Полтора года полуживу. Тяжело, печально. Страшно. Несколько месяцев не вынимал монет (антич., для погляденья). Только вырабатываю 50—80 руб. «недельных»; но никакого интереса к написанному.
(16 декаб. 1911)

Ну вот, — и он дачку себе в Крыму купил (Г. С. П.). Когда несчастный Рцы, загнанный нуждой и болезнями детей, пошёл в «Россию», он захлёбываясь в славе и деньгах, злорадно написал мне: «Рцы — в ,,России"», и оправдывал тургеневское изречение: «Всякий в конце концов попадает на свою полочку». Т.е. где же такому гаду, как Рцы, и быть, как не в сыромятниковской «России», правительственном органе. Но вот он теперь с именьем на южн. берегу Крыма тоже «попал на свою полочку».
(16 декаб. 1911)

Печать — это пулемёт, из которого стреляет идиотический унтер. И скольких Дон-Кихотов он перестреляет, пока они доберутся до него. Да и вовсе не доберутся никогда.
Finis и могила.
(16 декаб. 1911)

«Общественность», кричат везде, «возникновение в литературе общественного элемента», «пробуждение общественного интереса».
Может быть, я ничего не понимаю; но когда я встречаю человека с «общественным интересом», то не то — чтобы скучаю, не то — чтобы враждую с ним: но просто умираю около него. «Весь смокнул» и растворился: ни ума, ни воли, ни слова, ни души.
Умер.
И пробуждаюсь, открываю глаза, когда догадываюсь или подозреваю, что «общественность» выскочила из человека (соседа, ближнего).
В гимназии, когда «хотелось дать в морду» или обмануть, — тоже хотелось без «общественности», а просто потому что печально самому и скверно вокруг.
И «социального строя» хотелось без «общественности», а просто: «тогда мы переедем на другую улицу» и «я обзаведусь девчонкою» (девчонки всегда хотелось — гимназистом).
Отчего же я так задыхаюсь, когда говорят об «общественности»? А вот точно говорят о перелёте галок. «Полетели к северу», «полетели к югу».
— Ах, — летите, матушки, куда угодно: мне-то какое дело.
Или: «люди идут к целям»; но я знаю, что всякое «идут» обусловлено дорогой, а не тем, кто «идут». И вот отчего так скучны эти галчата.

И потом — я не выношу самого шума. А где галки — всегда крик.
(18 декабря 1911 г.)

Как Бог меня любит, что дал «её» мне.
(19 декабря 1911 г.)

Закатывается, закатывается жизнь. И не удержать. И не хочется задерживать.
Как всё изменилось в смысле соответственно этому положению.
Как теперь не хочется веселья, удовольствий. О как не хочется. Вот час, когда добродетель слаще наслаждений. Никогда не думал, никогда не предполагал.
(21 декабря 1911 г.)

Кончил рождественскую статью. «Друг» заснул... Пятый час ночи. И в душе — Страстная Пятница...
(23 декабря 1911 г.)

Если кто будет говорить мне похвальное слово «над раскрытою могилою», то я вылезу из гроба и дам пощёчину.
(28 декабря 1911 г.)

Только такая любовь к человеку есть настоящая, не преуменьшенная против существа любви и её задачи, — где любящий совершенно не отделяет себя в мысли и не разделяется как бы в самой крови и нервах от любимого. Вот эту-то любовь к человеку я и встретил в своём «друге» и в матери её, Ал. Адр-е: почему они и сделались моими воспитательницами и «путеводными звёздочками». И любовь моя к В. началась когда я увидел её лицо полное слёз (именно лицо плакало, не глаза) при «†» моего товарища, Ивана Феоктистовича Петропавловского (Елец), их постояльца, платившего за 2 комнаты и стол 29 руб. (приготов. класс). Я увидел такое горе «по чужом человеке» (неожиданная, но не скоропостижная смерть), что остановился как вкопанный: и это решил мой выбор, судьбу и будущее.

И я не ошибся. Так и потом она любила всякого человека, в котором была нравственно уверенна.

В-ря есть самый нравственный человек, которого я встретил в жизни и о каком мечтал. Она бы скорее умерла, нежели произнесла неправду даже в мелочи. Она просто этого не могла бы, не сумела. За 20 лет я не видел её хотя двинувшуюся в сторону лжи, даже самой пустой; ей никогда в голову не приходит возможность сказать не то, что она определённо думает.
Удивительно и натурально.
(19 декабря 1911 г.)

Но точь-в-точь такова и её мать. В-ря («следующее поколение») только несколько одухотворённее, поэтичнее и нервнее её.
«Верность» В-ри замечательна: её не могли поколебать ни родители, ни епископ Ионафан (Ярославль), когда ей было 14½ лети она полюбила Мих. Павл. Бутягина, которому была верна и по смерти, бродя на могилу его (на Чернослободском кладбище, Елец)... И опять — я влюбился в эту любовь её и в память к человеку, очень несчастному (болезнь, слепота), и с которым (бедность и болезнь) очень страдала.
Её рассказ «о их прошлом», когда мы гуляли ввечеру около Введенской церкви, в Ельце, — тоже решил мою «судьбу».
Моя В-ря одна в мире.
(20 лет)

Что я всё нападаю на Венгерова и Кареева. Это даже мелочно... Не говоря о том, что тут никакой нет «добродетели».
Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном обращении (раз) почти приятное впечатление. Но как взгляну на живот — уже пишу (мысленно) огненную статью.

Ужасно много гнева прошло в моей литерат. деятельности. И всё это напрасно. Почему я не люблю Венгерова? Странно сказать: оттого, что толст и чёрен (как брюхатый таракан).

Только то́ чтение удовлетворительно, когда книга переживается. Читать «для удовольствия» не стоит. И даже для «пользы» едва ли стоит. Больше пользы приобретаешь «на ногах», — просто живя, делая.
Я переживал Леонтьева (К.) и ещё отчасти Талмуд. Начал «переживать» Метерлинка: страниц 8 я читал неделю, впадая почти после каждых 8-ми строк в часовую задумчивость (читал в конке). И бросил от труда переживания, — великолепного, но слишком утомляющего.
Зачем «читал» другое — не знаю. Ничего нового и ничего поразительного.
Пушкин... я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтёшь вновь: но это — еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его

Когда для смертного умолкнет шумный день

одинаково с 90-м псалмом («Помилуй мя, Боже»). Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда.

Есть люди, которые рождаются «ладно» и которые рождаются «не ладно».
Я рождён «не ладно»: и от этого такая странная, колючая биография, но довольно любопытная.

Не «ладно» рождённый человек всегда чувствует себя «не в своём месте»: вот именно как я всегда чувствовал себя.
Противоположность — бабушка (А. А. Руднева). И её благородная жизнь. Вот кто родился... «ладно». И в бедности, ничтожестве положения — какой непрерывный свет от неё. И польза. От меня, я думаю, никакой «пользы». От меня — «смута».

Чего я жадничаю, что «мало обо мне пишут». Это истинно хамское чувство. Много ли пишут о Перцове, о Философове. Как унизительно это сознание в себе хамства. Да... не отвязывайся от самого лакейского в себе. Лакей и гений. Всегдашняя и, м. б., всеобщая человеческая судьба (кроме «друга», который «лакеем» никогда, ни на минуту не был, глубоко спокойный к любви и порицаниям. Также и бабушка, её мать).

Почему я издал «Уедин.»? Нужно.
Там были и побочные цели (главная и ясная — соединение с «другом»). Но и ещё сверх этого слепое, неодолимое:

НУЖНО.

Точно потянуло чем-то, когда я почти автоматично начал нумеровать листочки: и отправил в типографию.

Работа и страдание — вот вся моя жизнь. И утешением — что я видел заботу «друга» около себя.
Нет: что я видел «друга» в самом себе. «Портретное» превосходило «работное». Она ещё более меня страдала и ещё больше работала.
Когда рука уже висела, — в гневе на недвижность (весна 1912 года) она, остановясь среди комнаты, — несколько раз взмахнула обеими руками: правая делала полный оборот, а левая — поднималась только на небольшую дугу, и со слезами стала выкрикивать, как бы топая на больную руку:
— Работай! Работай! Работай! Работай!
У ней было всё лицо в слезах. Я замер. И в восторге и в жалости.
(левая рука имеет жизнь и в плече и локте,
но уже в кисть нервный импульс не доходит).

Мать умирает, дети даже не оглянутся.
— Не мешала бы нашим играм.
И «портреты великих писателей»... И последнего недолгого «друга».

«Ты тронь кожу его», — искушал сатана Господа об Иове... Эта «кожа» есть у всякого, у всех, но только — не одинаковая. У писателей, таких великодушных и готовых «умереть за человека» (человечество), вы попробуйте задеть их авторство, сказав: «Плохо пишете, господа, и скучно вас читать», и они с вас кожу сдерут. Филантропы, кажется, очень не любят «отчёта о деньгах». Что́ касается «духовного лица», то оно, конечно, всё «в благодати»: но вы затроньте его со стороны «рубля» и награды к празднику «палицей», «набедренником» и какие ещё им там полагаются «прибавки в благодати» и, в сущности, в «благодатном расположении начальства»: — и «лица» начнут так ругаться, как бы русские никогда не были крещены при Владимире…

Ну а у тебя, Вас. Вас., где «кожа»?
Сейчас не приходит на ум — но, конечно, есть.
Поразительно, что у «друга» и у Устьинского нет «кожи». У «друга» — наверное, у Устьинского, кажется, наверное. Я никогда не видел «друга» оскорбившимся и в ответ разгневанным (в этом всё дело, об этом сатана говорил). Восхитительное в нём — полная и спокойная гордость (немножко не то слово), молчаливая, — которая ни разу не сжалась и, разогнувшись пружиной, — отвечала бы ударом (в этом дело). Когда её теснят — она посторонится; когда нагло смотрят на неё — она отходит в сторону, отступает. Она никогда не поспорила, «кому сойти с тротуара», кому стать «первому на коврик», — всегда и первая уступая каждому, до зова, до спора. Но вот прелесть: когда она отступала — она всегда была царицею, а кто «вступал на коврик» — был и казался в этот миг «так себе». И между тем она не знает «ѣ» (точнее все «е» пишет через «ѣ»): кто учил?
Врождённое.
Прелесть манер и поведения всегда врождённое. Этому нельзя научить и выучиться. «В моей походке душа». К сожалению, у меня, кажется преотвратительная походка.

Страшная пустота жизни. О, как она ужасна.