Мои тексты об Августине и судьбах раннего христианства породили определенную дискуссию. Помимо уже не раз цитировавшегося канала Быть (написавшего о минусах полупелагианства), автор Острога совершенно верно указал, что «христианство выросло из особого антико-иудейского семени, которое -вместе с Римом и "старыми" евреями -должно было умереть, чтобы дать плод».

Полагаю, многие читатели не слишком искушены в теме, а потому в течение этой недели я буду публиковать фрагменты своей книги об античной и христианской этике (адаптируя текст под телеграм-формат). Эти фрагменты будут посвящены перипетиям взаимоотношений между этими двумя типами мировоззрения, поскольку они были куда более сложными, чем это обычно представляется.

Тем, кто хочет ознакомиться с предысторией вопроса, советую другую серию моих текстов – цикл «Христианство и этика» в семи частях (они также войдут в книгу).

Да, кстати: если среди вас, уважаемые читатели, есть те, кто имеют прямое отношение к издательскому бизнесу и желали бы издать мой труд, то с удовольствием рассмотрю предложения (пишите на почту [email protected]): хочу увидеть текст на бумаге. Остальных призову поддержать мои потуги донатом на https://yoomoney.ru/to/41001828212537. Мне приходиться очень много читать, относительно много писать (уже есть примерно полмиллиона знаков, и это, увы, далеко не конец) и очень мало спать. Я активно публикую фрагменты текстов здесь, в открытом доступе, а потому надеюсь на вашу добрую волю. Буду очень благодарен.

Христианство и Античность (1)

Посмотрим на историю соприкосновения двух миров – восточного (в том числе иудейского) и античного – в первые века новой эры. С одной стороны, Новый Завет испытал на себе влияние эллинизма, поскольку формировался не столько в самой Иудее, сколько в эллинизированных еврейских диаспорах.

С другой стороны, и сам эллинизм в то время уже значительно отличался от себя «молодого»: если в эпоху Македонского именно Греция несла Востоку науку и культуру, то в первые века все было наоборот: Эллада давно была раздавлена Римом – грубой, безыскусной, подлинно варварской культурой (чего, увы, совсем не понимают до сих пор).

Но если Римскую республику периода расцвета можно сравнить с молодым человеком, который глуп и безвкусен, но зато стихийно мужественен, честен и благонамерен, то о поздней Римской империи такого уже было никак не сказать. Римская империя своим духовным и интеллектуальным центром имело уже не Грецию, а тот самый Восток, важной частью которого являлась и Иудея.

Получается замечательная тетрада – в первые века столкнулись между собой не две независимые силы – античное язычество и иудейский религиозный фундаментализм – нет. Это было столкновение, с одной стороны, античной культуры, которая благодаря римскому тупоумию была инфицирована очаровательным восточным дуализмом – столь же роскошным, сколь и разнузданным. И, с другой стороны, мы видим фанатизм и «фантазизм» восточной культуры, уже облагороженный традициями античного здравомыслия.

Проще говоря, ортодоксальное греко-латинское (то есть европейское) христианство (известное нам в двух версиях – православия и католицизма) само по себе было результатом союза двух «полукровок» - эллинизированного иудаизма и семитизированного язычества. Это было смешение уже смешанных друг с другом миров. И первый элемент значительно уступал второму.

Каждый, кто читал «О небесной иерархии» Псевдо-Дионисия, «О творении Божием» Лактанция или «Педагог» Климента Александрийского, может увидеть ту пропасть, которая отделяет христианскую ортодоксию даже от посланий Павла, не говоря уже об отличиях от Евангелия Иоанна. Но и последнее сильно отличается от классического иудейского монотеизма. И если вы, дорогой читатель, к этому моменту окончательно запутались – то спешу заверить: автор за все время, посвященное изучению этих веков, путался (и продолжает путаться) бесконечно сильнее.

Важно заранее отметить, что нет ничего более бессмысленного, чем представление о христианстве как о причине гибели Античности. Христианство – следствие этой гибели. И даже то, что оно (или же им) нанесло (нанесли) прекрасному, но ослабевшему телу древности последние удары (иногда в спину) не отменяют факта: настоящая Античность ушла в небытие уже в третьем веке новой эры. Те времена, когда христианство назначили государственной религией Римской империи, не были временем язычества, ибо язычества не может быть там, где нет гражданства и гражданственности. Это уже была эпоха синкретизма Востока и Запада, одним из плодов которого и стало официальное имперское христианство.

Христианство и Античность (2)

До третьего века ни о какой «смерти Античности» говорить нельзя. Напротив, второй век являлся не только благополучным в политическом плане – но и весьма оптимистичным в духовном. Время «хороших императоров», последним из которых был Марк Аврелий, скорее напоминало благоденствие эпохи Октавиана, чем кошмарные годы правления Тиберия, Нерона и Калигулы. И это не могло не сказаться и на формировании христианства: первые «профессиональные» христианские философы были куда большими «античниками», чем даже языческие философы 3-6 веков.

Многие века исследователей мучает вопрос – была ли победа христианства случайностью или неизбежностью. Выскажу свое мнение: то, что именно Иисус был объявлен единственным богом, а повествования о его делах стали священной книгой для всех подданных империи – это случайность. Но то, что победила религия дуалистического типа с аскетической моралью – это было неизбежно. Даже если бы победил митраизм, герметизм или неоплатонизм – он был бы неотличим от христианства в плане теологии и этики, ведь «обещание спасения представляет собой нововведение и наихарактернейшую черту эллинистических религий» (Элиаде, «История веры и религиозных идей», том 2, параграф 205).

Но главное – какая бы церковь ни победила в той грандиозной мешанине мировоззрений, она бы впоследствии сразу бы разделилась на минимум три версии. Посмотрим хронологию: в 394 году христианство признается единственной религией империи. Но уже спустя пару десятков лет происходит первый раскол – почти все территории к Востоку от Малой Азии тяготеют к несторианству. А еще через двадцать лет от «европейского» христианства откалываются еще и африканские церкви.

Ну и впоследствии оформляется еще один раскол – на римское и греческое христианство. Мы видим очень простую механику – в империи побеждает одна-единственная религия, которая моментально обнаруживает три-четыре версии, полностью детерминированные предшествующей, базовой мировоззренческой схемой. Греческий, римский, семитский, персидский типы христианства отличаются друг от друга также, как отличались их же типы язычества.

То, что христианство победило – это историческая случайность. То, что в западной части Европы оно стало бюрократической машиной, в восточной части Европы – формой триадической философии и торжеством аполлонических искусств, а в Азии – строгим монотеизмом без толики «идолопоклонства» (см. историю иконоборчества) – это закономерность. Признай Константин или кто-то там еще иную единую религию – она в те же сроки приобрела бы те же формы. Примерно о том же, хотя и с иной типологией культур, писал Шпенглер:

«С концом арабского раннего времени наступает окончательное распадение христианства на три религии, которые можно символически обозначить именами Павла, Петра и Иоанна, ни одну из которых более нельзя назвать собственно христианской и истинной, не поддаваясь историческим и теологическим предубеждениям. В то же самое время они являются и тремя нациями в родовой области более древних наций – греческой, иудейской и персидской.»

Такая вот диалектика случайности и необходимости.

Христианство и Античность (3)

Европоцентризм нашего сознания диктует нам привлекательное, но не слишком верное понимание самой сущности Римской империи – она представляется нам европейской по духу и крови державой (пусть мы и знаем об азиатских и африканских ее территориях).

На самом деле, имперский Рим не был ни европейским, ни азиатским, ни африканским – он был средиземноморским. Учитывая веротерпимость и космополитизм империи вкупе с приведшими ее к кризису факторами, приверженность традиционным римским ценностям к третьему веку перестала существовать даже номинально. Фактор Востока – не только географического, но и этнорелигиозного, ни в коем случае нельзя недооценивать. Этот фактор стал актуален еще в начале новой эры:

«В то время как Греция, обедневшая, униженная, истощенная, влачила жалкое существование, Италия обезлюдела и была не в состоянии себя прокормить, <…> Малая Азия, Египет и Сирия давали огромные урожаи, которые обеспечивали им мир с римлянами. <…> Экономическая активность этих важных стран-производителей и экспортеров соотносилась и с более интенсивной интеллектуальной жизнью. <…> С этой точки зрения в общих чертах история империи в течение трех первых столетий нашей эры характеризуется как «мирное вторжение» Востока на Запад. <…>
Философия все больше и больше стремится черпать вдохновение у сказочной мудрости Халдеи и Египта. Утомившись от поисков истины, разум отступает и надеется найти ее в откровении, заключенном в варварских мистериях. Греческая логика умудряется гармонично сочетать алогичные традиции азиатского жречества. Так же как и науку, литературу развивают главным образом люди восточного происхождения. <…>
Однако ни в одной сфере его воздействие во времена Империи не было столь решительным, как в религии, поскольку именно оно в конце концов привело к окончательному разрушению греко-латинского язычества.» (Кюмон, «Восточные религии в римском язычестве»)

К третьему веку эти тенденции достигли своего апогея. Погружаясь в духовную атмосферу империи периода поздней Античности, мы не можем не удивляться тому, насколько изменилось язычество с сравнении с прежними временами.

В этой связи нужно развеять один устойчивых миф, который с противоположных позиций излагают как современные неоязычники, так и христиане. При сравнении язычества и христианства начала новой эры противопоставляются друг другу «классическая» греко-римская религия и формирующееся церковное вероучение.

Обычно представляется следующая картинка:

1) С точки зрения поклонников Античности (а также многих неоязычников), существовала жизнерадостная, полнокровная, светлая, но вместе с тем уточненная языческая религия – на смену которой пришло унылое и вялое христианство, вооруженное ницшеанским рессантиментом. И вот все это великолепное пиршество духа, запечатленное в текстах Гомера и Пиндара, Софокла и Аристофана, в гармоничных скульптурах богов и героев и архитектуре Акрополя и Парфенона – все это погибло под натиском иудейских фанатиков и ведомой ими черни.

2) Либо – с точки зрения многих христиан – происходило ровно обратное: погрязшее в телесности, в роскоши и разврате аморальное язычество уступило место проповеди братской милосердной любви и стремлению к стяжанию духа святаго.

Этот единый в своих противоположностях взгляд не имеет ничего общего с реальностью. Ко времени утверждения христианства уже не было следов того язычества, которое запечатлено в высших образцах античной культуры.

Эллинская и римская душа отвернулась от прежних образцов – а потому была готова к новому типу религиозности. Религия 3-6 веков не была старым язычеством, но приняла в себя многочисленные восточные паттерны. Языческие философы-богословы этого времени стоят несравненно ближе к христианам, чем к своим же единоверцам пятисотлетней давности. Язычество – по крайней мере с третьего века – без помощи христианства приобрело дуалистические черты.

Различение №7: мем и анекдот

Разбавим наши штудии на историко-религиозные темы. Различия между форматами анекдота и мема достаточно очевидны, но все же любопытно их озвучить.

То, что культура анекдота постепенно отмирает, заметил, например, журналист Пивоваров и даже сделал на эту тему отдельный фильм.

Замечаю по знакомым – анекдоты действительно выходят из обихода. Многие люди (не обязательно совсем молодые) вообще не понимают сам формат. «Мужик приходит к врачу…». А тебе в ответ: «Что за мужик? Такое реально было? Это о чем вообще». Мне эту уходящую натуру жаль – я сам из тех нелюбимых многими людей, что на каждую ситуацию рассказывал по пять анекдотов. В юности я их учил, репетировал, тестил на кошках. Однажды даже список лучших составил – и при случае травил по заученному порядку – чем не горжусь, но чего не стыжусь.

Мемы вытеснили культуру анекдота. Лично мне жаль – но это не текст про то, какая плохая молодежь и куда катится мир. К тому же, мемы я тоже люблю. Так что ниже – никакого брюзжания. Только факты.

Анекдоты нельзя читать – их можно только рассказывать. При чтении не возникает главного, для чего они придуманы – для чистой радости в общении: когда все участники сорадуются друг другу. Чувство юмора – одно из самых возвышенных человеческих качеств – а потому когда оно совпадает у разных людей, то это одна из высших форм общения. Читать анекдоты – это как смотреть спектакль через ноут: уходит магия присутствия. Смысл их чтения – только в том, чтобы запомнить и потом пересказать.

Мем нельзя пересказывать – он визуален, а не аудиален. Расположение реплик, шрифты, картинки – все это не сопутствующие элементы, а неотъемлемые атрибуты мема.

Анекдот требует двух вещей (помимо чувства юмора): фантазии и внимания. Если слушатель не может (не желает) вообразить соответствующую ситуацию, весело не будет. Если не может сосредоточиться, то тем более. То есть анекдот требует активного слушания и думания. Сетапы анекдотов вымышлены – а панчлайны (обычно) абсурдны, то есть апеллируют не к опыту слушателя («у меня такое было»), а только к воображению.

Мем направлен на иное: на узнавание. «О, это про меня!», «точняк!», «блин, реально!». Потому мемы заточены на определенную аудиторию. Отсюда все эти мемосхемы: «Я в 15: – Я в 25:» или «Она: – Я:». Мем должен попасть в человека (он должен узнать себя или кого-то близкого) – и тогда он еще и перешлет мем тому, у которого та же ерунда. Потому разным людям мы посылаем разные мемы. Анекдот этого не требует – мы не жили во времена трех богатырей, Штирлица или Василь Иваныча, но это не важно, ежели сам анекдот смешной. Воображение компенсирует отсутствие опыта. Хороший анекдот всегда не про нас – а хороший мем всегда про нас.

Главное же отличие мема от анекдота в том, что в есть обычно есть картинка, которая выполняет одну из двух функций. Либо она облегчает понимание – мыслить по аналогии всегда легче. Либо же подсказывает эмоцию: грустный кот, плачущий негр, веселый старичок – все они делают за нас выбор о том, как именно относиться к мему. То есть сама картинка является панчлайном: с ней и легче понимается смысл мема, и выбирается эмоция. Умилиться, опечалится или чисто поржать – такой выбор сделать проще, ежели есть подсказка.

Существует и смешение жанров – когда короткие анекдоты оформляются как мемы, то есть сопровождаются картинками. Но это так себе вариант: для анекдота это слишком просто, для мема – недостаточно жизненно. Ведь мир анекдота вымышленный, а мир мема – реальный. А в микс их обоих зависает в междумирье – как боги Эпикура.

Мем проще анекдота – ведь проще смотреть, чем слушать и узнавать, чем воображать. Вновь скажу, что это я не в укор – простота сама по себе не дурна: песня тоже проще оперы, но это не значит, что она хуже (что вообще может быть хуже оперы?). Вот когда простое уничтожает сложное – это не есть хорошо.

Христианство и Античность (4)

В предыдущих частях мы говорили о том, что мировоззрение жителей Римской империи в новую эру было дуалистичным – вне зависимости от их вероисповедания.

Апологетика красоты видимого мира в любом виде уже была непонятна и недоступна для нового типа духовности. Человек того времени жил с задранной кверху головой и не связывал с земной жизнью никаких надежд. Традиционной гармонии души и тела пришел на смену суровый аскетизм, доходящий до телоненавистничества. Если классический грек или римлянин закалял тело и отказывался от плотских искушений ради упорядочения своей жизни, ради обуздания опасных страстей, то теперь презрение распространялось уже не на вожделения, а на телесность как таковую.

Платоновскую идею о том, что душа и тело должны состязаться друг с другом – для чего гимнастику нужно сочетать с обучением наукам и искусствам – сменило резкое их противопоставление. Платон, которого нередко выставляют дуалистом, говорил о телесно-душевной гармонии, о соразмерности, о равновесии, о заботе обо всех частях тела в подражании Вселенной («Тимей», 87с-88d).

И тем примечательнее, что и неоплатоники, и христиане, и гностики черпали вдохновение в его философии (пусть и в разной степени), но оставались солидарными друг с другом в отвержении его жизнеутвердительного и жизнелюбивого взгляда на человеческое тело. Напротив,

«презрение к человеческому состоянию и ненависть к телу были болезнью, укорененной в существе культуры этого периода; что хотя ее наиболее крайние выражения являются христианскими или гностическими, ее симптомы проявляются В более умеренной форме у язычников с чисто эллинистическим образованием» (Доддс, «Язычник и христианин в смутное время»).

Чтобы ощутить разницу между вторым (все еще античным) и третьим (уже средневековым) веками, сравним две цитаты – прошу внимательно их прочесть.

«Душа считается лучшей частью человека, тело же подчинено ему. Однако душа не является благой по природе, и тело не есть по природе зло. Ведь то, что не есть добро, не является обязательно злом. Есть вещи, стоящие посреди добра и зла, и среди них некоторые следует предпочитать, а некоторые же отвергать. Человек, живущий среди вещей телесного мира, с необходимостью создан из различных, однако не противоположных частей – из души и тела.

И:

Нечистая, влекомая во всем к чувственному, смешавшаяся во многом с телесным и соединившая свое бытие с материей, она <…> изменилась, благодаря смешению с тем, что делает ее худшей. Так, если кто-нибудь попал бы в грязь или болото, то уже не мог бы явить свойственной ему красоты, но выглядел бы как эти грязь и болото, как то, что от них: его безобразие произошло от присоединившегося к нему извне, так что его делом, если он и вправду красив, будет отмыть и очистить себя до того, что он есть. Мы говорим, и говорим истинно, что безобразие души происходит от ее смешения, совокупления и склонения к телу и материи.

Какое из высказываний принадлежит языческому философу, а какое – христианскому богослову?

Парадоксально, но факт: автор первой цитаты, настаивавший на гармонии души и тела – это христианский апологет Климент Александрийский. Климент был поклонником греческой культуры и немало сделал для примирения христианства с лучшими образцами языческой философии. А главное – он жил во втором веке, а не в третьем.

А второй пассаж, сравнивающий тело с грязью – это, на секундочку, родившийся после Климента философ-язычник, основатель неоплатонизма, систематизатор платоновской философии и критик гностического взгляда на космос – Плотин. И, что еще убийственнее, Плотин не считал себя оригинальным философом – но лишь интерпретатором Платона, перед которым безмерно благоговел.

Это и есть «кризис третьего века». Это и есть синкретизм. И это и есть неоплатонизм – якобы языческая философия, впоследствии ставшая основой христианского богословия.

Учитывая интенсивность и агрессивность новой левой пропаганды, некоторые самоочевидные вещи теперь оказываются не такими уж самоочевидными. Так что нужно иногда озвучивать совсем уж азбучные истины.

Что особенно замечательно в современном феминизме, так это культ уродства: женщина не должна не только хорошо выглядеть, но даже соблюдать правила гигиены. «Стандарты придумали мужики, ты не обязана им угождать, сестра».

С этим утверждением нет смысла спорить – лучше зайти с другой стороны. В чем вообще главное различие между мужчинами и женщинами? В чем женская и мужская суперсилы?

Интеллект? В целом – нет, средние показатели при прочих равных примерно одинаковые. Да, среди мужчин больше гениев, но больше и умственно отсталых – крайние значения имеются из-за особенностей строения межполушарных путей. Но в среднем по больнице – интеллект одинаковый, и даже мозги разных полов почти не отличаются.

Все проще. Мужчины – сильнее (в том числе ловчее и выносливее) женщин. Женщины – красивее мужчин. «Сильный пол» и «прекрасный пол». Банально, но верно.

В благополучном обществе эти различия в главных скиллах не столь критичны, хотя, разумеется, мясники – почти всегда мужчины, а фотомодели – женщины. Но если в обществе все плохо, то различия очень быстро дают о себе знать. Даже лютая нищета и полный бесперспективняк дают обоим полам возможность прокормиться: мужики всегда могут заработать на хлеб физической силой (в диапазоне от грузчика до бандита), а женщины – физической красотой (в диапазоне от официантки до проститутки).

В этом суть экстремальных ситуаций – тонкий культурный слой слетает и начинает цениться чистая физиология. Но и в обычной жизни и сила, и красота имеют значение – высокоранговость самок и самцов хомосапиенсов не последнюю очередь зависят от них.

Призыв к женщинам запустить себя и разожраться (но зато сохранить себя независимой назло хуемразям) – это нечто иное как требование отказаться от своего главного конкурентного преимущества в любом области (как перед мужчинами, так и между собой).

Даже если принять за истину бредовую идею о том, что всю историю женщины боролись против патриархального гнета, то этот призыв к самоуродованию тем более абсурден: если и есть нечто, перед чем может спасовать самый упоротый патриарх, то именно перед женской красотой. Вспоминается бородатая шутка о том, что «слабый пол сильнее сильного в силу слабости сильного пола к слабому».

Чтобы проиллюстрировать этот абсурд, представим обратную ситуацию: некие радикальные маскулисты призывают мужчин хилеть и слабеть. «Ешь только фруктики, выброси шампуни и дезики и не позволяй этим сисястым сделать из тебя носильщика сумок – ты независимая личность, а не набор мускул».

Хотя, собственно, чего тут представлять – это и есть идеальный мир современных леваков, в котором живут только двухсоткилограммовые усатые женщины и обессилившие от фрукторианства мужичишки.

Христианство и Античность (5) (окончание)

Вероучение христиан подверглось в первые века огромным изменениям – потому крайне трудно говорить о единой истории этой религии.

Признаюсь, что когда я стал предметно погружаться в тему, то ожидал увидеть совсем не то, что в итоге нашел: схема оказалась куда более сложной. Я избавлю уважаемых читателей от подробностей – вроде того, в чем заключалось отличие церкви Павла от аутентичного христианства – иначе нужно будет делать еще несколько частей. Равно как и от разбора текстов христианских «просветителей» второго века – там вообще завал. Представлю только результаты.

На мой взгляд, следует различать четыре церкви (церковные идеологии), которые апостериори были сложены в единое целое (как якобы существовавшие непрерывно):

1) Группу антифарисейски настроенных ессеев, сложившуюся еще до нашей эры. Эту группу возглавлял Иоанн Предтеча, а потом Иисус – а после его казни Петр, Иаков и (с оговорками) Иоанн. Ее идеологию можно обозначить как иудейский гностицизм и эсхатологизм. Она приняла участие в Иудейских восстаниях I-II веков и была уничтожена Римом с особой жестокостью.

2) Сторонников апостола Павла, локализованных в иудейских диаспорах Римской империи. Ее идеология носила космополитический характер и активно принимала язычников. В ней почти не было пафоса национально-освободительной борьбы. На место политической эсхатологии пришла нравственная сотериология, а на место милитаризма – пафицизм.

3) Христианскую церковь второго века, интеллектуальное ядро которой составляло не просто бывшие язычники, но действующие философы с блестящим античным образованием. Дух лучших христианских сочинений этого времени приближается к античному гуманизму куда ближе, чем собственно языческие тексты следующих веков. Под властью «хороших императоров», под влиянием экс-язычников и в продолжение римо- и миролюбивой линии Павла церковь все более дистанцировалась от гностических элементов и тяготела к синкретизму с языческой философией.

4) Наконец, официальную государственную церковь Римской империи, вероучение которой формировалось с деятельным участием и под чутким руководством светских властей.

Если проводить аналогию с бизнес-организацией, то можно обозначить эти четыре формы следующим образом:

1) Вначале образовывается микропредприятие, строго прикрепленное к определенной местности и не имевшее интереса к зарубежным рынкам сбыта.

2) В это же время появляется зарубежная сеть с тем же названием, но действующая по франшизе и управляющаяся выходцами из первой страны. Ее продукция ориентируется на самую широкую аудиторию – в то время как первое предприятие уходит с рынка из-за насильственных действий конкурентов.

3) Потом, на третьем этапе эту зарубежную сеть постепенно выкупают местные предприниматели и меняют ее в соответствии со своими представлениями о бизнес-стратегиях.

4) И вот впоследствии эта третья форма, эта сеть поглощается гигантской корпорацией, которая меняет свое название на название этой сети, но объявляет себя законной преемницей маленького предприятия, некогда существовавшего в другой стране – несмотря на то, что сама корпорация существовала еще до этого микропредприятия. «Сначала мы были маленькими, но потом разрастались и теперь мы монополисты на рынке» – так впоследствии будет рассказывать свою историю эта корпорация.

Эту аналогию («от микропредприятия – к корпорации») мы всегда должны иметь ввиду, когда говорим об истории формирования христианства.

Различение №8: символ и образ (1)

Одно из самых безумных когнитивных искажений касается темы символов – что якобы какие-то образы сами по себе несут определенную информацию и влияют на подсознание. Это заблуждение является лютым бредом, с которым вообще мало что может сравниться.

Особенно прекрасно выражение «тайные» или «скрытые символы», которые являются contradictio in adjecto вроде «огненного льда» или «пожилого подростка».

Оно особенно популярно в литературе, посвященной разного рода «оккультной» тематике. Там частенько встречается такой сюжет: «Книга/картина/здание содержит изображение тайного и зловещего символа – чтобы непосвященные (сами того не ведая) усваивали тайные и зловещие смыслы тайного и зловещего». И якобы через эту вот символику подпольные организации влияют на массы.

Художник нарисовал, положим, козленка – вроде как миленькое животное, а на самом деле это Бафомет: люди умиляются, а сами приобщаются к дьявольщине. А как иначе – козел же, сатана же, подсознание же!

Или. Писатель говорит о розе, которую героиня положила, скажем, около распятия. Ну положила и положила – ан-нет! Роза и крест – это розенкрейцеры, масоны, иллюминаты, тамплиеры, мальтийцы, пифагорейцы, иезуиты, заговор. А читатель не понимает, но впитывает и впитывает, а потому становится бездуховным. Естественно, ведь символы – это очень-очень важно!

Оговорюсь, что ничего не имею против конспирологии. Тот, кто не верит во всемирные заговоры – просто идиот. Создавать организации с целью обретения и поддержания власти – это самое естественное человеческое занятие. И если хоть раз интриговали на работе или просили друга прикрыть вас в случае распросов второй половины, но при этом не верите в «неофициальные» организации, интригующие под прикрытием в мировых масштабах – вы, мягко выражаясь, непоследовательны.

Но вот тема с «символикой, влияющей на подсознание» – это просто песня. Нужно запомнить раз и навсегда – не бывает тайной символики. Если два человека условились о том, что посланный друг другу по мессенджеру ромб означает приглашение выпить – то да, это будет для них символом выпивки. Не тайным, а явным.

А для других людей этот ромб явным символом не будет – просто потому, что они не знают о вышеназванной договоренности. И смотря на ромб посторонние не будут чувствовать желание накатить, потому что для них ромб – это просто ромб, просто образ. И даже если они годами будут смотреть на ромбы, то не станут алкоголиками лишь потому, что кто-то когда-то с кем-то о чем-то договорился.

Символ имеет смысл (для нас). А образ, который превращен (нами) в символ, не имеют смысла (сам по себе).

Никакой образ сам по себе не является символом – пока нет того, кто его считывает. Крест – это просто две линии. Серп и молот – просто орудия производства. Вечный огонь сам по себе не вечен – у него есть начало и будет конец. Это мы договорились, что он вечный, желая подчеркнуть вечность нашей памяти. Пятиконечная, шестиконечная, перевернутая, полая и любая иная звезда не несет никакого смысла и не обладает никакой энергетикой до тех пор, пока не найдутся люди, которые этот смысл в нее вложат и сообщат нам.

Зрительные образы могут быть приятными или неприятными – причем объективно, потому что красота объективна. Но. Образы становятся символами тогда, когда мы знаем их значение. Но сами образы влиять на подсознание, программировать и кодировать наше поведение по определению не могут.

Символ и образ (2)

Еще раз. Символ – это знак, то есть означающее. Он указывает на означаемое. Но не сам по себе, а только если мы в курсе того, что является означаемым.

Смысл символа – в нашем сознании. Нигде больше. В образе его нет. Знак становится знаком только тогда, когда есть некто, кто знает его значение. Потому символ нельзя скрыть, но при этом воздействовать на подсознание – если я не считываю образ как символ, то он влиять на меня не может (кроме как эстетически – «прикольно, а что это?» или «хрень какая-то»).

Пример: иероглифы. Для дальневосточных культур каждый несет большой смысл, а для нас – ни один не несет никакого. И как только мы узнаем его значение, то сможем испытать от него позитив или негатив. А так – это просто палки и точки.

Разговоры о «тайной символике» – отголосок мифологического мышления, которое склонно одушевлять неживое.

То же и со словами (языковыми символами). Сами по себе слова не являются ни хорошими, ни плохими. Ибо они суть лишь сочетания звуков. Сочетания плохими или хорошими быть не могут – хотя могут быть благозвучными или нелепыми. Но моральное содержание имеет не само сочетание звуков, а только его значение (которое существует не в слове, а в сознании носителей языка). Об этом у меня есть отличный текст – посмотрите.

Выражаясь кантовским языком, слова-в-себе суть наборы звуков, но слова-для-нас являются знаками – ибо когда-то некие реальные вещи были обозначены нами определенными звуками. Вещь – означаемое. Слово – означающее (а точнее, обозначенное нами).

Но до сих пор имеются люди, которые верят в то, что слова и зрительные образы сами по себе обладают энергией. Они заряжают воду «добрыми словами» и подкидывают «тайные символы» на чужие чердаки.

Дикари-с.

Символ и образ (3)

Понимание бессмысленности темы «тайной оккультной символики» пришло ко мне благодаря одному православному иноку из горного монастыря.

Звучит интригующе – но дело было относительно прозаично. В 2010м я был в Крыму в Свято-Успенском монастыре. На подходе к нему висело объявление о том, что экскурсию по нему может провести любой монах по первой просьбе посетителя (причем бесплатно). Я обратился к одному из иноков – и он любезно рассказал об истории этого места (довольно любопытную – там когда-то иконофилы прятались от иконоборцев). В конце мы поднимались по лестнице в церковь – и на входе на иконе я увидел нечто для себя неожиданное. Присмотритесь (фото я нашел в инете, уверен, что это та самая икона): над головами святых красуется пламенеющая дельта.

Я спросил монаха о том, откуда на православной иконе взялся типично масонский символ. Его ответ точно не воспроизведу, но суть была примерно следующая: «Это вполне себе православный символ; а почему оккультисты и богоборцы решили использовать его для своих нужд – это мне неизвестно и неинтересно».

Так чья же это символика – христианская или масонская? Если масонская, то можно ли сказать, что монахи, молящиеся перед этой иконой, поклоняются Великому Архитектору, то есть самому диаволу? А если христианская, то значит ли это, что масоны вершат свои нечистые делишки под недреманным оком Саваофа – а потому сохраняют шансы на спасение?

Если говорить серьезно, то этот монах в двух словах объяснил бессмысленность «оккультного символизма» лучше, чем весь мой предшествующий текст.

Подводить итоги года не буду. Лучше последую собственной недавно учрежденной традиции: сделаю подборку важных текстов, опубликованных за прошедшие полгода – мало ли, вы присоединились недавно или в свое время что-то пропустили.

Путеводитель за первую половину года – здесь, а за 2019 – здесь.

Объемные тексты:

Христианство и этика (7 [заметок – далее в круглых скобках будет только число заметок])
Христианство и Античность (5)
Нищета кинизма (5) и примыкаюшая к ней киническая теология онанизма
О главном минусе античной этики (4)
О критическом мышлении (4)
Либерализм и неомарксизм (4)
Этика и эстетика (4) с дополнением
О семейных ценностях (4)

Небольшие тексты:

О нерелигиозной сущности греческой культуры (2)
О пользе психологического консультирования
Два вопроса, на которые не может ответить никакая религия
О смысле объявления человека высшей ценностью (2)
Russian Lives Matter: о положении русского народа и левых технологиях
Космополитизм как высшая стадия национализма (2, раз и два)
Августин как религиозный революционер
Веселый текст о дачниках (2)
И новый – о символах и образах (3)

Краткие определения, различения и когнитивные искажения:

О «падении нравов»
О любителях древних тайн
О совете «заниматься любимым делом» (2)
О происхождении и сущности
О бессмысленности слова «кризис»
О главном различии мужчин и женщин
О лозунге «стань самим собой» – и примыкающий текст о виктимблейминге
Определения понятий долга и справедливости для канала Быть
Происхождение и смысл понятий совести и добродетели

Хочу сказать особое спасибо читателям, присылавшим донаты, и авторам каналов, делавших отсюда перепосты – я вам очень благодарен, друзья.

Всех с наступающим! 🥂

Праздность (R.I.P.)

Смотрю интервью с одним писателем. Ему задают вопрос «как вы отдыхаете?». Он на голубом глазу говорит, что вообще не отдыхает и даже не понимает, что это значит – он, мол, все время работает. Через десять минут при ответе на другой вопрос говорит, что часто играет в онлайн-игры. В другом месте говорит, что любит путешествовать.

Смотрю следующее интервью – человек другой, но вопрос тот же. И ответ такой же – я типа не отдыхаю. А чуть позже этот трудоголик говорит, что посмотрел последний сезон такого-то сериала. И что каждый день гуляет по часу.

Общаюсь со знакомым философом. Он говорит, что занимается философией каждый день пять-шесть часов, а потом делает перерыв – и занимается еще пять-шесть часов. Без выходных, понятно дело – нет времени на отдых, надо дело делать. Спрашивает меня, сколько времени я занимаюсь философией. Я говорю, что часа четыре в неделю. Он цокает языком – нельзя, мол, так легкомысленно относится к предмету. Спрашиваю его, много ли он за последние месяцы написал – а он удивленно поднимает брови: «Чтобы что-то писать, надо знать предмет – вот еще годик интенсивно позанимаюсь, и видно будет, пока рано».

С современными людьми произошла странная вещь – само понятие отдыха почему-то стало страшным зашкваром.
Современный человек не спит – нет, он «восстанавливает силы».
Он не смотрит сериалы – нет, он «знакомится с современной массовой культурой».
Он не гуляет – нет, он «приводит организм в рабочее состояние».
Он не ест – нет, он «восстанавливает углеводно-белково-жировой баланс».
Он не болтает со знакомыми – нет, он «поддерживает социальные контакты».
Он не ухаживает за противоположным полом – нет, он «устраивает личную жизнь».
Он не растрясается в качалке – нет, он «занимается спортом».
Он не читает книжки – нет, он «изучает их».
Он не пьет алкоголь – нет, он «успокаивает нервы».
Он не веселится с детьми – нет, он «занимается их воспитанием».
Он не покупает одежду – нет, он «приводит в порядок свой гардероб».
Он не путешествует – нет, он «открывает новые места».
Он не режется в игры – нет, он «разрабатывает мелкую моторику».
Он не тупит в соцсетях – нет, он «знакомится с актуальными событиями».

Такая у современного человека непростая жизнь.

O tempora! O mores!

Куда девались божественные слова вроде покоя, безделья, дуракаваляния, праздношатания и ничегонеделания? Где теперь найти праздных людей?

Эпикур, прости нас, мы все проебали.

Геракл и античная философия (1)

Греческая языческая религия в своем традиционном виде довольно пессимистична в отношении человеческой судьбы: в ней нет надежды на спасение и счастливое посмертное существование. Эта безнадега наложила сильный отпечаток на греческую душу –благодаря ей грекам удалось избежать религиозного фанатизма: жизнь на этом свете очень нехороша, но после смерти либо будет еще хуже, либо не будет ничего. Потому они считали излишним слишком ревностное отношение к небожителям.

Наоборот, они сделали простой вывод: давайте сделаем так, чтобы здесь, в этом мире, стало максимально хорошо. Там, где другие, более религиозные культуры, предавались фантазиям о потустороннем блаженстве (хотя по факту жили в тех же условиях, что и греки), грек создавал (и создал) культуру для себя и под себя. Как говорилось в «Бойцовском клубе», «лишь утратив всё до конца, мы обретаем свободу». Греки нашли эту свободу в трезвом отношении к богам, космосу и самим себе – и результатами их поисков мы пользуемся до сих пор.

Благодаря Ницше мы знаем о двух путях, с помощью которых греки избавлялись от ужаса жизни (ведь жизнь древних людей была действительно ужасна). Это путь Аполлона (через размышление о прекрасном и возвышенном) и путь Диониса (через растворение в аффекте и единение с богом-спасителем). К слову, второй путь являлся отклонением от пессимистичной мифологии и восстановлением прежней, матриархальной религиозности – об этом я (относительно) вкратце писал здесь. Дионис был богочеловеком, но смог стать богом олимпийского пантеона. При этом не вызывает сомнений его неолимпийское происхождение – первоначально он был сыном Великой Матери и не мог почитаться индоевропейцами наравне с Зевсом или Аполлоном.

Однако и у индоевропейских завоевателей имелся свой богочеловек – Геракл. Непосредственной способностью спасать людей и даровать вечное блаженство он не обладал – спасителя греческая религия не могла допустить по определению. Однако Геракл смог взойти на Олимп весьма оригинальным способом – с помощью героических поступков на благо людей.

Все его подвиги предвосхищают дух будущей греческой культуры – они рассказывают о победе человека над природой. Точнее, над матерью-природой – ведь его соперники являлись отпрысками предшествующей матриархальной цивилизации: Гидра, Лань, Кентавры, Цербер, Антей и прочая сволочь имеют в мифах четкие хтонические черты. (Если кому-то интересна тема матриархальной символики и в этих образах, и вообще – пишите на мейл, сделаю отдельный текст об атрибутах религии Великой Матери).

Но все эти дела можно было бы списать на борьбу патриархата с матриархатом, если бы греческая религиозная мысль не пошла дальше – Геракл также освободил и Прометея. Символизм тут очевиден: Прометей в свое время сделал добро людям, а боги как типичные патриархальные угнетатели его наказали.

Но греки были ни за папу-Зевса, ни за маму-Землю. Греки были сами за себя – а потому богоборца Прометея прославили и подвязали к его освобождению любимого Геракла. «Вам, богам, он не нравится, а нам очень даже нравится, ведь мы с него получили реальную пользу».

Стоит ли удивляться, что именно в таком народе впервые появилась философия – человеческое (через умозрение), а не религиозное (через откровение) отношение к миру.

Геракл и античная философия (2)

Интересно то, что в греческой культуре образы Диониса и Геракла нередко смешивались. Это понятно – оба были богочеловеками, ставшими богочеловеками: например, имеется их совместная скульптура (на странице 9).

Но все же в базисе они антиподы: Дионис, как и любой спаситель, дарует вечный гедонизм в раю, а Геракл является только примером того, как можно на этой безрадостной планетке устроить если не рай, то пристойное место для жизни.

На дионисийский гедонизм резко нападал Гераклит, обличая проповедников спасительной религии за «увлажнение» характеров (впоследствии об этом же будет писать Платон). Душа добродетельного человека должна быть «сухой», то есть трезвой. Потому дионисийцев он стращал посмертными наказаниями. Наоборот, как мы увидим далее, именно фигура Геракла являлась ключевой для гераклитовской линии в греческой философии (включающей его самого, киников и стоиков).

Итак, метафизические комплексы Диониса и Геракла соответствуют двум разным типам религиозности – матриархальной (преимущественно простонародной) и патриархальной (общенациональной). Их стратегии спасения (для Диониса – без кавычек, а для Геракла – в кавычках) можно сравнить с поведением чиновников, общающихся с обитателями ветхого жилья. Дионис обещает, что скоро переселит жильцов в новые дома – а потому предлагает им расслабиться и ждать высшей милости. Геракл говорит, что никому ни хрена не дадут, а потому помогает делать ремонт, расчищать прилегающую территорию и освобождает местного политзаключенного (Прометея).

Обе фигуры находили огромный отклик в народе. О культе Диониса написаны десятки книг – но редко говорится о культе Геракла, которому поклонялись по всей греческой ойкумене, причем и как богу, и как герою:

«Почитание героя [Геракла – М.В.] в Элладе было повсеместным. <…> По сведениям Геродота, герой входил в сонм 12 олимпийцев и вместе с Дионисом и Паном считался младшим богом. Некоторые греческие города воздвигли ему в этот период уже по два храма – как бессмертному олимпийцу и как герою. <…> В честь Геракла строились города. Так, согласно сведениям Л. Фарнелла, в древности было построено 23 города, носивших имя Гераклея. <…> Обожествление Геракла после тяжких подвигов, множества препятствий и мучительной смерти во многом способствовало популярности героя-бога не только у знати, но и у бедных слоев населения, которые видели в нем пример вознаграждения за трудную жизнь. Кроме того, как всегда путешествующий герой, открыватель новых территорий, Геракл мог считаться покровителем колонизационного процесса как такового. Геракл прокладывал колонистам дороги, вел их по труднодоступным местам, преодолевал водные преграды, усмирял чужих грозных богов. География походов Геракла характеризует его как героя-цивилизатора и колонизатора.» (отсюда)

В греческой философии фигуры Геракла и Диониса также нашли отражение. Дионис был тесно связан с орфико-пифагорейской традицией – но вообще-то она больше религиозна, нежели философична. А вот о Геракле писали многие – притом совершенно различным образом. В следующих частях посмотрим на отзывы философов о нем – парочка из них весьма оригинальна.

На основании прочитанных книг по философским дисциплинам могу с уверенностью заявить: русские ученые не только не уступают зарубежным коллегам, но и превосходят их по большинству параметров. Уступают же им только в известности. Глубина понимания предмета, общая эрудиция, качество текста – все у наших исследователей на мировом уровне.

Но при этом наших авторов на Западе почти не знают. Меня всегда удивляло количество ссылок на античника М.И. Ростовцева в англоязычной литературе – автор как автор, чего в нем такого? Такое есть – он на Западе жил и издавался. Его знают именно поэтому.

А большинство русских гениев, писавших выдающиеся труды по истории философии, онтологии и гносеологии, этике и эстетике и прочем вообще не имеют переводов на английский и прочие глобальные языки. И это – главная проблема наших авторов: они не получили (и не получают) того признания, которого заслуживали. Исключением из правил является прекрасный А.В. Лебедев – и слава богу, но этого мало. Из оригинальных авторов там котируют Бахтина – хотя таких Бахтиных у нас за пучок пятачок.

Западным авторам наши гуманитарные достижения не нужны – зачем им конкуренция? Интересный момент: по Античности почти нет всемирно известных современных греческих авторов (кроме Грегори Властоса – как бы грека, но учившегося в Америке сына шотландки, лол) – странно, правда? На самом деле, это логично – если пустить греков до кормушки, они быстро захватят первенство. Даже немцев чего-то мало издают в последние десятилетия – вот до войны издавали их по всему миру, а потом поставили заглушку за мировые войны. Французов вот оставили – пока что.

Русские ученые также раньше были отрезаны от зарубежных издательств из-за проклятого совка. Но теперь-то можно переводиться и издаваться безо всяких проблем – и очень жаль, что наши философы этого почти не делают. Хотя понятно, что без поддержки государства это все равно хлопотно и затратно.

В идеале именно государство (не обязательно напрямую, но через всякие там некоммерческие фонды) должно оплачивать зарубежные переводы и издания русских ученых (как минимум докторов наук, но в идеале и кандидатов). Хотите, мол, сделать добросовестное академическое издание нашего товарища – вот вам грант на счет плюс бонус наликом (на карманные расходы): переводчики в очередь выстроятся. Это даже не вопрос «индекса цитирования», это вопрос национального престижа.

«А чего нам что-то доказывать Западу – главное, что мы знаем наших!». Никого мы не знаем и варимся в собственном соку. Нам ведь приятно, что история мировой культуры изменилась благодаря Достоевскому, Толстому, Тургеневу и Чехову, правильно? А на каком языке их читали на Западе? На русском?

А как только отечественные авторы станут котироваться на мировом уровне – они тут же будут переизданы и на русском. И по-человечьи, а не издевательскими пятьюстами экземплярами за символические гонорар.

Кстати, не удивлюсь, если и в других странах гуманитарные науки вполне себе процветают – но их достижения никому не известны и не нужны. А пройдет лет триста – и когда потомки все перечитают и переоценят, то окажется, что лучшие историки философии, социальные философы, специалисты по этике, эстетике, философской антропологии, онтологии и гносеологии в XX-XXI веках жили в Албании и Ботсване. Смеху-то будет.

Геракл и античная философия (3)

Культ Геракла являлся одной из основ стоической идеологии – а точнее, всей той линии, которая привела к формированию стоицизма: Гераклита, Сократа и Диогена. Именно эти три фигуры фактически считались там святыми.

Что касается Гераклита, то, согласно античной байке, он использовал созвучие своего имени с именем героя для того, чтобы потроллить сограждан: он якобы воздвигнул себе алтарь на площади Эфеса и написал на нем: ΗΡΑΚΛΕΙΤΩΙΕΦΕΣΙΩΙ. Суть подкола в том, что отсутствие пробелов дает возможность двоякого прочтения: [алтарь] «Гераклиту Эфесскому» или «Гераклу Эфесскому». Гераклит настаивал на благочестивом (то есть втором) прочтении, тем самым отводя от себя обвинения к самообожествлении. Но понятно, что само допущение такой двусмысленности говорит если не об уподоблении, то, во всяком случае, о намерении подражать герою.

Если эта история правдива (а даже если нет – то, что она была выдумана, само по себе показательно), то Гераклит сделал жест, впоследствии повторенный Петром Первым: тот тоже назвал город «в честь святого Петра», да-да.

У Платона герои нередко клянутся Гераклом – что также говорит о распространенности его культа по всей Элладе. Но несколько раз это делает и Сократ, хотя к клятвам он всегда относился весьма аккуратно. В «Евтидеме» он говорит, что ему «далеко до Геракла», победившего гидру: с ней Сократ сравнивает софистику. Понятно, что это сказано не ради красного словца – смысл фразы типологически совпадает с жестом Гераклита: я, мол, никакой не герой – но вообще был бы рад ему подражать.

Кем и чем был Геракл для этой (стоической и, наверно, платонической) линии греческой философии, становится ясно благодаря свидетельству Ксенофонта о Сократе. Сократ полемизирует с гедонистом Аристиппом с помощью новодельного мифа. В нем юного Геракла агитируют две барышни: Порочность (она же Счастье) и Добродетель.

Первая предлагает ему все прелести гедонизма, а вторая зовет к трудам и лишениям:

«…Если бы ты пошел путем, ведущим ко мне, то из тебя вышел бы превосходный работник на поприще благородных, высоких подвигов, и я стала бы пользоваться еще большим почетом и славой за добрые деяния. Не буду обманывать тебя вступлениями насчет удовольствий <…> Боги ничего не дают людям без труда и заботы: хочешь, чтобы боги были к тебе милостивы, надо чтить богов; хочешь быть любимым друзьями, надо делать добро друзьям; желаешь пользоваться почетом в каком-нибудь городе, надо приносить пользу городу; хочешь возбуждать восторг всей Эллады своими достоинствами, надо стараться делать добро Элладе».

Геракл, понятно дело, сделал вывод в пользу Добродетели – и прожил жизнь в трудах и лишениях, но зато был взят на Олимп в качестве нового бога. То есть заслужил и вечную славу на Земле, и на вечную жизнь на Небе.

Собственно, обе эти темы – обожествление некоторых философов-аскетов и вознесение Геракла на Небо, в стоицизме объединились в единое целое. Эпиктет говорил:

«Помни, что в жизни ты должен вести себя как на пиру. Обносят поднос с чем-то и дошло до тебя? Протяни руку и возьми благовоспитанно. Пронесли мимо? Не удерживай. Еще не донесли? Не распаляй аппетит, а подожди, пока не окажется перед тобой. Так обращайся с детьми, так с женой, так с начальством, так относись к богатству. И тогда однажды ты станешь сотрапезником богов на пиру. А если ты не возьмешь и того, что тебе предложат, а презришь это, тогда ты будешь не только сотрапезником богов, но и сам станешь начальствовать вместе с ними. Именно так вели себя Диоген и Гераклит и подобные им, и они по праву и величались и были божественными мужами.» (цитата по: А.В. Лебедев. Логос Гераклита.)

То есть аскеза, работа на благо людей и стоическое перенесение страданий даруют не просто вечное блаженство, но и власть над миром.

Казалось бы, что можно возразить этому возвышенному идеалу служения людям и предпочтения добродетели счастью? Но возражения нашлись – у эпикурейцев (этого еще можно было ожидать) и у неоплатоников (вот уж казалось бы).

Геракл и античная философия (4)

Ничто так не характеризует культуру как ее отношение к своим достижениям. Что вообще такое техника (греческое τέχνη, латинское ars)? Если не вдаваться в детали, это и процесс, и результат целенаправленной деятельности. Наиболее точным русским аналогом техники является искусство – то, что не естественно (не природно), то есть то, что создано разумом.

Я не раз писал о том, что с течением времени экономические понятия отрываются от своих материальных корней и обретают более духовный характер: добро отрывается от добротности, а нравственный долг отрывается от финансового. То же самое происходит и с культурой и искусством. Когда мы говорим о культуре, то редко имеем ввиду изначальный, сельскохозяйственный смысл – культивацию почвы. И когда речь заходит об искусстве, под ним чаще имеется ввиду поэзия и живопись, а не ткацкое или кузнецкое ремесло. Но изначально искусство – это именно ремесло-техника.

То есть с материальным развитием неизбежно возникает двойственное к нему отношение. Искусство и культура отрываются от техники – хотя изначально они были неразрывны и обозначались одним термином.

Молодая, стремящаяся к самоутверждению культура воспевает материальный прогресс: мы осушаем болота, мы строим города, мы обрабатываем камни, мы возделываем почву. Но когда общество достигает успехов в освоении мира, оно начинает обесценивать предыдущие достижения – «растем, богатеем, а о душе забываем».

Ницше считал этот процесс симптомом упадка культуры – жажда полноты жизни и победы над природой уступает место бесплодной рефлексии и унылому морализаторству. Шпенглер был с ним согласен – там, где дело уступает мысли, происходит закат культуры.

Я, к слову, до сих не определился – считать ли обесценивание материального и рефлексию в отношении духовного симптомом упадка или просто зрелости культуры. С одной стороны, меня с детства совершенно не интересовала никакая техника (в современном смысле). Я понятия не имею, сколько в моем авто лошадиных сил (объем двигателя тоже не помню) и сколько ядер в процессоре на ноуте. Также ничего не имею против людей, которые восхищаются Джобсом, но искренне не понимаю смысл перед ним благоговеть – отличный чиновник-технократ, ну и? Форд или Гейтс мне также малоинтересны, но нет сомнений в их историческом величии – люди сделали много по-настоящему нового.

Из-за равнодушия к технике для меня, к сожалению или к счастью, совершенно закрыта научная фантастика. То, что мне попадалось в руки, удивляло тщательным описанием звездолетов, бластеров и ракетных ранцев при полном равнодушии к характерам и поступкам героев. Как писал классик, «Герой стреляет на уровне пиу-пиу, писатель гордо вписывает фио в био».

Так вот. Чрезмерный интерес к технике кажется мне какой-то пошлостью. Но и брюзжание насчет нее не лучше – здесь рессантимент («в нашем детстве такого не было») переходит в снобизм («наше поколение было выше этого, у нас ценности была»). И то, и другое одинаково комично. По-моему, лучше всего относиться к материальному прогрессу ровно и уважительно, а к его творцам – с благодарностью.

То, что цивилизация, встав на ноги, начинает ценить духовное выше материального, вполне естественно: планка повышается. Потому Сократ как типаж – которого Ницше приводил в пример в качестве образцового декадента – в сущности задавал вполне резонные вопросы. У Платона Сократ использует вполне понятный ход – перед тем как взойти к отвлеченным понятиям, он перечисляет всякие техники: корабельное искусство, верховую езду, игру на кифаре и прочее. Логика Сократа понятна: нужно было показать, что все эти τέχνη не имеют отношения к истинной сути существования. То есть если мы ищем нечто подлинное, то техническое знание для нас бесполезно.

В общем, взгляд на материальный прогресс несколько свысока – вполне закономерен для философа (не утверждаю, что он верен – только что закономерен).

Геракл и античная философия (5)

Казалось бы, причем тут Геракл? Притом, что для древних он был одновременно и Джобсом, и Луи Пастером – он и основывал города, и учреждал олимпийские игры, и менял ландшафт (Авгиевы конюшни), и истреблял нечисть. То есть он был типичным культурным (техническим) героем.

А вот у эпикурейца Лукреция можно обнаружить вполне себе снобистское отношение к Гераклу – и для комплекта еще и к Дионису. Эпикура он ставит выше обоих:

«Богом он был, <…> поистине богом!
Он, кто впервые нашел ту основу разумную жизни,
Что называем теперь мы мудростью. Он, кто искусно
Жизнь из волнений таких и такой темноты непроглядной
В полную ввел тишину, озаренную ярким сияньем.»

По Лукрецию, без культурных достижений прожить вполне, а вот без душевного спокойствия – никак:

«С этим теперь сопоставь ты богов откровения древних:
Так, говорят, обработке полей научила Церера
Смертных, а сок из гроздей виноградных выдавливать — Либер [т.е. Дионис – М.В.],
Хоть и без этих даров продолжалось бы жизни теченье,
Как и доныне живут, по слухам, иные народы;
Но безмятежная жизнь невозможна без чистого сердца.
Вот почему еще больше [Эпикур] достоин богом считаться»

Ну а Геракл – вообще непонятно зачем дрался с мифическим зверьем:

«Если же ты предпочтенье отдашь Геркулеса деяньям,
То еще дальше тогда уклонишься от истинной правды.
Чем бы огромная нам, в самом деле, теперь угрожала
Пасть Немейского льва <…> [далее перечислены подвиги Геракла]
Так и другие, подобные им, истребленные чуда
Чем бы могли угрожать, даже если бы живы остались?»

Дальше он пишет совсем уж критично:

«Нет, я уверен, ничем: и доселе земля в изобильи
Диких рождает зверей, и наполнены ужасом смутным
Чащи, и горная высь, и лесные глубокие дебри;
Но избегать этих мест мы почти что всегда в состояньи»

То есть. Зачем бороться, если можно не лезть куда не надо? Сиди себе на равнине, не ходи в лес и в горы – и никакие чудища тебя не хватят. Это пишет не дауншифтер с Бали, а римский гражданин. Ладно бы он застал крушение республики, но нет – поэма Лукреция писана до тирании Цезаря. И все равно не понимает человек, чего людям дома не сидится.

«Если же сердце не чисто у нас, то какие боренья,
Сколько опасностей нам угрожает тогда поневоле,
Сколько жестоких забот и терзаний, внушаемых страстью,
Мучат смятенных людей и какие вселяют тревоги!
Гордость надменная, скупость и дерзкая наглость — какие
Беды они за собою влекут! А роскошь и праздность?
И потому, кто всё это низверг при помощи слова,
А не оружьем изгнал из души, неужель не достойно
Будет нам к сонму богов человека того сопричислить?»

Текст Лукреция оставляет очень странное впечатление. Нет сомнений в том, что он не надстраивает эпикурейскую психотерапию над материальным прогрессом, а обесценивает последний. Страсти молодого национального духа – подчинять себе историю и географию – ему неведомы. В этом отсутствии гражданственности состоит не просто особенность эпикурейства – а его незрелость. Эпикурейцы не то, чтобы не интересовались активной жизнью или предостерегали от нее – они относились к ней как атеисты к молитве. «Вот еще, коленки протирать».

А можно взглянуть на текст Лукреция с другой стороны. С его времени прошло более двух тысяч лет – и хуже люди жить не стали. Как бы наоборот – ну и? Во многих странах первого мира под 10% людей сидят на антидепрессантах, хотя Немейские львы и Стимфалийские птицы им не докучают (о чем и писал Лукреций). Как сказал другой современный классик, «все восхитительно, но никто не счастлив». Это я не к тому, что прогресс лишает нас счастья – а к тому, что он не является ни достаточным, ни необходимым условием оного. Это, разумеется, не отменяет его ценности – просто подвиги культурных героев (от Геракла до Гейтса) не конвертируются сами собой в «основу разумную жизни» без забот и тревог.

Считать такое замечание Лукреция упадком античной культуры или же ее утончением и уточнением – вот это реально интересный вопрос.