Это не просто родство, это — отзвук судьбы. Конечно, это огромная ответственность, но и гордость, которую не выставляют напоказ, а носят внутри, как драгоценный камень в складке ладони. С детства я жила с ощущением, что во всем — в решениях, в мыслях, даже в паузах — должно звучать эхо его масштаба. Это ощущение пришло ко мне лет в
четыре-пять, и никогда не покидало.

Понимаете, такие величины — как мой дедушка — они хрупки. Это кажется парадоксом, но истина всегда такова: чем выше духовная материя, тем она уязвимей.

Мне было пять лет, когда он ушел. Но даже этого было достаточно. Его присутствие ощущалось вне времени — как будто в комнате стояло окно в другой мир. Он не просто жил — он дышал эпохой. Его жесты, его речь, даже молчание — всё было символично.

Да, в Париже он жил с 1923 по 1936 год. Тогда он входил в круг художественного авангарда. Общался с Пикассо, вдохновлялся идеями футуристов, кубистов. Его работы очень ценил известный коллекционер Леонс Розенберг.

Кочар не был эпигоном — он воспринимал современность как синтез форм и смыслов.
Его Каждое произведение имеет несколько смыслов, в том числе взаимоотрицающих, чтобы разгадывающая мысль зрителя постоянно находилась в движении, в диалоге.

Да, в 1936 году он возвращается в Советскую Армению. Это был жест, как бросок художника в самое сердце истории.

Он мог остаться в Париже, где уже признан, где его работы выставляются в разных престижных галереях. Но он выбрал возвращение. И в Ереване он создал то, что стало частью визуального кода города.

Посмотрите на его монументальную скульптуру Давида Сасунского — это не просто образ, это архетип.

Есть одна… он говорил: «Если тебе кажется, что ты сделал что-то, о чём никто не узнает — знай, всё это будет видно в делах, которые ты совершаешь».