В 1970-х годах была подготовлена обширная программа, рассчитанная на двадцать-двадцать пять лет развития вычислительной техники и информационно-поисковых систем. Читается она сегодня, словно рукопись, случайно доставшаяся из будущего: почти каждая формулировка перекликается с тем, что спустя десятилетия стало в мире повседневной цифровой реальностью. Авторы исходили из тогдашних достижений советских школ кибернетики, математической лингвистики и теории управления, но мыслили заметно шире имевшейся элементной базы. Они описывали «регулярные методы автоматического синтеза сложных программ на основе принципов обучения», то есть то, что мы теперь называем генеративными алгоритмами и системами наподобие современных AlphaCode или GitHub Copilot. Говорили о «расширении языков средствами анализа статических и динамических трёхмерных объектов» — прямом прообразе компьютерного зрения и инженерных CAD-сред. Упоминали «ассоциативные связи в больших массивах информации» — типичную для¬ нас задачу Big Data и графовых баз.
Не меньше внимания уделялось взаимодействию человека и машины. К середине 1980-х исследователи планировали добиться голосового ввода-вывода с точностью девяносто девять целых, девятьсот девяносто девять тысячных процента, а к началу 1990-х — обеспечить управление ЭВМ посредством биотоков. Именно такие амбиции мы сегодня наблюдаем в массовых голосовых ассистентах и в первых клинических имплантах нейроинтерфейсов. В аппаратных разделах встречаются проект плазменных и твёрдотельных дисплеев, бесконтактные холловские клавиатуры, лазерные принтеры, быстродействующие терминалы для «коллективного и индивидуального пользования» — фактически прообразы персонального компьютера и смартфона.
Весь этот авангард остался, однако, преимущественно на бумаге. Главная причина — разрыв между алгоритмической дерзостью замысла и состоянием отечественной полупроводниковой промышленности: без микросхем достаточной степени интеграции сложные идеи оказывались технически неисполнимы. Пятилетний ритм плановой экономики задавал инерцию; любые корректировки требовали нового постановления, а значит — времени. Отсутствие массового пользовательского рынка лишало разработчиков критически важной обратной связи, а информационная изоляция ограничивала доступ к мировым стандартам и публикациям. В результате пророчества реализовались, но на других континентах и под другими брендами.
Тем не менее сама точность этих прогнозов впечатляет и служит напоминанием: формулировать технологическое будущее порой легче, чем создать институциональные условия, в которых оно станет реальностью. Советская программа конца семидесятых — это не столько перечень несбывшихся надежд, сколько иллюстрация того, как идеи могут опережать физическую возможность их воплощения. Она демонстрирует, что знание, лишённое гибких институтов, рынка и глобальной кооперации, превращается в наследие для чужих успехов. И всё же даже такой исход оправдывает интеллектуальное усилие: без тех давних формулировок, возможно, и мировая цифровая эра пришла бы заметно позднее.
Не меньше внимания уделялось взаимодействию человека и машины. К середине 1980-х исследователи планировали добиться голосового ввода-вывода с точностью девяносто девять целых, девятьсот девяносто девять тысячных процента, а к началу 1990-х — обеспечить управление ЭВМ посредством биотоков. Именно такие амбиции мы сегодня наблюдаем в массовых голосовых ассистентах и в первых клинических имплантах нейроинтерфейсов. В аппаратных разделах встречаются проект плазменных и твёрдотельных дисплеев, бесконтактные холловские клавиатуры, лазерные принтеры, быстродействующие терминалы для «коллективного и индивидуального пользования» — фактически прообразы персонального компьютера и смартфона.
Весь этот авангард остался, однако, преимущественно на бумаге. Главная причина — разрыв между алгоритмической дерзостью замысла и состоянием отечественной полупроводниковой промышленности: без микросхем достаточной степени интеграции сложные идеи оказывались технически неисполнимы. Пятилетний ритм плановой экономики задавал инерцию; любые корректировки требовали нового постановления, а значит — времени. Отсутствие массового пользовательского рынка лишало разработчиков критически важной обратной связи, а информационная изоляция ограничивала доступ к мировым стандартам и публикациям. В результате пророчества реализовались, но на других континентах и под другими брендами.
Тем не менее сама точность этих прогнозов впечатляет и служит напоминанием: формулировать технологическое будущее порой легче, чем создать институциональные условия, в которых оно станет реальностью. Советская программа конца семидесятых — это не столько перечень несбывшихся надежд, сколько иллюстрация того, как идеи могут опережать физическую возможность их воплощения. Она демонстрирует, что знание, лишённое гибких институтов, рынка и глобальной кооперации, превращается в наследие для чужих успехов. И всё же даже такой исход оправдывает интеллектуальное усилие: без тех давних формулировок, возможно, и мировая цифровая эра пришла бы заметно позднее.
Концепция Homo soveticus, развёрнутая Ю. Левадой, описывает советского человека как пассивно-покорного индивида, довольствующегося «малым» и легко утешающегося обещаниями «лучшей жизни», одновременно формально следующего партийным установкам («начальство будто платит, а он будто работает») и скрыто уклоняющегося от правил, при этом не способного к коллективным действиям и протестам, предпочитающего жить по инструкции сверху и защищать личный комфорт двойной игрой между внешней лояльностью и внутренней коварностью
Концепция Homo soveticus очевидно упрощает сложную картину советского общества, выстраивая его жителей по жёсткой шкале «покорности–коварства»: она нивелирует региональные, соцстатусные и поколенческие различия, сводя многогранные стратегии выживания в условиях дефицита и идеологического давления к единой «маске двуличия»; она ретроспективно придаёт этим практикам отчуждённый, почти моральный оттенок пассивности, не учитывая, что формальная «лояльность» и скрытая «авантюра» часто были единственным способом сохранить семью, здоровье и человеческое достоинство; кроме того, ярлык Homo soveticus игнорирует позитивные формы солидарности и коллективного действия, проявлявшиеся в несистемных сетях взаимопомощи, и выдерживает с трудом сравнение с современными исследованиями, показывающими, что многие «простой советский человек» сочетал службу системе с активным гражданским участием и творческим сопротивлением.
Письмо кандидата технических наук, инженера-изобретателя, датированное 23 августа 1961 года и адресованное «тов. Хрущёву Н. С.», сразу поражает своей искренностью: автор называет Программу «пределом человеческой мечты», заявляет, что принимает её «целом без оговорок всей душой и сердцем» и убеждён, что «если бы уже сегодня каждый из нас жил, работал, думал согласно этому кодексу, то коммунизм наступал бы завтра». Хотя Левада рисует «советского человека» исключительно как двурушника, формально исполняющего волю партии ради выгоды, это письмо демонстрирует подлинную веру автора в идеалы «морального кодекса строителя коммунизма»: он вслух называет программу «пределом человеческой мечты», готов «жить, работать, думать согласно этому кодексу» и уверен, что «коммунизм наступил бы завтра». Этот факт указывает на то, что советская идеология иногда «действовала» искренне и глубоко — люди не только притворялись, но и по-настоящему принимали её на свой внутренний моральный счёт. Именно это подлинное «принятие сверху» опровергает чисто циничный портрет Homo soveticus как исключительно «хитрого конъюнктурщика», а также напоминает нам: массовые практики выживания и внутреннего согласия со временем порождали не только формальный ритуал, но и настоящую эмпатию к провозглашённым целям.
Концепция Homo soveticus очевидно упрощает сложную картину советского общества, выстраивая его жителей по жёсткой шкале «покорности–коварства»: она нивелирует региональные, соцстатусные и поколенческие различия, сводя многогранные стратегии выживания в условиях дефицита и идеологического давления к единой «маске двуличия»; она ретроспективно придаёт этим практикам отчуждённый, почти моральный оттенок пассивности, не учитывая, что формальная «лояльность» и скрытая «авантюра» часто были единственным способом сохранить семью, здоровье и человеческое достоинство; кроме того, ярлык Homo soveticus игнорирует позитивные формы солидарности и коллективного действия, проявлявшиеся в несистемных сетях взаимопомощи, и выдерживает с трудом сравнение с современными исследованиями, показывающими, что многие «простой советский человек» сочетал службу системе с активным гражданским участием и творческим сопротивлением.
Письмо кандидата технических наук, инженера-изобретателя, датированное 23 августа 1961 года и адресованное «тов. Хрущёву Н. С.», сразу поражает своей искренностью: автор называет Программу «пределом человеческой мечты», заявляет, что принимает её «целом без оговорок всей душой и сердцем» и убеждён, что «если бы уже сегодня каждый из нас жил, работал, думал согласно этому кодексу, то коммунизм наступал бы завтра». Хотя Левада рисует «советского человека» исключительно как двурушника, формально исполняющего волю партии ради выгоды, это письмо демонстрирует подлинную веру автора в идеалы «морального кодекса строителя коммунизма»: он вслух называет программу «пределом человеческой мечты», готов «жить, работать, думать согласно этому кодексу» и уверен, что «коммунизм наступил бы завтра». Этот факт указывает на то, что советская идеология иногда «действовала» искренне и глубоко — люди не только притворялись, но и по-настоящему принимали её на свой внутренний моральный счёт. Именно это подлинное «принятие сверху» опровергает чисто циничный портрет Homo soveticus как исключительно «хитрого конъюнктурщика», а также напоминает нам: массовые практики выживания и внутреннего согласия со временем порождали не только формальный ритуал, но и настоящую эмпатию к провозглашённым целям.
В публичной риторике СССР идея интернационализма — «братского союза трудящихся всех стран» — была краеугольным камнем идеологии. Школьные учебники, плакаты, праздничные митинги заставляли поверить: в стране нет места национальной вражде, а «советский человек» превзошёл старые предрассудки. Но парадокс советской национальной политики заключался именно в том, что торжественные декларации сосуществовали с системными и, часто, по-тихому поощряемыми формами притеснения.
Антисемитизм называли «реакционной буржуазной идеологией», однако он продолжал жить в быте: в очереди, в транспорте, в отделении милиции, в газетных «анекдотах» и завуалированных кадровых барьерах. Одни граждане искренне верили в «дружбу народов», другие — сохраняли стереотипы, а государство, в зависимости от времени и конъюнктуры, то боролось с ними, то подогревало подозрительность к «космополитам».
Историкам хорошо известны общие тенденции, но особенно пронзительно о диссонансе «официального» и «реального» говорит голос очевидца. В письме москвича М. Резникова, адресованном ЦК КПСС в октябре 1961 года, слышится почти прямая речь человека из прошлого: за идеологическими формулировками прорываются усталость, боль и горечь от повседневных оскорблений.
Ежедневно Резников сталкивается с открытыми оскорблениями и угрозами: в автобусе двое молодых людей, увидев у него чемодан, начинают сыпать руганью — «еврейская морда», «жидов нужно бить » — и бросают багаж прямо в голову. В троллейбусе незнакомец не позволяет ему выйти на своей остановке, кулаком подталкивает и угрожает физической расправой. Даже в магазине на Вишняках, где он всего лишь просит досыпать недовеса яблок, продавщица злобно кричит: «Тебя еврей не обманешь, вы все евреи — жулики!» В бане, где люди обычно могут расслабиться и забыть о различиях, посетитель замечает его часы и насмешливо заявляет: «Твои часы еврейские!» Когда Резников обращается в милицию, он ощущает лишь полнейшую безучастность: стражи порядка не реагируют на «еврейские дела».
Подавленный и разочарованный, автор делает неутешительный вывод: антисемитизм широко распространён среди советских людей, даже тех, кто вырос и воспитывался в духе «дружбы народов». Он связывает это с последствиями фашистской оккупации, когда на территории СССР хозяйничали антисемитские пропагандисты, а также с «грубейшими ошибками в национальной политике» эпохи Сталина и культа личности, продолжавшимися при Берии и Маленкове.
В финале письма Резников просит Президиум XXII съезда КПСС включить в новую Программу партии прямое упоминание антисемитизма как «недопустимого явления» и дать чёткий партийный курс на «решительную борьбу с этой отравленной идеологией». Он убеждён: только тогда, когда в реальной жизни перестанут звучать «еврейская морда» и «жидов нужно бить », между народами Советского Союза воистину воцарится подлинное братство.
Антисемитизм называли «реакционной буржуазной идеологией», однако он продолжал жить в быте: в очереди, в транспорте, в отделении милиции, в газетных «анекдотах» и завуалированных кадровых барьерах. Одни граждане искренне верили в «дружбу народов», другие — сохраняли стереотипы, а государство, в зависимости от времени и конъюнктуры, то боролось с ними, то подогревало подозрительность к «космополитам».
Историкам хорошо известны общие тенденции, но особенно пронзительно о диссонансе «официального» и «реального» говорит голос очевидца. В письме москвича М. Резникова, адресованном ЦК КПСС в октябре 1961 года, слышится почти прямая речь человека из прошлого: за идеологическими формулировками прорываются усталость, боль и горечь от повседневных оскорблений.
Ежедневно Резников сталкивается с открытыми оскорблениями и угрозами: в автобусе двое молодых людей, увидев у него чемодан, начинают сыпать руганью — «еврейская морда», «
Подавленный и разочарованный, автор делает неутешительный вывод: антисемитизм широко распространён среди советских людей, даже тех, кто вырос и воспитывался в духе «дружбы народов». Он связывает это с последствиями фашистской оккупации, когда на территории СССР хозяйничали антисемитские пропагандисты, а также с «грубейшими ошибками в национальной политике» эпохи Сталина и культа личности, продолжавшимися при Берии и Маленкове.
В финале письма Резников просит Президиум XXII съезда КПСС включить в новую Программу партии прямое упоминание антисемитизма как «недопустимого явления» и дать чёткий партийный курс на «решительную борьбу с этой отравленной идеологией». Он убеждён: только тогда, когда в реальной жизни перестанут звучать «еврейская морда» и «
Говорят, Лев Троцкий, изгнанный из СССР, не исчез, а сменил серп и молот на ведро куриных крылышек, превратившись… в полковника Сандерса. Мол, Kentucky Fried Chicken — прикрытие мировой троцкистской ячейки.
Дико? Я тоже так думал, пока не откопал запись1986 года с бодрым итало-битом, где под синтезаторы поют:
Trotsky Burger, guarantee new
Trotsky Burger, gonna brainwash you too
Trotsky Burger, take it away
Trotsky Burger, 24 hours a day
Совпадение? Не думаю!
Дико? Я тоже так думал, пока не откопал запись1986 года с бодрым итало-битом, где под синтезаторы поют:
Trotsky Burger, guarantee new
Trotsky Burger, gonna brainwash you too
Trotsky Burger, take it away
Trotsky Burger, 24 hours a day
Совпадение? Не думаю!
Forwarded from Деньги и песец
Впечатляющая история о советских проектах развития вычислительной техники и информационно-поисковых систем, рассказанная ув. @USSResearch, на мой взгляд нуждается в дополнении, отчасти объясняющем мотивы инициаторов этих проектов
Экономист и математик Игорь Бирман, стоял у истоков «кибернетизации планирования» (если так можно выразиться), советской экономики. В 1966 году на Всесоюзной конференции АН СССР по применению экономико-математических методов в отраслевом планировании и управлении Бирман представил доклад «Спорные вопросы отраслевого планирования» в котором, говорилось следующее.
Когда речь идет о создании систем отраслевого управления, отраслевого планирования, то прежде всего надо задать себе (а также другим) вопрос — чего мы хотим добиться, для чего мы хотим сохранить или изменить существующее. Недостаточность, мягко говоря, действующих отраслевых систем настолько очевидна, что крайняя необходимость существенных изменений не вызывает сомнений. Однако, что должно быть сделано, совсем неясно. Многие ученые и практики замечают, что увеличение объемов производства приводит к весьма существенному возрастанию требующейся для управления информации. Делается вывод, что увеличение сложности управления есть следствие именно возрастания объемов информации, выводятся даже математические закономерности грядущих информационных катастроф.
Так, видный ученый объявил в газетной статье, что количество необходимой для управления информации растет пропорционально квадрату роста объема производства. При этом он заключил, что если не принять немедленно радикальные меры, если не уснастить все управляющие и планирующие органы мощными ЭВМ, если немедленно не создать специальные и многочисленные каналы связи, если не разработать соответствующие алгоритмы и машинные программы, если, короче, не создать автоматизированные системы управления, то к 1980 г. все взрослое население страны будет занято обработкой информации.
Надеюсь, что данный ученый не хотел этого, но прокламированная им закономерность, приобретя поразительную популярность, стала, так сказать, научной основой для широко распространившегося среди экономистов мнения о том, что нынешняя система планирования и управления народным хозяйством нехороша только и исключительно из-за неспособности аппарата справиться при ручных методах работы с возрастающими потоками экономической информации.
Отсюда последовали два вывода. Часть экономистов старого толка не надеется на рациональность последних хозяйственных реформ.
Дескать, все эти разговоры про прибыль, про самостоятельность и расширение прав — все это не очень серьезно и не надолго. Надо поскорее переходить на ЭВМ, и вот тогда станет вполне эффективным централизованное управление. Дело лишь в том, чтобы в центре знать все, чтобы разнообразнейшие сведения немедленно поступали в центр, из которого виднее, что нужно делать. Вольно или невольно немалочисленные сторонники такой точки зрения видят в электронных машинах техническую основу для увековечения сложившейся системы планирования и хозяйственного руководства. Не правда ли, забавно: консерваторы, рутинеры стремятся опереться на сверхмодную кибернетику.
Второй вывод сделали, к сожалению, некоторые представители экономико-математического направления. Словом и делом они способствуют созданию сети информационно-вычислительных центров и связывающих их каналов, пишут алгоритмы и программы для сбора, передачи, переработки и хранения информации. Все это было бы хорошо, если бы они не исходили из представления, что в такую сеть должна попадать поистине всеобъемлющая информация, что чем больше ее будет передано в центр, тем лучше, что именно такие информационные потоки должны стать основой управления. Именно в этом видят суть автоматизированных систем управления.
Другими словами, предупреждал Бирман, начальство видело в ЭВМ новый инструмент тотального учета и контроля над деятельностью людей – и только с этой точки зрения смотрели на его использование
(Продолжение)
Экономист и математик Игорь Бирман, стоял у истоков «кибернетизации планирования» (если так можно выразиться), советской экономики. В 1966 году на Всесоюзной конференции АН СССР по применению экономико-математических методов в отраслевом планировании и управлении Бирман представил доклад «Спорные вопросы отраслевого планирования» в котором, говорилось следующее.
Когда речь идет о создании систем отраслевого управления, отраслевого планирования, то прежде всего надо задать себе (а также другим) вопрос — чего мы хотим добиться, для чего мы хотим сохранить или изменить существующее. Недостаточность, мягко говоря, действующих отраслевых систем настолько очевидна, что крайняя необходимость существенных изменений не вызывает сомнений. Однако, что должно быть сделано, совсем неясно. Многие ученые и практики замечают, что увеличение объемов производства приводит к весьма существенному возрастанию требующейся для управления информации. Делается вывод, что увеличение сложности управления есть следствие именно возрастания объемов информации, выводятся даже математические закономерности грядущих информационных катастроф.
Так, видный ученый объявил в газетной статье, что количество необходимой для управления информации растет пропорционально квадрату роста объема производства. При этом он заключил, что если не принять немедленно радикальные меры, если не уснастить все управляющие и планирующие органы мощными ЭВМ, если немедленно не создать специальные и многочисленные каналы связи, если не разработать соответствующие алгоритмы и машинные программы, если, короче, не создать автоматизированные системы управления, то к 1980 г. все взрослое население страны будет занято обработкой информации.
Надеюсь, что данный ученый не хотел этого, но прокламированная им закономерность, приобретя поразительную популярность, стала, так сказать, научной основой для широко распространившегося среди экономистов мнения о том, что нынешняя система планирования и управления народным хозяйством нехороша только и исключительно из-за неспособности аппарата справиться при ручных методах работы с возрастающими потоками экономической информации.
Отсюда последовали два вывода. Часть экономистов старого толка не надеется на рациональность последних хозяйственных реформ.
Дескать, все эти разговоры про прибыль, про самостоятельность и расширение прав — все это не очень серьезно и не надолго. Надо поскорее переходить на ЭВМ, и вот тогда станет вполне эффективным централизованное управление. Дело лишь в том, чтобы в центре знать все, чтобы разнообразнейшие сведения немедленно поступали в центр, из которого виднее, что нужно делать. Вольно или невольно немалочисленные сторонники такой точки зрения видят в электронных машинах техническую основу для увековечения сложившейся системы планирования и хозяйственного руководства. Не правда ли, забавно: консерваторы, рутинеры стремятся опереться на сверхмодную кибернетику.
Второй вывод сделали, к сожалению, некоторые представители экономико-математического направления. Словом и делом они способствуют созданию сети информационно-вычислительных центров и связывающих их каналов, пишут алгоритмы и программы для сбора, передачи, переработки и хранения информации. Все это было бы хорошо, если бы они не исходили из представления, что в такую сеть должна попадать поистине всеобъемлющая информация, что чем больше ее будет передано в центр, тем лучше, что именно такие информационные потоки должны стать основой управления. Именно в этом видят суть автоматизированных систем управления.
Другими словами, предупреждал Бирман, начальство видело в ЭВМ новый инструмент тотального учета и контроля над деятельностью людей – и только с этой точки зрения смотрели на его использование
(Продолжение)
Telegram
USSResearch
В 1970-х годах была подготовлена обширная программа, рассчитанная на двадцать-двадцать пять лет развития вычислительной техники и информационно-поисковых систем. Читается она сегодня, словно рукопись, случайно доставшаяся из будущего: почти каждая формулировка…
Работая с материалами архива ЦК КПСС, я наткнулся на любопытный документ – постановление Совета Министров СССР № 816–455сс от 15 июня 1956 года об инженерно-технических мероприятиях местной противовоздушной обороны по защите от атомного оружия. На первый взгляд это выглядит как типовой «холодновоенный» акт о гражданской обороне, однако при внимательном чтении в нём обнаруживается один из ключевых факторов, повлиявших на развитие советского урбанизма второй половины XX века.
В середине 1950-х, когда Советский Союз только что завершил испытания водородной бомбы, вопрос защиты населения от потенциального ядерного удара стал критическим. Авторы постановления ясно дали понять: большие промышленные кластеры и жилые массивы внутри черты города превращаются в лакомые мишени, а их разрушение грозит катастрофическими жертвами. Поэтому сразу в 46 крупнейших городах страны — от Москвы и Ленинграда до Тбилиси и Ташкента — запретили строить новые и расширять существующие заводы, а всё новое жильё поручили возводить за пределами городской черты, формируя небольшие автономные населённые пункты.
Из этой директивы, в том числе, родилась идея «городов-спутников» — компактных анклавов, связанных с центром кольцевыми и радиальными транспортными коридорами, но обладающих собственными коммунальными сетями, школами, поликлиниками и даже пищевыми цехами. Первоначально такой рассеянный принцип рассматривался как мера гражданской обороны: низкая плотность застройки и автономность инфраструктуры должны были снизить жертвы в случае удара. Но уже вскоре спутники стали частью общей градостроительной доктрины: зонирование, инженерные укрытия и автономность жизнеобеспечения вписались в программу массового жилищного строительства, а многие из поселков-спутников выросли в самостоятельные города.
Даже когда прямая угроза ядерной войны ослабла, заложенные в 1956 году принципы продолжали влиять на стандарты гражданской обороны и нормы советского городского планирования до самого распада СССР. Так одно строго секретное постановление превратилось в мощный драйвер урбанистических инноваций, формируя облик советских городов задолго до современных концепций рассредоточенного и устойчивого развития.
PS В современных реалиях стоит взять на вооружение логику рассредоточения жилья: вместо избыточной плотной застройки и «человейников» гораздо разумнее создавать небольшие автономные микро- и пригороды, способные снижать риски любых чрезвычайных угроз и обеспечивать более гибкую и надёжную жизнеорганизацию.
В середине 1950-х, когда Советский Союз только что завершил испытания водородной бомбы, вопрос защиты населения от потенциального ядерного удара стал критическим. Авторы постановления ясно дали понять: большие промышленные кластеры и жилые массивы внутри черты города превращаются в лакомые мишени, а их разрушение грозит катастрофическими жертвами. Поэтому сразу в 46 крупнейших городах страны — от Москвы и Ленинграда до Тбилиси и Ташкента — запретили строить новые и расширять существующие заводы, а всё новое жильё поручили возводить за пределами городской черты, формируя небольшие автономные населённые пункты.
Из этой директивы, в том числе, родилась идея «городов-спутников» — компактных анклавов, связанных с центром кольцевыми и радиальными транспортными коридорами, но обладающих собственными коммунальными сетями, школами, поликлиниками и даже пищевыми цехами. Первоначально такой рассеянный принцип рассматривался как мера гражданской обороны: низкая плотность застройки и автономность инфраструктуры должны были снизить жертвы в случае удара. Но уже вскоре спутники стали частью общей градостроительной доктрины: зонирование, инженерные укрытия и автономность жизнеобеспечения вписались в программу массового жилищного строительства, а многие из поселков-спутников выросли в самостоятельные города.
Даже когда прямая угроза ядерной войны ослабла, заложенные в 1956 году принципы продолжали влиять на стандарты гражданской обороны и нормы советского городского планирования до самого распада СССР. Так одно строго секретное постановление превратилось в мощный драйвер урбанистических инноваций, формируя облик советских городов задолго до современных концепций рассредоточенного и устойчивого развития.
PS В современных реалиях стоит взять на вооружение логику рассредоточения жилья: вместо избыточной плотной застройки и «человейников» гораздо разумнее создавать небольшие автономные микро- и пригороды, способные снижать риски любых чрезвычайных угроз и обеспечивать более гибкую и надёжную жизнеорганизацию.
Историкам эта история хорошо известна, однако многим будет интересно узнать о ней хотя бы в общих чертах. Лично я давно слышал о так называемом «академическом деле» в контексте истории науки, но недавно мне удалось ознакомиться с материалами, близкими к оригиналам следственного дела. Эти документы произвели на меня сильное впечатление: они позволяют по-новому взглянуть на события начала 1930-х годов, когда наука оказалась заложницей политических репрессий.
Речь идёт о масштабной репрессивной кампании, получившей название «академическое дело». В 1929–1931 годах органы ОГПУ инициировали уголовное преследование ряда ведущих учёных, обвинив их в создании «контрреволюционной монархической организации» — так называемого «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». Среди фигурантов дела оказались крупнейшие историки своего времени: академики Сергей Фёдорович Платонов, Евгений Викторович Тарле, Матвей Кузьмич Любавский, Юрий Владимирович Готье и другие.
По версии следствия, историки якобы создали тайную организацию, целью которой было свержение советской власти и восстановление монархии под главенством великого князя Андрея Владимировича. Для достижения этой цели они якобы использовали Академию наук как прикрытие, распространяли монархические идеи среди интеллигенции и планировали «идеологическую подготовку» населения. В материалах дела фигурируют списки «членов организации», протоколы допросов, изъятые письма, а также черновики обращений к великому князю.
8 августа 1931 года Коллегия ОГПУ вынесла приговор: 29 человек были осуждены на различные сроки заключения и ссылки, остальные — освобождены, однако фактически находились под надзором. Многие лишили академических должностей, права преподавать, публиковаться и руководить научными школами. Научная школа Платонова, одна из ведущих исторических школ России, фактически прекратила своё существование.
Особую судьбу имел Евгений Викторович Тарле. В 1942 году он был удостоен Сталинской премии первой степени за первый том «Истории дипломатии». Этот факт наглядно демонстрирует парадоксы советской системы: человек, недавно обвинённый в монархическом заговоре, спустя десятилетие становится лауреатом одной из высших государственных наград, символизирующих доверие власти.
История участия Евгения Викторовича Тарле в «академическом деле» ставит перед нами непростую этическую задачу. Известно, что в своих показаниях Тарле фактически подтвердил версию следствия, признав наличие «монархических настроений» у ряда коллег, включая Платонова. Эти слова интерпретируются некоторыми исследователями как форма косвенного согласия с обвинениями. Однако при оценке его поведения важно учитывать контекст: арест, допросы, угроза репрессий, психологическое и физическое давление со стороны ОГПУ.
История Тарле — напоминание о сложности морального выбора в сложных временах и о хрупкости этических принципов перед лицом насилия и страха. Это не столько обвинение, сколько трагедия человека и эпохи.
Речь идёт о масштабной репрессивной кампании, получившей название «академическое дело». В 1929–1931 годах органы ОГПУ инициировали уголовное преследование ряда ведущих учёных, обвинив их в создании «контрреволюционной монархической организации» — так называемого «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». Среди фигурантов дела оказались крупнейшие историки своего времени: академики Сергей Фёдорович Платонов, Евгений Викторович Тарле, Матвей Кузьмич Любавский, Юрий Владимирович Готье и другие.
По версии следствия, историки якобы создали тайную организацию, целью которой было свержение советской власти и восстановление монархии под главенством великого князя Андрея Владимировича. Для достижения этой цели они якобы использовали Академию наук как прикрытие, распространяли монархические идеи среди интеллигенции и планировали «идеологическую подготовку» населения. В материалах дела фигурируют списки «членов организации», протоколы допросов, изъятые письма, а также черновики обращений к великому князю.
8 августа 1931 года Коллегия ОГПУ вынесла приговор: 29 человек были осуждены на различные сроки заключения и ссылки, остальные — освобождены, однако фактически находились под надзором. Многие лишили академических должностей, права преподавать, публиковаться и руководить научными школами. Научная школа Платонова, одна из ведущих исторических школ России, фактически прекратила своё существование.
Особую судьбу имел Евгений Викторович Тарле. В 1942 году он был удостоен Сталинской премии первой степени за первый том «Истории дипломатии». Этот факт наглядно демонстрирует парадоксы советской системы: человек, недавно обвинённый в монархическом заговоре, спустя десятилетие становится лауреатом одной из высших государственных наград, символизирующих доверие власти.
История участия Евгения Викторовича Тарле в «академическом деле» ставит перед нами непростую этическую задачу. Известно, что в своих показаниях Тарле фактически подтвердил версию следствия, признав наличие «монархических настроений» у ряда коллег, включая Платонова. Эти слова интерпретируются некоторыми исследователями как форма косвенного согласия с обвинениями. Однако при оценке его поведения важно учитывать контекст: арест, допросы, угроза репрессий, психологическое и физическое давление со стороны ОГПУ.
История Тарле — напоминание о сложности морального выбора в сложных временах и о хрупкости этических принципов перед лицом насилия и страха. Это не столько обвинение, сколько трагедия человека и эпохи.