Насилие — лучший друг безопасности
Макс Вебер ясно сформулировал, что государство от других коллективных политических форм отличает исключительное право применять насилие. Однако в "чистом" виде насилие практически никогда не применяется — трудно взять и покарать отдельно взятого сферического коня в вакууме просто потому, что так приказало начальство. Особенно если конь выглядит дружелюбным.
Поэтому насилие всегда камуфлируется под благовидные предлоги, чтобы у организаторов были чистые руки, а у исполнителей — чистая совесть. Западная агрессия против Югославии, Ирака или Ливии маскировалась под "гуманитарные интервенции", а на месте американского Департамента войны после Второй мировой возник Департамент обороны. Суть, как можно догадаться, не сильно поменялась.
К слову сказать, закон, который упразднил американский Департамент войны, назывался симптоматично — Закон о национальной безопасности. Ирония в том, что мало какой концепт лучше маскирует и оправдывает практически любое насилие, чем понятие безопасности.
Особенно ярко связка безопасности и насилия проявляется в этнических конфликтах, таких как те же войны на пространстве Югославии. Боязнь геноцида или культурного подавления усиливает мобилизацию, а затем появляется желание нанести удар первым — чтобы упредить угрозу и обеспечить безопасность. Это — так называемая дилемма безопасности этнических войн.
Бывают и не столь радикальные случаи, когда маховик насилия раскручивается постепенно, но все так же в тесной связке с риторикой безопасности. Мы уже говорили о секьюритизации — когда тот или иной объект интерпретируется как угроза, по отношению к которой необходимо предпринимать экстраординарные меры.
Секьюритизация — по сути процесс "называния" чего бы то ни было угрозой безопасности. Следом логично идет насилие, чтобы эту угрозу устранить. И здесь мы возвращаемся к веберовской формулировке, но получаем возможность ее усилить. Следите за руками: если государство отличается монополией на легитимное насилие, насилие лучше всего оправдывается риторикой безопасности, а секьюритизация позволяет объявить угрозой безопасности все, что угодно — то властный актор получает абсолютную власть, когда открывает для себя возможность свободно секьюритизировать любой объект, феномен или индивида.
Получается, что такой актор по сути "взламывает" операционный код силового аппарата государства и может направлять его в любом направлении. Сегодня угроза безопасности там, а завтра здесь. Кто возразит?
Однако подобная власть секьюритизировать все, что угодно — желанна, но труднодостижима. На пути к таким способностям стоят два препятствия — две аудитории, которые должны "считать" послание об угрозе безопасности и согласиться с ним, открывая путь насилию. Первая аудитория — это формальные институты, которые авторизуют действия — например, разрешают использовать войска. Вторая — это "политическая" аудитория, или селекторат. Этих акторов нужно убедить, чтобы легитимизировать действия и не выглядеть тираном.
Нетрудно заметить, при какой конфигурации политической системы путь к абсолютной власти наиболее прост. Это та политическая система, где есть самый умный, самый сильный и самый-самый актор. Тысячеликий герой, которому не нужны институты, чтобы разобраться в вопросе и бороться с врагами. А где враги? А враги везде.
Подписаться на Заметки на полях
Макс Вебер ясно сформулировал, что государство от других коллективных политических форм отличает исключительное право применять насилие. Однако в "чистом" виде насилие практически никогда не применяется — трудно взять и покарать отдельно взятого сферического коня в вакууме просто потому, что так приказало начальство. Особенно если конь выглядит дружелюбным.
Поэтому насилие всегда камуфлируется под благовидные предлоги, чтобы у организаторов были чистые руки, а у исполнителей — чистая совесть. Западная агрессия против Югославии, Ирака или Ливии маскировалась под "гуманитарные интервенции", а на месте американского Департамента войны после Второй мировой возник Департамент обороны. Суть, как можно догадаться, не сильно поменялась.
К слову сказать, закон, который упразднил американский Департамент войны, назывался симптоматично — Закон о национальной безопасности. Ирония в том, что мало какой концепт лучше маскирует и оправдывает практически любое насилие, чем понятие безопасности.
Особенно ярко связка безопасности и насилия проявляется в этнических конфликтах, таких как те же войны на пространстве Югославии. Боязнь геноцида или культурного подавления усиливает мобилизацию, а затем появляется желание нанести удар первым — чтобы упредить угрозу и обеспечить безопасность. Это — так называемая дилемма безопасности этнических войн.
Бывают и не столь радикальные случаи, когда маховик насилия раскручивается постепенно, но все так же в тесной связке с риторикой безопасности. Мы уже говорили о секьюритизации — когда тот или иной объект интерпретируется как угроза, по отношению к которой необходимо предпринимать экстраординарные меры.
Секьюритизация — по сути процесс "называния" чего бы то ни было угрозой безопасности. Следом логично идет насилие, чтобы эту угрозу устранить. И здесь мы возвращаемся к веберовской формулировке, но получаем возможность ее усилить. Следите за руками: если государство отличается монополией на легитимное насилие, насилие лучше всего оправдывается риторикой безопасности, а секьюритизация позволяет объявить угрозой безопасности все, что угодно — то властный актор получает абсолютную власть, когда открывает для себя возможность свободно секьюритизировать любой объект, феномен или индивида.
Получается, что такой актор по сути "взламывает" операционный код силового аппарата государства и может направлять его в любом направлении. Сегодня угроза безопасности там, а завтра здесь. Кто возразит?
Однако подобная власть секьюритизировать все, что угодно — желанна, но труднодостижима. На пути к таким способностям стоят два препятствия — две аудитории, которые должны "считать" послание об угрозе безопасности и согласиться с ним, открывая путь насилию. Первая аудитория — это формальные институты, которые авторизуют действия — например, разрешают использовать войска. Вторая — это "политическая" аудитория, или селекторат. Этих акторов нужно убедить, чтобы легитимизировать действия и не выглядеть тираном.
Нетрудно заметить, при какой конфигурации политической системы путь к абсолютной власти наиболее прост. Это та политическая система, где есть самый умный, самый сильный и самый-самый актор. Тысячеликий герой, которому не нужны институты, чтобы разобраться в вопросе и бороться с врагами. А где враги? А враги везде.
Подписаться на Заметки на полях
2❤27👍15🤔3🔥2🤯1
Forwarded from Политфак на связи
Этнический фактор «сверхлояльного» голосования в российских регионах
В журнале Electoral Politics вышла замечательная статья-дискуссия, в которой несколько политологов-экспертов по российским выборам и региональной политике суммируют результаты существующих исследований, посвященных влиянию этнического фактора на результаты выборов в России. Ранее я уже не раз касался этой темы на канале — поэтому рекомендую эту статью, если вы находитесь в поиске саммари по теме.
Я же выделю из нее главные поинты:
— Национальные республики — не единственные регионы, которые демонстрируют аномальные результаты выборов. Такой феномен встречается и в ряде этнически русских субъектов — например, Кузбасс. Более того, ряд регионов с республиканским статусом наоборот регулярно демонстрирует обратную ситуацию — протестное голосование.
— Этнический фактор сам по себе не является причиной сверхлояльного голосования ряда регионов. Намного важнее — география и экономика региона. Во-первых, высокая доля сельского населения. Во-вторых, зависимость населения от нескольких крупных работодателей. Оба этих фактора упрощают административную мобилизацию электората для лояльного голосования. В этом случае этничность может служить дополнительным фактором, который упрощает этот процесс — сельские территории компактного проживания этнических меньшинств выделяются своими плотными социальными связями, которые так же упрощают политическую мобилизацию. Ровно поэтому, кстати, этнический фактор менее значим в городской местности, чем в сельской. Кроме того, региональные элиты могут использовать национальный вопрос, чтобы дополнительно мотивировать избирателей участвовать в выборах.
— Куда более важный фактор сверхлояльного голосования — консолидация региональных элит. В начале 1990-х в ряде национальных республик успели сложиться крепкие правящие группы, которые принялись выстраивать вертикали власти — важной причиной может служить их особый статус в советской политической системе, который обеспечил региональным элитам некоторую автономию от федерального центра в период трансформации государства. С течением времени консолидированные правящие группы появились и в ряде других регионов.
В журнале Electoral Politics вышла замечательная статья-дискуссия, в которой несколько политологов-экспертов по российским выборам и региональной политике суммируют результаты существующих исследований, посвященных влиянию этнического фактора на результаты выборов в России. Ранее я уже не раз касался этой темы на канале — поэтому рекомендую эту статью, если вы находитесь в поиске саммари по теме.
Я же выделю из нее главные поинты:
— Национальные республики — не единственные регионы, которые демонстрируют аномальные результаты выборов. Такой феномен встречается и в ряде этнически русских субъектов — например, Кузбасс. Более того, ряд регионов с республиканским статусом наоборот регулярно демонстрирует обратную ситуацию — протестное голосование.
— Этнический фактор сам по себе не является причиной сверхлояльного голосования ряда регионов. Намного важнее — география и экономика региона. Во-первых, высокая доля сельского населения. Во-вторых, зависимость населения от нескольких крупных работодателей. Оба этих фактора упрощают административную мобилизацию электората для лояльного голосования. В этом случае этничность может служить дополнительным фактором, который упрощает этот процесс — сельские территории компактного проживания этнических меньшинств выделяются своими плотными социальными связями, которые так же упрощают политическую мобилизацию. Ровно поэтому, кстати, этнический фактор менее значим в городской местности, чем в сельской. Кроме того, региональные элиты могут использовать национальный вопрос, чтобы дополнительно мотивировать избирателей участвовать в выборах.
— Куда более важный фактор сверхлояльного голосования — консолидация региональных элит. В начале 1990-х в ряде национальных республик успели сложиться крепкие правящие группы, которые принялись выстраивать вертикали власти — важной причиной может служить их особый статус в советской политической системе, который обеспечил региональным элитам некоторую автономию от федерального центра в период трансформации государства. С течением времени консолидированные правящие группы появились и в ряде других регионов.
👍19❤7🤔3
Теперь вы можете не только гордиться суверенитетом, но и буквально пахнуть им.
Сегодня заметили довольно сюрреалистическую новость:
Столичный парфюмерный бренд в партнёрстве с Российским химико-технологическим университетом имени Д. И. Менделеева разработал аромат технологического суверенитета.
В Департаменте инвестиционной и промышленной политики Москвы по этому поводу заявили:
В целом, новость впечатляющая: бренды хайпуют на символической политике государства, а чиновники довольствуются тем, что бизнес помогает популяризировать эти идеи. Причем не только через саму торговлю, но и через инфоповоды, возникающие на фоне выхода такой вот необычной продукции.
Возможно, мы сейчас наблюдаем углубление тренда на формирование симфонии бизнеса и государственной власти, когда даже такого рода предприниматели решают ловить волну государственных смыслов и идей. В этой связи, думаем, что подобных продуктов будет становиться всё больше.
Вообще, с одной стороны, интересно, какой запах у суверенитета, с другой — кажется, что жители России и так прекрасно знают чем все это пахнет.
Подписаться на Заметки на полях
Сегодня заметили довольно сюрреалистическую новость:
Столичный парфюмерный бренд в партнёрстве с Российским химико-технологическим университетом имени Д. И. Менделеева разработал аромат технологического суверенитета.
В Департаменте инвестиционной и промышленной политики Москвы по этому поводу заявили:
Благодаря поддержке столицы производители парфюмерной продукции создают инновационные решения, приобретают новое оборудование и увеличивают ассортимент. Уникальная и необычная продукция московских парфюмерных брендов пользуется высоким спросом среди жителей города. Например, одна компания разработала аромат технологического суверенитета.
В целом, новость впечатляющая: бренды хайпуют на символической политике государства, а чиновники довольствуются тем, что бизнес помогает популяризировать эти идеи. Причем не только через саму торговлю, но и через инфоповоды, возникающие на фоне выхода такой вот необычной продукции.
Возможно, мы сейчас наблюдаем углубление тренда на формирование симфонии бизнеса и государственной власти, когда даже такого рода предприниматели решают ловить волну государственных смыслов и идей. В этой связи, думаем, что подобных продуктов будет становиться всё больше.
Вообще, с одной стороны, интересно, какой запах у суверенитета, с другой — кажется, что жители России и так прекрасно знают чем все это пахнет.
Подписаться на Заметки на полях
😁30❤3🤬3🔥2🥴2😢1
Власть над миром получают с помощью памяти
Может ли память стать средством, с помощью которого получают контроль над миром? Почему бы и нет, но есть нюанс.
Мы уже знаем, что власть в современном мире проистекает от способности секьюритизировать — объявлять тот или иной объект или феномен угрозой. Угрозу, как известно, необходимо устранять, чтобы обеспечить безопасность. Поэтому такие приказы будут исполнены — с той лишь оговоркой, что исполнители должны согласиться с тем, что угроза действительно существует.
Такие приемы хорошо работают во внутренней политике, особенно когда свободы высказывания ограничены, и возразить секьюритизирующему актору невозможно. Однако что насчет политики внешней? Подумайте — если вы сможете легитимно объявлять угрозой какую либо страну, организацию или даже транснациональную компанию, вы по сути получаете власть над миром. Секьюритизирующий актор говорит — это угроза мировому сообществу — и на супостата сыплются разнообразные рестрикции, а то и войска под эгидой ООН.
Однако как именно сделать так, чтобы с секьюритизирующими высказываниями соглашались иностранные правительства? Здесь на помощь приходит политика памяти. В одной из своих аспектов она представляет собой процесс, в ходе которого на основе исторических фактов выстраивается последовательное повествование о том, какое прошлое было у государства. В литературе это называется еще "биографическим нарративом".
Такой нарратив призван объяснять, почему действия политической системы сегодня — единственно правильные, и то, что она считает угрозами — действительно угрозы. Биографический нарратив лежит в основе так называемой онтологической безопасности — выстраивается стабильная идентичность государства в международной системе, где ясно определены противники и союзники.
Обращенная во внешнее пространство, политика памяти стремится объяснить внешним наблюдателям текущие действия политической системы через образы прошлых угроз — главным образом войн, но могут быть и другие конфликты. Грандиозный конфликт или великое потрясение прошлого становится реперной точкой или линзой, через которую интерпретируется настоящее. Идет обращение к прежним ролям — союзники тогда должны быть союзниками и сейчас, вклад в общее дело в прошлом должен уважаться и сегодня, а былые противники должны вести себя потише и помнить о своих злодеяниях.
От внешних наблюдателей требуется по сути одно — согласиться с предлагаемым нарративом. После этого запускается эффект домино: наблюдатели соглашаются с предлагаемыми им ролями (союзников или униженных противников), и легитимизируют сообщение секьюритизирующего актора об угрозе. Все, власть над миром получена.
Однако все было бы так просто, если бы наш секьюритизирующий актор был один. Но их не один, а очень много — и все продвигают собственные "биографические нарративы", предлагают разные реперные точки в истории. Очень часто эти нарративы друг другу противоречат. Поэтому и идет такой накал "информационной работы" и борьба за правильную интерпретацию истории — на кону большая власть.
Подписаться на Заметки на полях
Может ли память стать средством, с помощью которого получают контроль над миром? Почему бы и нет, но есть нюанс.
Мы уже знаем, что власть в современном мире проистекает от способности секьюритизировать — объявлять тот или иной объект или феномен угрозой. Угрозу, как известно, необходимо устранять, чтобы обеспечить безопасность. Поэтому такие приказы будут исполнены — с той лишь оговоркой, что исполнители должны согласиться с тем, что угроза действительно существует.
Такие приемы хорошо работают во внутренней политике, особенно когда свободы высказывания ограничены, и возразить секьюритизирующему актору невозможно. Однако что насчет политики внешней? Подумайте — если вы сможете легитимно объявлять угрозой какую либо страну, организацию или даже транснациональную компанию, вы по сути получаете власть над миром. Секьюритизирующий актор говорит — это угроза мировому сообществу — и на супостата сыплются разнообразные рестрикции, а то и войска под эгидой ООН.
Однако как именно сделать так, чтобы с секьюритизирующими высказываниями соглашались иностранные правительства? Здесь на помощь приходит политика памяти. В одной из своих аспектов она представляет собой процесс, в ходе которого на основе исторических фактов выстраивается последовательное повествование о том, какое прошлое было у государства. В литературе это называется еще "биографическим нарративом".
Такой нарратив призван объяснять, почему действия политической системы сегодня — единственно правильные, и то, что она считает угрозами — действительно угрозы. Биографический нарратив лежит в основе так называемой онтологической безопасности — выстраивается стабильная идентичность государства в международной системе, где ясно определены противники и союзники.
Обращенная во внешнее пространство, политика памяти стремится объяснить внешним наблюдателям текущие действия политической системы через образы прошлых угроз — главным образом войн, но могут быть и другие конфликты. Грандиозный конфликт или великое потрясение прошлого становится реперной точкой или линзой, через которую интерпретируется настоящее. Идет обращение к прежним ролям — союзники тогда должны быть союзниками и сейчас, вклад в общее дело в прошлом должен уважаться и сегодня, а былые противники должны вести себя потише и помнить о своих злодеяниях.
От внешних наблюдателей требуется по сути одно — согласиться с предлагаемым нарративом. После этого запускается эффект домино: наблюдатели соглашаются с предлагаемыми им ролями (союзников или униженных противников), и легитимизируют сообщение секьюритизирующего актора об угрозе. Все, власть над миром получена.
Однако все было бы так просто, если бы наш секьюритизирующий актор был один. Но их не один, а очень много — и все продвигают собственные "биографические нарративы", предлагают разные реперные точки в истории. Очень часто эти нарративы друг другу противоречат. Поэтому и идет такой накал "информационной работы" и борьба за правильную интерпретацию истории — на кону большая власть.
Подписаться на Заметки на полях
❤14👍14🔥5🤔1
Forwarded from Insolarance Cult
В последние годы обеспокоенность стремительным прогрессом технологий и их возможным влиянием на права и свободы человека заметно усилилась. Особенно пристальное внимание исследователей привлекают нейротехнологии и искусственный интеллект (ИИ), развитие которых, помимо всего прочего, сопровождается все большей точностью и объемом данных, собираемых о человеке, а также совершенствованием методов их анализа. Эти процессы открывают не только новые возможности, но и порождают риски — от усиления цифрового надзора до более изощренных форм манипуляции поведением и предпочтениями пользователей в онлайн-пространстве.
Современные достижения в области исследований мозга и ИИ позволяют собирать большой объем личной информации, которая раньше казалась недоступной для получения. Уже сегодня с помощью электроэнцефалографии (ЭЭГ), электромиографии (ЭМГ) и других нейротехнологий можно извлекать данные о мозговой активности, которые раскрывают, что человек чувствует, о чем думает, какими психическими расстройствами страдает и даже какие он имеет политические взгляды и сексуальную ориентацию. Такая информация обладает высокой ценностью для коммерческих и государственных структур, поэтому вполне вероятно, что в ближайшем будущем как инвазивные, так и неинвазивные методы сбора этих данных станут повсеместной практикой.
По мнению многих специалистов, то, как такие данные коллекционируются и используется — большая проблема, требующая немедленного решения. Одни исследователи обращают внимание на то, что сбор конфиденциальной информации о человеке усиливает потенциал для государственного надзора и эксплуатации на рабочем месте. Так, профессор права и философии Нита Фарахани в своей недавней книге «The Battle for Your Brain: Defending the Right to Think Freely in the Age of Neurotechnology» отмечает, что доступ к мозговой активности сотрудников, который некоторые компании уже имеют, создает для работодателей беспрецедентные возможности ужесточения практик отслеживания продуктивности и KPI, делая рынок труда еще менее гуманным. Кроме этого, Фарахани подчеркивает, что собранные данные могут стать основной для дискриминационной и надзорной политики даже в демократических странах.
Другие исследователи делают акцент на том, что развитие нейротехнологий в сочетании с прогрессом ИИ и ростом объема собираемых данных усугубляют и без того широко критикуемые практики онлайн-манипуляций. Например, профессор этики ИИ и нейронауки Марчелло Иенка в статье «On artificial intelligence and manipulation» показывает, что создание информационных пузырей, фейковые аккаунты и боты, распространение сенсационного и вызывающего контента, платформенная модерация и многое другое являются доступными практиками манипуляции, которые используются как пользователями, так и самими компаниями, оставаясь слабо регулируемыми на законодательном уровне. Кроме того, в последние годы серьезную озабоченность вызывает вопрос об аддиктивном потенциале социальных сетей, сопряженный с их негативным влияниям на ментальное здоровье, что также критически важно в данном контексте, ведь чем лучше компании с помощью данных понимают поведенческие особенности человека, тем эффективнее они могут удерживать его внимание на платформе, используя персонализированные и манипулятивные механизмы вовлечения.
Из статьи «Нейроправа и когнитивная свобода».
Современные достижения в области исследований мозга и ИИ позволяют собирать большой объем личной информации, которая раньше казалась недоступной для получения. Уже сегодня с помощью электроэнцефалографии (ЭЭГ), электромиографии (ЭМГ) и других нейротехнологий можно извлекать данные о мозговой активности, которые раскрывают, что человек чувствует, о чем думает, какими психическими расстройствами страдает и даже какие он имеет политические взгляды и сексуальную ориентацию. Такая информация обладает высокой ценностью для коммерческих и государственных структур, поэтому вполне вероятно, что в ближайшем будущем как инвазивные, так и неинвазивные методы сбора этих данных станут повсеместной практикой.
По мнению многих специалистов, то, как такие данные коллекционируются и используется — большая проблема, требующая немедленного решения. Одни исследователи обращают внимание на то, что сбор конфиденциальной информации о человеке усиливает потенциал для государственного надзора и эксплуатации на рабочем месте. Так, профессор права и философии Нита Фарахани в своей недавней книге «The Battle for Your Brain: Defending the Right to Think Freely in the Age of Neurotechnology» отмечает, что доступ к мозговой активности сотрудников, который некоторые компании уже имеют, создает для работодателей беспрецедентные возможности ужесточения практик отслеживания продуктивности и KPI, делая рынок труда еще менее гуманным. Кроме этого, Фарахани подчеркивает, что собранные данные могут стать основной для дискриминационной и надзорной политики даже в демократических странах.
Другие исследователи делают акцент на том, что развитие нейротехнологий в сочетании с прогрессом ИИ и ростом объема собираемых данных усугубляют и без того широко критикуемые практики онлайн-манипуляций. Например, профессор этики ИИ и нейронауки Марчелло Иенка в статье «On artificial intelligence and manipulation» показывает, что создание информационных пузырей, фейковые аккаунты и боты, распространение сенсационного и вызывающего контента, платформенная модерация и многое другое являются доступными практиками манипуляции, которые используются как пользователями, так и самими компаниями, оставаясь слабо регулируемыми на законодательном уровне. Кроме того, в последние годы серьезную озабоченность вызывает вопрос об аддиктивном потенциале социальных сетей, сопряженный с их негативным влияниям на ментальное здоровье, что также критически важно в данном контексте, ведь чем лучше компании с помощью данных понимают поведенческие особенности человека, тем эффективнее они могут удерживать его внимание на платформе, используя персонализированные и манипулятивные механизмы вовлечения.
Из статьи «Нейроправа и когнитивная свобода».
1❤9🔥6👍4🤔2🤯1🤬1😢1
Сталин против «Ивана Грозного»
В 1940-х годах Сталин решил, что советскому гражданину необходимо объяснить, почему власть должна быть твёрдой и жестокой. Так на свет появился величайший пропагандистский фильм «Иван Грозный», снятый гениальным режиссёром Сергеем Эйзенштейном. Хотя планировалось создать три части, были сняты только две. Первая часть вождю понравилась, а вторую он строго запретил к показу, из-за чего картина вышла в свет только после его смерти — в 1958 году.
Сталин хотел, чтобы режиссёр показал, что жестокость царя была «необходимостью» для объединения страны и уничтожения оппозиции со стороны феодалов. Однако Эйзенштейн, по всей видимости, решил не упускать возможность и, наперекор идеологическому заказу, через образ Ивана Грозного показал самому Сталину, как тот выглядит со стороны, вероятно пытаясь о чём-то его предупредить.
Во второй части Иван Грозный изображён несчастным, одиноким правителем, рефлексирующим над своими злодеяниями. Он постоянно пребывает в смятении, вокруг него плетутся заговоры, сам царь ведёт себя подозрительно, его рассудок всё чаще одолевает паранойя.
Сталин, по всей видимости, считал все эти послания. После запрета на показ второй части Эйзенштейн был вызван в Кремль, где его ожидали Сталин, Молотов и Жданов.
Разговор настолько ярко отпечатался в памяти Эйзенштейна, что режиссер спустя годы смог дословно воспроизвести его содержание. Диалог действительно получился занимательным. В нём хорошо проявляется саркастический и надменный характер вождя:
Однако самым интересным, помимо всяких перлов, которые Сталин выдавал в диалоге, является то, какой именно образ Ивана Грозного он настойчиво хотел транслировать народу. В этом проявляется то, что сегодня называют политикой памяти. Для тех, кто не знает: политика памяти — это борьба за интерпретацию прошлого, в которой коллективные воспоминания используются для формирования идентичности, легитимации власти и влияния на социальное поведение.
В этом контексте Сталин весьма чутко осознавал, что необходимо лепить из образа Ивана Грозного:
Обсуждались и кровопролития царя. Молотов, например, сказал, что репрессии показывать можно и нужно, но необходимо объяснить, почему они проводились, во имя чего. Для этого он считал нужным шире показать государственную деятельность, не ограничиваясь сценами в подвалах и закрытых помещениях, а показать масштаб управления страной.
Как можно заметить, уже тогда прекрасно осознавали ключевую роль политики памяти в легитимации власти. Сегодня эта практика используется во всем мире ещё активнее — в значительной степени именно благодаря цифровым технологиям. Транслировать смыслы стало гораздо проще: теперь для этого необязательно идти в кинотеатр — достаточно просто открыть свой любимый мессенджер.
Подписаться на Заметки на полях
В 1940-х годах Сталин решил, что советскому гражданину необходимо объяснить, почему власть должна быть твёрдой и жестокой. Так на свет появился величайший пропагандистский фильм «Иван Грозный», снятый гениальным режиссёром Сергеем Эйзенштейном. Хотя планировалось создать три части, были сняты только две. Первая часть вождю понравилась, а вторую он строго запретил к показу, из-за чего картина вышла в свет только после его смерти — в 1958 году.
Сталин хотел, чтобы режиссёр показал, что жестокость царя была «необходимостью» для объединения страны и уничтожения оппозиции со стороны феодалов. Однако Эйзенштейн, по всей видимости, решил не упускать возможность и, наперекор идеологическому заказу, через образ Ивана Грозного показал самому Сталину, как тот выглядит со стороны, вероятно пытаясь о чём-то его предупредить.
Во второй части Иван Грозный изображён несчастным, одиноким правителем, рефлексирующим над своими злодеяниями. Он постоянно пребывает в смятении, вокруг него плетутся заговоры, сам царь ведёт себя подозрительно, его рассудок всё чаще одолевает паранойя.
Сталин, по всей видимости, считал все эти послания. После запрета на показ второй части Эйзенштейн был вызван в Кремль, где его ожидали Сталин, Молотов и Жданов.
Разговор настолько ярко отпечатался в памяти Эйзенштейна, что режиссер спустя годы смог дословно воспроизвести его содержание. Диалог действительно получился занимательным. В нём хорошо проявляется саркастический и надменный характер вождя:
Сталин: Вы историю изучали?
Эйзенштейн: Более или менее…
Сталин: Более или менее?.. Я тоже немножко знаком с историей. У вас неправильно показана опричнина. Опричнина — это королевское войско. <...> У вас опричники показаны, как ку-клукс-клан.
Однако самым интересным, помимо всяких перлов, которые Сталин выдавал в диалоге, является то, какой именно образ Ивана Грозного он настойчиво хотел транслировать народу. В этом проявляется то, что сегодня называют политикой памяти. Для тех, кто не знает: политика памяти — это борьба за интерпретацию прошлого, в которой коллективные воспоминания используются для формирования идентичности, легитимации власти и влияния на социальное поведение.
В этом контексте Сталин весьма чутко осознавал, что необходимо лепить из образа Ивана Грозного:
Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения... Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI (вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?), то Иван Грозный по отношению к Людовику — на десятом небе. Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния.
Обсуждались и кровопролития царя. Молотов, например, сказал, что репрессии показывать можно и нужно, но необходимо объяснить, почему они проводились, во имя чего. Для этого он считал нужным шире показать государственную деятельность, не ограничиваясь сценами в подвалах и закрытых помещениях, а показать масштаб управления страной.
Как можно заметить, уже тогда прекрасно осознавали ключевую роль политики памяти в легитимации власти. Сегодня эта практика используется во всем мире ещё активнее — в значительной степени именно благодаря цифровым технологиям. Транслировать смыслы стало гораздо проще: теперь для этого необязательно идти в кинотеатр — достаточно просто открыть свой любимый мессенджер.
Подписаться на Заметки на полях
1❤30🔥13👍9🤔4😁2🥴1
Войны из-за памяти и память о войнах
Могут ли привести к войне разногласия по поводу трактовки истории? Еще как могут, но дело тут не столько в большой любви операторов политических систем к истории, сколько в стремлении удержать власть.
Мы уже говорили о такой вещи, как биографический нарратив. Напомним в двух словах — это последовательный рассказ о том, как та или иная политическая система зародилась, развивалась и дошла до той жизни, которая наличествует прямо вот сейчас. В биографическом нарративе все расставлено по своим местам — друзья здесь, враги там, главные исторические события тут, и все последовательно ведет к тому статус-кво, который есть сейчас.
При этом биографический нарратив нужен едва ли не исключительно для внешнего потребления — конечно, население должно знать славную историю державы, в которой живет, но население никуда не денется. А вот внешние партнеры вполне могут сменить предпочтения — например, захотеть подружиться с конкурентами. От подобных поползновений и должен защищать биографический нарратив.
Дело в том, что биографический нарратив цементирует выгодную для политической системы конфигурацию международных отношений. Он определяет роли друзей и врагов, и основное внимание — как раз к тем друзьям, которые в нарративе обозначены в качестве младших партнеров. Этот статус закрепляется за ними в результате проекции исторических реалий на сегодняшний день. По сути, такая международная политика памяти — только здесь стремятся сформировать идентичность не собственной страны, а других стран.
Если внешний контрагент политической системы согласен быть "младшим партнером", он "верифицирует" подобную конфигурацию политики памяти, или по крайней мере с ней не спорит. Это несколько ограничивает операторов его политической системы в многовекторной дипломатии — будет странно, если младший партнер захочет союзничать с теми, кто в биографическом нарративе его "старшего брата" обозначены врагами. Для старшего брата ситуация близка к идеальной — та самая "мягкая-умная" сила работает, ура, товарищи!
Однако что если контрагент младшим партнером быть не хочет, или хочет выторговать себе дополнительные привилегии? Первый шаг к этому — пересмотр собственного биографического нарратива и рассогласование политики памяти с той, которая принята у старшего брата. Этот шаг может выглядеть безобидным для тех, кто не в теме, но для старшего брата — это бунт. От такого он придет в ярость.
Причины "исторической ярости" понятны, если приглядеться — если раньше союзник соглашался видеть мир так, как его видишь ты, то теперь он начинает спорить. Что дальше — он будет ставить под сомнение весь твой биографический нарратив? Если так, то и до подрыва онтологической безопасности недалеко.
И главное, чем чреваты для старшего брата споры о трактовке истории — он может потерять возможность влиять на принятие решений у партнера — хотя бы даже ограничивая его многовекторность. Партнер выходит из под контроля, и это недопустимо.
Что же будет делать старший брат, чтобы не допустить подобного? Он будет заниматься сдерживанием — только сперва не классическим сдерживанием, с пушками и танками, а сдерживанием в сфере политики памяти. Это может проявляться, например, в секьюритизации некоторых исторических событий, в принятии экстерриториальных законов, которые карают фальсификаторов истории, и так далее.
А вот если сдерживание в сфере политики памяти не сработало, и партнер "уплыл" — тогда остается война. На нее могут решиться, если посчитают, что если оставить все на самотек, то и другие партнеры захотят поставить под сомнение биографический нарратив большого брата.
Подписаться на Заметки на полях
Могут ли привести к войне разногласия по поводу трактовки истории? Еще как могут, но дело тут не столько в большой любви операторов политических систем к истории, сколько в стремлении удержать власть.
Мы уже говорили о такой вещи, как биографический нарратив. Напомним в двух словах — это последовательный рассказ о том, как та или иная политическая система зародилась, развивалась и дошла до той жизни, которая наличествует прямо вот сейчас. В биографическом нарративе все расставлено по своим местам — друзья здесь, враги там, главные исторические события тут, и все последовательно ведет к тому статус-кво, который есть сейчас.
При этом биографический нарратив нужен едва ли не исключительно для внешнего потребления — конечно, население должно знать славную историю державы, в которой живет, но население никуда не денется. А вот внешние партнеры вполне могут сменить предпочтения — например, захотеть подружиться с конкурентами. От подобных поползновений и должен защищать биографический нарратив.
Дело в том, что биографический нарратив цементирует выгодную для политической системы конфигурацию международных отношений. Он определяет роли друзей и врагов, и основное внимание — как раз к тем друзьям, которые в нарративе обозначены в качестве младших партнеров. Этот статус закрепляется за ними в результате проекции исторических реалий на сегодняшний день. По сути, такая международная политика памяти — только здесь стремятся сформировать идентичность не собственной страны, а других стран.
Если внешний контрагент политической системы согласен быть "младшим партнером", он "верифицирует" подобную конфигурацию политики памяти, или по крайней мере с ней не спорит. Это несколько ограничивает операторов его политической системы в многовекторной дипломатии — будет странно, если младший партнер захочет союзничать с теми, кто в биографическом нарративе его "старшего брата" обозначены врагами. Для старшего брата ситуация близка к идеальной — та самая "мягкая-умная" сила работает, ура, товарищи!
Однако что если контрагент младшим партнером быть не хочет, или хочет выторговать себе дополнительные привилегии? Первый шаг к этому — пересмотр собственного биографического нарратива и рассогласование политики памяти с той, которая принята у старшего брата. Этот шаг может выглядеть безобидным для тех, кто не в теме, но для старшего брата — это бунт. От такого он придет в ярость.
Причины "исторической ярости" понятны, если приглядеться — если раньше союзник соглашался видеть мир так, как его видишь ты, то теперь он начинает спорить. Что дальше — он будет ставить под сомнение весь твой биографический нарратив? Если так, то и до подрыва онтологической безопасности недалеко.
И главное, чем чреваты для старшего брата споры о трактовке истории — он может потерять возможность влиять на принятие решений у партнера — хотя бы даже ограничивая его многовекторность. Партнер выходит из под контроля, и это недопустимо.
Что же будет делать старший брат, чтобы не допустить подобного? Он будет заниматься сдерживанием — только сперва не классическим сдерживанием, с пушками и танками, а сдерживанием в сфере политики памяти. Это может проявляться, например, в секьюритизации некоторых исторических событий, в принятии экстерриториальных законов, которые карают фальсификаторов истории, и так далее.
А вот если сдерживание в сфере политики памяти не сработало, и партнер "уплыл" — тогда остается война. На нее могут решиться, если посчитают, что если оставить все на самотек, то и другие партнеры захотят поставить под сомнение биографический нарратив большого брата.
Подписаться на Заметки на полях
2❤5👍3🔥2