыслящий без
Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,
И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.
Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.
Но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,
Говорящий неправду, ладонью закроет народ,
И такого на свете нигде не найти языка,
Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.
Путь певца — это родиной выбранный путь,
И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,
Раствориться, как капля, в бессчётных людских голосах,
Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ — а других я не знаю суде́й,
Словно высохший куст, — самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
Ибо не́ с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.
Припада́ю к народу. Припада́ю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припада́ю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века́, прямо в нас, мимо нас, дальше нас
Их-то Господь — вон какой!
Он-то и впрямь настоящий герой
Без страха и трепета в смертный бой
Ведет за собой правоверных строй!
И меч полумесяцем над головой,
И конь его мчит стрелой!
А наш-то, наш-то — гляди, сынок —
А наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
А у тех-то Господь — он вон какой!
Он-то и впрямь дарует покой,
Дарует-вкушает вечный покой
Среди свистопляски мирской!
На страсти-мордасти махнув рукой,
В позе лотоса он осенен тишиной,
Осиян пустотой святой.
А наш-то, наш-то — увы, сынок —
А наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
А у этих Господь — ого-го какой!
Он-то и впрямь владыка земной!
Сей мир, сей век, сей мозг головной
Давно под его пятой.
Виссон, багряница, венец златой!
Вкруг трона его веселой гурьбой
— Эван эвоэ! — пляшет род людской.
Быть может, и мы с тобой.
Но наш-то, наш-то — не плачь, сынок —
Но наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
На встречу со страшною смертью своей,
На встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдет,
Никуда не спрятаться ей!
(с) Кибиров
Он-то и впрямь настоящий герой
Без страха и трепета в смертный бой
Ведет за собой правоверных строй!
И меч полумесяцем над головой,
И конь его мчит стрелой!
А наш-то, наш-то — гляди, сынок —
А наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
А у тех-то Господь — он вон какой!
Он-то и впрямь дарует покой,
Дарует-вкушает вечный покой
Среди свистопляски мирской!
На страсти-мордасти махнув рукой,
В позе лотоса он осенен тишиной,
Осиян пустотой святой.
А наш-то, наш-то — увы, сынок —
А наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
А у этих Господь — ого-го какой!
Он-то и впрямь владыка земной!
Сей мир, сей век, сей мозг головной
Давно под его пятой.
Виссон, багряница, венец златой!
Вкруг трона его веселой гурьбой
— Эван эвоэ! — пляшет род людской.
Быть может, и мы с тобой.
Но наш-то, наш-то — не плачь, сынок —
Но наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
На встречу со страшною смертью своей,
На встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдет,
Никуда не спрятаться ей!
(с) Кибиров
Немного о страшных картинах?
"Портрет папы Иннокентия Х" (1650). Автор Диего Веласкес. Римский папа изображен в возрасте 75 лет за 5 лет до своей смерти. Иннокентий Х был, скорее всего, сомнительных моральных качеств.
Через триста лет Фрэнсис Бэкон пишет серию этюдов "Кричащие папы". Началом послужила "Голова VI", где папа вписан в стеклянную клетку и беспомощно кричит. А мы посмотрим на самую известную картину серии - "Этюд по портрету папы Иннокентия X работы Веласкеса".
"Портрет папы Иннокентия Х" (1650). Автор Диего Веласкес. Римский папа изображен в возрасте 75 лет за 5 лет до своей смерти. Иннокентий Х был, скорее всего, сомнительных моральных качеств.
Через триста лет Фрэнсис Бэкон пишет серию этюдов "Кричащие папы". Началом послужила "Голова VI", где папа вписан в стеклянную клетку и беспомощно кричит. А мы посмотрим на самую известную картину серии - "Этюд по портрету папы Иннокентия X работы Веласкеса".