Друзья, через несколько минут начнется Ницше-семинар (ссылка на Zoom). Выступаю первым с докладом «Нейросеть внутри нас: нетворческие начала души». Если интересно, залетайте.

Друзья, сегодня (в воскресенье, 15.10) в 17:00 прочту в Маяковке лекцию «Религиозное искусство: pro et contra» (регистрация).

Главная тема лекции – конфликт этики и эстетики, а конкретно – морально-теологического и художественного типов сознания. Тема сложная – потому я с интересом за нее взялся. Подробный анонс можно прочесть по ссылке внизу.

Будем упоминать и цитировать самых разных авторов: Франциска Ассизского, Достоевского, Уайльда, Ницше, Гераклита, Гомера, Архилоха, Платона, Моисея, Павла, Николая Сербского, Тертуллиана, Романа Сладкопевца и некоторых других – так что будет пёстренько. В центре рассмотрения будет Платон, более двух тысяч лет тому констатировавший «разлад между философией и поэзией» – то есть между абсолютной сверхчеловеческой истиной и свободным человеческим творчеством.

Лекция состоится в рамках цикла «Христианский дискурс» проекта «После иконы». В конце расскажу о том, чем, на мой взгляд, замечателен этот проект.

В цикле лекций участвуют разные спикеры, каждый из которых выступает со своей темой. Например, культуролог Павел Тугаринов расскажет о теургической эстетике русского авангарда, философ Никита Сюндюков – о связи христианства и постмодерна, ну а художница, куратор «После иконы» и организатор цикла Ника Клёцки (спасибо ей за приглашение в «Дискурс») накануне говорила о современном христианском искусстве. Призываю подписываться на их каналы, чтобы не пропустить очные выступления и/или ссылки на записи уже прошедших.

Вчерашняя лекция про конфликт этического и эстетического мировосприятий (в контексте религиозного искусства), кажется, удалась. Зрителям – спасибо за участие и последующее обсуждение.

Да, не в качестве дежурного комплимента: это уже мое десятое выступление в Маяковке, и в каком бы формате (будь то авторский курс или отдельная лекция в рамках цикла) я ни выходил к кафедре, всякий раз организация и модерация – на высшем уровне. За это искренняя благодарность куратору библиотеки (и по совместительству искусствоведу) Федору Найдёнышеву.

К слову о предыдущих лекциях. Напомню, что в этом году было прочитано два цикла:

I. Системы античной этики: прошлое и будущее (историко-философский курс).

1. От «семи мудрецов» до Сократа: досистематическая этика.

2. Ключевые понятия античной этики. Демокрит. Платон. Аристотель.

3. Эпикурейство. Стоицизм.

4. Цицерон. Неоплатонизм и эпоха синкретизма.

II. Онтология: от монизма к дискретности (авторский философский курс).

1. Бытие как проблема.

2. Онтологический статус и проблема единства истины.

3. Основной вопрос философии. Антропология дискретности: психология и этика.

4. Антропология дискретности: историософия и политология.

5. Философия дискретности: итоги.

«...Проблема в таком видении (история как общее, частная жизнь как единичное) в том, что частных людей всегда было подавляющее большинство. И для них бесконечные разборки идеофоров – это кошачий вой за окном – "только визжат и спать мешают". Где-то я, кажется, уже приводил такой пример: наблюдал как-то за реакцией неидеологичных людей на политические дебаты. В них участвовали люди радикально противоположных взглядов. Что говорили неполитичные зрители? "И этот правильно говорит, и тот – чего спорить?".

Понимаете трагикомизм ситуации? То, что изнутри идеофорического мышления кажется добром и злом, льдом и пламенем, правдой и ложью – для большинства людей (на которое идеофоры и опираются) неразличимо. Для них политические баталии – это просто очередной фарс, в котором участвуют свифтовские остроконечники и тупоконечники.

История – это всегда нарратив, это всегда идея истории, вычленяющая из жизни ее логический экстракт: "в ту эпоху усилились противоречия", "это был процесс перехода", "народ был охвачен новой идеей". Но изнутри мышления большинства людей, реально живших в те времена, все это было – внимание – вторичным, маргинальным явлением. К их жизни все эти процессы имели слабое отношение. Максимум что было значимого – это когда история вторгалась в их частную жизнь. Ну так и стихийные бедствия тоже вторгались – они ж не принадлежат истории, правильно? "Первый мой дом был разрушен землетрясением, второй – войной, ну ничего – я отстроился вновь, бывает".

Я предлагаю следующий мыслительный ход: а что если значения исторического и частного поменять местами ввиду преобладания последнего? Что если история как нечто большое и всеобщее, как направленный всеохватный процесс – это лишь маргинальное явление на обочине частной жизни?

Что если история – это нечто локальное, а частные жизни в их совокупности – нечто глобальное?

Что если идеофорические баталии и "логосы истории" – это бормотания кучки умалишенных, пришедших на болото с целью превратить его в реку? "Живете в своем обывательском болоте – а вокруг вас история – мы пришли вас расшевелить". Идите лесом, отвечают им <...>».

«96

"Магия искусства". Глядя на шедевры искусства, легко принять их за проявления чистого вдохновения: "вот она, спонтанность гения". Глядя на посредственные произведения, легко увидеть в них обратное: "никакого вдохновения, никакого творчества – только неумелое подражательство подлинному искусству".

Оба суждения могут быть ошибочными, потому что в их основе лежит суждение о процессе по результату. На самом деле, между интенцией к творчеству и его результатами нет строгой причинно-следственной связи. Музыкальный, литературный или "живописный" шедевр может быть плодом чисто рассудочного и даже цинического отношения к искусству. И наоборот – в результате акта чистого вдохновения и даже приступа экстатического энтузиазма может получиться безвкусная бездарная халтура.

Верой в свободную и спонтанную импровизацию в свое время грешил европейский романтизм – но и по сию пору многие непроизвольно (и совершенно напрасно) разделяют эту веру. О ней хорошо в свое время написал Ницше:

"Никто не хочет присмотреться, как возникло произведение художника; это только ему на руку, ведь всюду, где можно заметить становление, зритель расхолаживается. Законченное искусство изображения отклоняет всякую мысль о становлении; оно подавляет, будучи наличным совершенством".

Магия искусства – это последняя пристойная форма магии в нашем "расколдованном мире". Но ее, как и магии вообще, не существует. Зато существуют куда более важные слагаемые художественности: ясный ум, хороший вкус и знание технологий творчества. Вдохновение им иногда помогает, но никак их не заменяет».

«Miscast

Не всякий человек, который нам нравится, нам подходит. Казалось бы, простейшая мысль – но доходишь до нее, увы, не сразу. В любом случае в виде готового знания эта формула бесполезна: кто нам нужен на самом деле, можно выяснить лишь опытным путем.

Только узнавая себя, человек (годам примерно к тридцати) осознаёт, кого нужно выбирать, а кого избегать. Или не осознаёт – если после окончания отношений не проводит работу над ошибками. "Почему я выбрал этого человека, почему я подумал, что мне подойдет именно такой тип личности, какие качества я пере- и недооценил" – эти вопросы полезно задавать себе для того, чтобы скорректировать свои вкусы, чтобы адаптировать предпочтения под себя. Себя реального, а не выдуманного».

«105

"Ротация элит". В заслугу Советскому Союзу нередко ставят высокую социальную мобильность – мол, кто угодно мог стать кем угодно вне зависимости от происхождения.

На самом деле, высокая социальная мобильность является куда большим злом, чем низкая. Она демонстрирует лишь то, что в организации царит управленческий хаос.

Кроме того, людям свойственно сначала заботиться о своих отпрысках – и то, что за 74 года советской власти в стране так и не сформировались устойчивые кланы, говорит вовсе не о меритократии, а о фейковости всей государственной системы. Иными словами, отсутствие династий демонстрирует случайность советской кадровой политики. Люди, обладающие властью, стремятся если не передать ее по наследству, то по крайней мере добыть потомкам местечко "возле кухни". Раз этого не происходило, значит советские руководители реальной властью не обладали.

"Дело в другом – просто люди из Политбюро было идейными и не занимались кумовством". Это ложь. Вот показательная история: Юрий Леонидович Брежнев при папеньке был замминистра внешней торговли и депутатом Верховного Совета – но вскоре после смерти родственника был отправлен на пенсию – в 53 года!

В сравнении с СССР даже КНДР выглядит реальным государством – там хоть и диктатура, но потомственная.

Вообще, "ротация элит" ("люди приходят из ниоткуда, а их дети исчезают в никуда") – всегда и везде лишь эвфемизм – либо для замалчивания хронического системного кризиса, либо для прикрытия колониального статуса государства (точнее, государственного образования)».

«...Если вдуматься, есть нечто трагикомичное в том, что пик витальности не совпадает с пиком обладания благами. Было бы "справедливее", если бы молодые были бесстрастнее стариков – если бы люди сначала (с холодной головой) ковали собственное будущее и только потом постепенно открывали для себя разные аспекты гедонизма – как лирический герой эпиграммы Павла Силенциария (VI век):

"Твёрдым характером, я, обладая, в юные годы
Пафии страстной закон сладкий отвергнуть умел.
Не достигали тогда меня стрелы Эрота, теперь же
Пред Афродитой склонил голову, ставши седым".

Трудно не позавидовать такой эволюции – но в нашем мире все устроено обратным образом: именно молодые ученые обычно совершают научные революции, именно молодые художники меняют искусство, именно молодые предприниматели осуществляют технологические прорывы. Но в каждой из этих сфер сладкие места уже заняты их предшественниками, которые так же пробивались наверх – на поколение раньше – и теперь пожинают плоды многолетних трудов <...>».

«...У нас уже есть примеры замены органического механическим. В частности, еще полтора века назад было огромное музыкантов – их обилие удивляет, когда читаешь старую литературу. Я вот долго не мог понять, а отчего музыканты так часто фигурируют в текстах прошлых веков. Только потом я догадался, что тогда не было ни граммофонов, ни радио. Когда эта техника появилась, большинство музыкантов, игравших в ресторанах и других "немузыкальных" местах, потеряло работу. Но музыканты не исчезли и не исчезнут – потеряли работу совсем уж ремесленники, но люди поталантливее остались.

Или рабочие. Исчез ли ручной труд? Нет, просто он стал дорогим. Я как-то смотрел фильм про то, как собирают автомобили под индивидуальный заказ – и понял, какая квалификация у тех нескольких "пролетариев", что делают свою работу вручную. Это высочайший уровень мастерства. Равно не исчезли и портные – их просто стало меньше, и их труд, если я правильно понимаю, ощутимо вырос в цене.

Или. Появился интернет. Но исчезли ли бумажные книги? Нет, хорошие книги до сих пор издаются. А исчез всякий шлак – он ушел в интернет. Как я писал в одном из выпусков "Белого шума", интернет избавил человечество от множества откровенно мусорных изданий. Например, от сборников тостов, анекдотов, рецептов, примет, от низкопробных справочников и самоучителей, от сонников и других книжонок в мягкой обложке на газетной бумаге. И слава богу.

Разумеется, в процессе механизации кое-что теряется. Скажем, с изобретением книгопечатания исчезли переписываемые вручную книги – и когда смотришь на средневековые книги с рисунками и пометками на полях, то испытываешь легкую грусть от того, что новых таких творений уже давно не было и не будет.

Но в целом каждая новая технология отсекает нижний слой, а верхний плюс-минус сохраняется. Так что авторы не исчезнут – зато исчезнут копирайтеры. Более того, авторитет авторов даже повысится – как до сих пор высок авторитет театральных актеров, хотя люди не особо ходят в театры за наличием кино и сериалов. И тем не менее, мысль о том, что человек играет на настоящей сцене, до сих вызывает интерес и уважение. Плюс люди никогда не захотят отказываться от удовольствия знать, что за хорошими текстами стоит живой человек (даже если он будет проигрывать нейросетям в мастерстве).

Так что мир изменится – но если не к лучшему, то уж точно не к худшему <...>».

Мой старый приятель, поэт Игнатий Скопинцев наконец-то завел канал. Сколько сил мне пришлось употребить на то, чтобы «визионер и миннезингер» (как он себя называет) решился явить себя миру!

Игнатий не то чтобы скромен – просто он не от мира сего. Потому я по мере сил буду помогать ему обуздывать богомерзкую технику, а также наставлять добрым словом.

Сам Игнатий не раз говорил: «Вы, Максим, несмотря на свою духовную немочь и интеллектуальную приземленность человек недурной и даже по-своему интересный – но в Вас совсем нет поэзии». Я принял это как величайший комплимент – сам Игнатий Феофанович (я зову его только так – несмотря на то, что он младше на десять лет) оценил меня по достоинству.

Обязательно загляните в его мастерскую – насладитесь бесценными дарами его выспренних виршей. Игнатий не обещал часто открываться тленному миру – но иногда при моем участии он все же будет услаждать падшее человечество своими рифмованными живописаниями.

Вельзевуловой пасти
Опасаюсь едва ль.
Чародейные снасти
Превращаю в эмаль.

Безалаберный божик,
Абсолютнейший нуль,
Меня колит как ежик
И грызет как питбуль.

Всё рулады бесовок
И канцоны бесят.
Я сегодня неловок
Как старик в семьдесят.

Я сегодня страдаю
От небрежных похвальб.
Мне б поближе к Алтаю,
Мне б подальше от Альп.

А кругом – терракота,
Королева средь глин.
Не сойдется пехота
В разрезающий клин,

Не пробьется пехота
Через морок степи –
То ли ей неохота,
То ль прогалы в цепи.

Пеньюарная похоть,
Неразвязный кушак,
Не пройти ни на локоть,
Не уйти ни на шаг.

Не остаться навеки,
Не расстаться с виной:
Вот такие прорехи
На цепи временной.

Не железо – руда,
Не рассвет – полумгла.
Что я сделал тогда?
Вот такие дела:

Средь нетронутых ведьм
И продажных мадонн
Я шептал днесь и впредь
Свой тетра-грамматон.

В воскресенье принял участие в финальном обсуждении современного христианского искусства вместе с Павлом Тугариновым, Александром Кащенко, Никой Клёцки и Федором Найденышевым. Говорили не только о «После иконы», но и о музеях, монетизации искусства, конце диктатуры кураторов и многом другом.

Рекомендую вашему вниманию.

«То, что я понял к своим годам — что хорошее общество не борется с пороками, а пытается поставить их себе на службу. Например, оно не стремится искоренить алчность, а создает возможности для честного обогащения и результаты оного облагает налогами. Оно не стремится искоренить насилие, но канализирует его в позитивное русло — в пропаганду спорта и деловой конкуренции (и при этом жестко карает нарушителей установленных законов). Оно не стремится всех сделать нереально духовными, но делает знание высокой культуры и престижным, и доступным. И так далее.

Человек — несовершенное существо, а потому и общество не может быть совершенным — это нужно принять. И, более того, охранять это несовершенство. Потому что единственный путь к совершенству — это насилие над человеком: буквальное, физическое насилие. Ведь не будем забывать, что самый простой способ сделать всех людей хорошими — это убить всех нехороших. И самый простой способ сделать всех счастливыми — провести всеобщую лоботомию. А самый простой способ избавить людей от химических зависимостей — запретить все психоактивные вещества. Вот только зависимости уйдут, а причины, порождающие эти зависимости (а именно биологические потребности) никуда не денутся.

Кажется, эта моя позиция насчет принятия нашего несовершенства называется консерватизмом (по крайней мере, я понимаю консерватизм именно так). Хоть по природе я не совсем не консерватор, но вынужден признать, что консерватизм с его отказом от веры в осуществление идеалов, разумен, тогда как обратное — безумно. И как бы ни было обидно расставаться с некоторыми иллюзиями (парочка была мне донельзя дорога), вместе с ними уходит и раздражение от их неосуществленности.

"Но ведь хочется, чтобы люди перестали быть такими-то и стали другими!". Что ж — тогда они перестанут быть людьми. Это охрененно неприятный факт — но это факт: других людей у эволюции для нас не нашлось <...>».

На всякий случай вновь скажу, что в воскресенье вышла ламповая беседа о всяком там духовном, которую можно поглядеть по ссылке.

«...Наши органы чувств направлены вовне. Мы видим "вперед", слышим "вбок", обоняем "рядом", осязаем "вплотную". Натыкаясь на то, что нам нравится, нам хочется этим обладать. Натыкаясь на то, что раздражает, нам хочется от этого избавится. И, поскольку мы не ощущаем того, что внутри, так явственно как того, что вовне, мы связываем внутреннее состояние с внешней реальностью. "Мне сегодня плохо потому, что жарко". Да, но вчера могло быть еще жарче – и жара почему-то радовала.

Потому установление прямой зависимости между сигналами и устройством, которым мы их обрабатываем, в целом неверно. Между субъектом и объектом существует фильтр, особенности которого мы не осознаем – это наше базовое мироощущение, которое зависит и от генетики, и от условий развития. Потому есть те, кто будет негативить и после выигрыша национальной лотереи ("блин, еще налоги платить"), а есть те, кто будет радоваться дуновению ветра.

Консьюмеристская установка, возникающая из-за направленности чувств вовне, создает иллюзию того, что если ощущаемое изменится, то изменится и ощущающее (сам человек). "Дайте мне благополучие, безопасность, здоровье и справедливое общество, и каждый день будет для меня праздником" – это умозаключение логично, но ложно. Это было бы верно, если бы человек только принимал внешние сигналы и испытывал эмоции лишь от них. На самом же деле, человек не только видит, но и, так сказать, смотрит, то есть не столько принимает сигналы, сколько настроен на прием. И если эта настроенность сильно расстроена, то настройки нужно править не приобретением внешнего, а организацией внутреннего <...>».

«...Для того, чтобы в философии добиться международного признания, необходимо иметь правильную национальность. А самая правильная философская национальность – французская. Можно мычать и пускать пузыри через трубочку, раз в полгода выдавая фразочки вроде "возможное – это не невозможное", "раз где-то есть антилопа, то где-то есть и лопа" – но если ты француз и не забываешь платить взносы в ложу, то становишься оружием массового поражения. У Франции прекрасная система soft power: через сети влияния они кого-угодно надувают через эту самую трубочку. Хоть, прости господи, Бодрийяра.

Но что меня раздражает гораздо больше, чем несоответствие реальности и медийности – то, о чем именно написал наш Мейясу. Потому что к нему самому у меня нет претензий. Вдумаемся: он всего лишь сказал, что мир существует, что он познаваем, что можно думать о нем, а не о думании о нем и не о думании думания о нем – что можно уйти от вечной рефлексии и выйти в реальный мир. И это – это! – стало событием. В каком тогда состоянии пребывает западноевропейская философия, что в ней производит фурор даже такой детский сад как вопрос об ископаемых животных? Что дальше – кто станет новой суперзвездой французской (и мировой) мысли? Какую книгу он напишет? "Назад, к зрению: жизнь без шила в глазу"? "Глобус как реальность: апология круглой земли"? "Деконструкция и депиляция: к различию понятий"?

Если очевидные вещи нуждаются в доказательстве – это плохой для культуры симптом. Если это доказательство вынуждает писать целую книгу – это очень-очень плохой симптом. С этой точки зрения французов можно только пожалеть (шучу – это племя жалеть не надо). Но наше положение куда хуже – ведь и в русском интеллектуальном пространстве этот Мейясу обсуждается всерьез. А нам-то он за каким чертом сдался? Ну да, свою публику он приучает мыслить объективно – как детей приучают к горшку. Но мы-то тут причем? Мы никогда и не были ушиблены этим трансцендентализмом, хвала небесам <...>».

«Философ здравого смысла» – это, пожалуй, самая лестная для меня характеристика. Если бы я имел возможность выбирать, каким образом остаться в истории философии, то предпочел бы именно эту формулировку.

Никите – сердечное спасибо за упоминание и всяческих успехов.