Живопись Эми Стил, на фотках в пресс-релизе выглядело как-то никак, а вживую захотелось сразу лежать на поле и бояться, что вот-вот у тебя по телу поползут муравьи, и цветочная пыль неприятно забивала бы нос

На сайте Центра Экспериментальной Музеологии вышел разговор четырех очень умных людей, которых я глубоко уважаю: художника Жиляева и кураторов Дьяконова, Линд и Чучалиной. Я впервые осознал, насколько интересен этот тип речи, которого все четверо придерживаются: их тетралог - это не беседа профессионалов, а разговор мудрецов, бодхисаттв, которые находятся в миру, но позволяют ему проходить мимо них, не вовлекая в себя напрямую. Они отстранены от страстей, и их мысли - это набор остроумных сентенций, которые цепляются одна за другую, иногда переходят в конкретный материал, но следом обязательно сливаются в лаконичные афоризмы.

Этот тип речи отличается от ставшей общепринятой активистской позиции - и в ситуации российского кромешного политического ада ощущается как невероятно продуктивный. Если ты можешь говорить об отчаянии зрителя как о чем-то, не имеющем отношения к тебе лично, то так же ты можешь воспринимать государственное насилие, которому ты сейчас не в силах ничего напрямую противопоставить.

И еще одна мысль: Жижек писал, что любое мировоззрение можно ощутить и описать как явление только в самом конце его существования, когда оно полностью оформилось. Мне нравится эта идея - и теперь интересно подумать, какой дискурсивный порядок придет на смену мудрости умнейших профессионалов сообщества.

Иван Стрельцов (со ссылкой на Глеба Напреенко) разрешает противоречие, которое отторгает меня от любых форм преподавания: ...Если в основе ВХУТЕМАСа лежал объединяющий энтузиазм, то [студентам современных российских художественных школ] досталось лишь смирение с «коммунизмом капитала», где преподаватели просто блистают в качестве недостижимого эталона. И, как мне кажется, наиболее точно преподавательскую добродетель в этой непростой ситуации смог выразить лишь Глеб Напреенко: «Тут опять же встает вопрос о разных способах ответить на изначальный запрос студентов — найти какое-то место в современном искусстве. Мне наиболее симпатичной здесь кажется позиция, близкая к позиции психоаналитика, — не отвечать напрямую на требование студента, в том числе требование любви, а поддержать сомнение, которое привело его в арт-школу. И не затыкать эту нехватку готовыми ответами или своим телом (как в случае с преподавателями, вступающими с учениками в любовные отношения, и как однажды сделал Юнг вопреки заветам Фрейда), но поддержать желание».

«Российские художники находят плюсы в ковиде», 2021, скриншот

Смешная статья про музей сломанных работ. Если произведение искусства ломается, и его невозможно / слишком дорого починить, оно объявляется "сломанным", "утерянным". Страховая компания выплачивает владельцу компенсацию, а работа совершенно магическим образом перестает быть работой, лишается автора и рыночной стоимости. Но если сломанную работу выставить в музее - то у нее снова появляется из ниоткуда ценность как у объекта. При этом не очень ясно, можно ли ее застраховать в этом новом качестве? И происходит ли какая-то новая потеря, когда зрители в этом новом музее ее доламывают? Market capitalism is fun.

Свежая дискуссия о роли искусствознания и кураторских подходах при работе с материалом недавнего прошлого

Маша Силина прислал ссылку на полемику касательно выставки "Уют и разум". Сразу скажем— выставка нам понравилась. Рецензию мы не готовились писать, поэтому едва ли сможем детально объясниться. Впрочем, оппоненты-рецензенты, высоко поднявшие флаг российского искусствознания, не сказать, что были как-то особенно содержательны в своих претензиях. Поэтому, если говорить в самых общих словах, то "Уют и разум" — это безусловный успех для нашего контекста, так как

1) Серьезную музейную выставку о кругах вокруг МГ надо было сделать давно. Мы ждали, что отчасти эту роль возьмет на себя ретроспектива ПП, но увы и ах, там даже работ Ирины Пивоваровой не было. И прекрасно, что за столь амбициозный проект взялись молодые люди — молодость, инфантильность, необязательность, легкость, открытость, незавершенность одни из главных черт материала (МГ и кругов) со всеми вытекающими плюсами и минусами. Ну а то, что можно было лучше, да, наверное, можно было. Воспринимаем "Уют и разум" как разметку территории, за которой последуют новые проекты.

2) Наш контекст очень беден. Беден в прямом смысле, беден инфраструктурно, беден на людей, беден на кураторские выставки, на хорошие исследовательские проекты и пр. и пр. Только совсем оторванный от местных реалий человек может говорить о перепроизводстве кураторов! И это замечательно, что появляется новое поколение кураторов, которое не боится с ходу делать то, что 22 года не может сделать никто из более заслуженных профессионалов с большим опытом и возможностями. Старшим вместо ворчания нужно радоваться и помогать.

3) Работа в кураторском коллективе это сложно. Особенно, если речь идет о собранном в силу обстоятельств коллективе. Особенно, когда мы говорим о студентах. По ощущениям, процент удачных выставок выпускников-кураторов во всем мире меньше, выставок выпускников-художников. С этой точки зрения первый блин вообще не комом.

4) Сделаем сильный тезис — "Уют и разум" методологически рифмуются с выставкой к столетию ВХУТЕМАСа. Да, необходимо сделать миллион оговорок. Однако, общее — стремление показать явление прошлого через отказ от звездных имен, исторический трагизм материала показан хоть и не режет глаз, фокус на архивном импульсе, мультимедиумичности, дискурсивности, деликатная работа с реконструкциями, коллективность на уровне курирования, наконец, общее место Музея Москвы — черты выставок, которые делают их для нас главными событиями второго пандемического года.

​​PS Споры вокруг "Уюта и разума" разгорелись из-за рецензии Андрея Ерофеева для Артгида. Суть претензий заслуженного в прошлом продавца отечественной экзотики в том, что кураторы пошли не очень, раньше лучше были. Никакого академического бэкграунда, метода у них нет, нет способностей к исследовательской работе, будут портить все искусство, которое им будет под руку будет попадаться, не досмотрели учителя, штампуют бездумно и пр. и пр. Удивительно, но при всем академическом пафосе заслуженный автор содержательно предъявляет в качестве претензии лишь безразличие Пепперштейна к тому, как соединены в экспозиции две его инсталляции... Сразу чувствуется академические регалии рецензента и то насколько глубоко знаком Ерофеев с ПП и в целом с отношением представителей МОКШи к кураторским выставкам. В общем, статья сумбурная, эмоциональная и является типичным примером старческого брюзжания. На месте Марии Кравцовой мы бы 10 раз подумали печатать ли такой материла. А если печатать, не стоит ли его снабдить ссылками на то, что этот текст имеет главным образом историческую ценность и отражает специфику момента.
Тем более удивительно, что на ревью Ерофеева отозвалась Надя Плунгян уже настоящий академик. Надя, скрипя сердцем, дала слово кураторам "Уюта и разума" в лице Дарьи Тишковой, а также молодому критику Дмитрия Янчогло. Почему скрипя? Мы сами до конца не поняли, судя по вводной, из-за ссылок кураторки на Гройса и Деготь с их слишком вольной трактовой советского искусства (здесь было бы интересно получить более развернутый комментарий от самой Нади).
Янчогло тоже критикует, но в отличии от более заслуженных коллег все же старается пояснить свою позицию. Правда, с его тезисами мы почти во всем не согласны. Тезис 1й строится на необходимости дистанции и умении выстраивать иерархии. Это было у более академичных критиков и кураторов прошлого, но этого нет у молодого поколения. Ок, но тут сразу встает перед глазами Ерофеев с его не очень артикулированными эмоциями, с его кураторским опытом, выросшим из почти симбиотического слияния с любимцами... Тезис 2 — слишком много никому неизвестных художников (мол, иерархия и дистанция помогли бы расставить все точки над i, отправив кого-то на обочину скоростной магистрали под названием история искусства России, а кого-то упаковав для вечности).Что если они и вовсе не художники, а наркоманы о чем нигде в выставке не говорится? И лучше бы такие имена и темы в каталог отправить, сэкономив на и без того скудной застройке. Ну, вы понимаете, да? Через тезис 2 Дмитрий выписал великий комплимент кураторам, после которого их надо срочно устраивать в наши музейные институции, доверять написание исследований по истории искусства. Единственное с чем мы вынуждены согласиться — это "выход в тираж". Последние выставки ПП, собранные по запасникам Овчаренко, на наш вкус, сильно уступают инсталляциям и текстам периода МГ, да и в целом экспериментальному духу 90х. Наверное, здесь все не так просто. Насколько мы понимаем всеядность в отношении собственного художественного производства, пресловутая индифферентность к кураторским предложениям по поводу — важные отличительные черты искусства Пепперштейна, унаследованные от постмодернистской открытости и уюта 80-90х. То, что Янчогло обозначает как позицию "трикстера". Однако как раз здесь иерархия и дистанция, к которой призывает автор рецензии, была бы более чем уместна.

Должен признать, что скучаю по старой науке — науке Дарвина или Фрейда. Она для меня определяется особой соконфигурацией мышления и наблюдения, которые взаимно крайне требовательны друг к другу — и взаимно крайне дополняющи. Мышление в такой науке становится материальным и холодным, становясь скелетом-с-сухожилиями в зазорах наблюдений, а наблюдения становятся концептуальными и горячими, делаясь движением монстрика знания.

Сейчас, как-будто, эти две части расслоились полностью. Настоящая наука занята данными, их анализом, оформлением в papers и, в итоге, бесконечной генерацией бессвязных фактоидов (что вполне отвечает потребностям техноиндустрии). Мышление отвалилось в studies, и там самозабвенно играет — без оснований, ответственности и корпуса.

Когда возникает чувство взаимной потребности (новый набор исследований в науке, переизбыток самоажиотации в studies), происходит некая встреча; но поскольку навыки сращивания концептуализаций и исследования утрачены, получаются странные конструкции вроде «интеллекта растений» — попытка заделать монтажной пеной дыру на месте текуче-связного, ответственного и смелого познания.

Результат оскорбителен и для растений, и для науки, и для философии, и лестен разве что для «интеллекта». Можно было бы обнадежить себя тем, что это первый, кривенький набросок на месте большого нового неясного понимания, и дальше последуют новые, блестящие теоретические и исследовательские акты — но что-то подсказывает, что с нашей современной неспособностью к длительной и последовательной работе, дальше будут не акты развития, а новая монтажная пена в новых дырах, а про старые через два года забудем. В них прогрызут норки мыши — и унаследуют наши невыполненные задачи и наши надежды.

Мы сейчас сидели и обсуждали войну и ее сторонников, и возник вопрос, неужели они не видят, насколько их "Z" напоминает свастику? Зачем они повторяют знакомые всем тоталитарные ритуалы? Почему настолько многие наши знакомые и родственники, в том числе обычно далекие от политики, транслируют сейчас противоречивые пропагандистские формулы? Я не могу объяснить это просто тем, что людей одурачили или заставили, или что они на самом деле внутренне против войны, но боятся в этом признаться людям, проводящим социологические опросы. В некоторых случаях, о которых я знаю, за войну выступают люди, несколько десятков лет живущие за границей; чтобы потреблять российскую пропаганду, им приходится с трудом ее находить. В этой обсессии фашистскими знаками ощущается перверсивная потребность, от которой я не хочу отмахиваться.

Я уверен, что символ российского фашизма специально похож на свастику, это нарочито чуждый российской культуре знак чужого алфавита, у которого нет никаких корней. Все прошлые признаки российского милитаризма – "вежливые люди", георгиевская лента, "можем повторить" – уже не подходят, они недостаточно абсурдны. Люди ищут еще более табуированные, неприемлемые знаки, в которых не было бы ничего исконного. Чуждая "Z", нелепый антисемитизм, риторика про предателей оказываются нарочитым злодейством, которое ценно именно своей однозначностью и прямолинейностью. Люди пользуются ими не потому, что не замечают этого сходства, а именно потому, что ощущают его.

У меня нет однозначного ответа, зачем это нужно – я бы хотел услышать объяснения психоаналитиков и социологов. Версия, которая кажется мне пока самой убедительной, заключается в том, что участие в этом ритуале убийства морали нужна людям для сохранения чувства собственной истории, сюжета собственной жизни. Так люди, которых врачи или тюремщики закрывают в одиночных камерах без мебели, теряют практически любую возможность сохранить субъектность. Некоторые из них начинают обмазывать себя и окружающее их пространство своими экскрементами, тем самым обретая над ними власть. То, что надзирателям кажется крайним проявлением безумия, является здоровым проявлением личности, которая пытается сохранить себя. И мне кажется, что новая свастика – это такие экскременты, которыми люди обмазываются, чтобы избежать ситуации тотальной беспомощности.

Кто-то, Кто Обладает Властью, разрушил существующий моральный порядок – и никто не может ничего сделать (по крайней мере они в этом уверены). Коллективный Мифический Запад, игравший роль Рая во времена позднего Советского Союза, сейчас с удовольствием праведника справедливо осуждает Россию и потому не может дать россиянам никакой надежды. Эмиграция трудна (а обычно невозможна) и морально, и экономически. В этой ситуации принять Большого Брата оказывается наиболее доступным способом сохранить себя. Исчезающий авторитет власти, каким бы слабым он ни был, остается последним источником надежды. Чтобы на него опереться, надо поверить в аморальность мира, в котором россияне оказываются лучше других хотя бы ценой честности и признания собственного грехопадения. Сохраняется надежда, что история оценит хотя бы ее, ведь ни на что другое надеяться не приходится. "Капитуляция России", которой так боятся подписчики "Раша Тудей", уничтожит и эту надежду на искупление. Останется только мрак разрушения, которая Россия принесла Украине. Российскому обществу придется пережить очередной конец истории и заглянуть в глаза той бездне, которое создало от нашего лица наше государство.

Не знаю, что может нас спасти. Я не верю в бога, но верю в милосердие. У преступлений России нет никакого оправдания и о прощении молить невозможно. Чувство вины – тоже не панацея, это лишь простой способ избежать ответственности. А ее хочется научиться нести: начать верить в благо, обязательно общее, а не личное, и принимать всю ту ненависть, которую мы заслужили.