Космополитизм как высшая стадия национализма (2)
В первой части мы обозрели историческую сторону космополитизма – а теперь скажем и о его психологии. Если посмотреть тексты наших антилиберальных и антизападных авторов, то мы там в изобилии увидим «разоблачения» «либерального расизма». Имеется ввиду, правда, культурный, а не биологический расизм. Суть претензий к западным либералам такова: они под видом общечеловеческих ценностей навязывают всем народам и культурам свой уклад жизни, пренебрегая чужими традициями и ценностями. Они считают возможным диктовать всему миру как ему жить и во что верить. То есть они только прикидываются гуманистами – а на самом деле они суть самые отъявленные шовинисты, потому что считают западный образ жизни идеальным и единственно правильным.
Короче, все эти глобалисты, мондиалисты, либералы и прочие космополиты только, мол, прикидываются таковыми. На самом же деле они культурные расисты и шовинисты, считающие всех других культурно неполноценными и идеологически ущербными.
Сколько таких текстов я не читал – нигде не видел даже попытки не противопоставить космополитизм и шовинизм, а связать их между собой. Ведь если вдуматься, то космополитизм невозможен без чувства превосходства. И вот когда национализм переходит в совсем уж радикальные формы, то он нередко становится как раз космополитизмом.
Диалектика этих понятий примерно такова (попробуем реконструировать генеалогию космополитизма):
1) мой народ и моя страна – лучшие в мире
2) ни у кого нет таких достижений в науке, культуре и государственном устройстве
3) потому что у нас от природы великолепные дарования,
4) но ведь мы и сами не сплоховали, а приложили к своему первенству много усилий
5) например, исторически у нас были прекрасные законы, правильная религия, хорошие традиции морального воспитания, высокие образцы искусства
6) из-за чего мы является венцом развития человечества,
7) а вот другие народы живут неправильно, потому что у них не было таких законов, такой религии, такой морали, такого искусства и такой науки,
8) но, в принципе, могли бы быть нормальными (как мы) людьми, если бы брали с нас пример, а не жить своей ужасной жизнью,
9) но нам не жалко показать им пример и помочь им стать похожими на нас,
10) а потому давайте дадим им то, что есть у нас – ведь наш образ жизни лучше любого другого,
11) то есть поможем им освободиться от их дурных обычаев и принять наши хорошие,
12) то есть возьмем на себя миссию нести свое совершенство всему миру.
Понятно, что подобное развитие мысли – от чувства превосходства к мессианству – может занимать несколько поколений. Но такое развитие логично: «мы лучшие – делайте как мы – а не то мы вам сами покажем как надо – введем миротворцев, свергнем тиранов, заменим законы на правильные».
Проще говоря, чтобы объявить себя носителями вселенской миссии, нужно иметь невероятное самомнение. Чтобы считать себя вправе «причинять добро», нужно считать себя монополистами на рынке добра.
Шовинист считает только свой народ настоящими людьми (а потому говорит только о своих как о людях вообще). Но потом он (или его идейный наследник) делает подмену и считает тех людей настоящими, кто верит в то же, что и его народ. И на следующем этапе он уже не забывает про деление на народы и обращает внимание только на образ жизни и мыслей – и считает свои мысли и действия универсальными. Так возникает космополитизм, гуманизм и мессианство – из чувства национальной гордости и превосходства.
В первой части мы обозрели историческую сторону космополитизма – а теперь скажем и о его психологии. Если посмотреть тексты наших антилиберальных и антизападных авторов, то мы там в изобилии увидим «разоблачения» «либерального расизма». Имеется ввиду, правда, культурный, а не биологический расизм. Суть претензий к западным либералам такова: они под видом общечеловеческих ценностей навязывают всем народам и культурам свой уклад жизни, пренебрегая чужими традициями и ценностями. Они считают возможным диктовать всему миру как ему жить и во что верить. То есть они только прикидываются гуманистами – а на самом деле они суть самые отъявленные шовинисты, потому что считают западный образ жизни идеальным и единственно правильным.
Короче, все эти глобалисты, мондиалисты, либералы и прочие космополиты только, мол, прикидываются таковыми. На самом же деле они культурные расисты и шовинисты, считающие всех других культурно неполноценными и идеологически ущербными.
Сколько таких текстов я не читал – нигде не видел даже попытки не противопоставить космополитизм и шовинизм, а связать их между собой. Ведь если вдуматься, то космополитизм невозможен без чувства превосходства. И вот когда национализм переходит в совсем уж радикальные формы, то он нередко становится как раз космополитизмом.
Диалектика этих понятий примерно такова (попробуем реконструировать генеалогию космополитизма):
1) мой народ и моя страна – лучшие в мире
2) ни у кого нет таких достижений в науке, культуре и государственном устройстве
3) потому что у нас от природы великолепные дарования,
4) но ведь мы и сами не сплоховали, а приложили к своему первенству много усилий
5) например, исторически у нас были прекрасные законы, правильная религия, хорошие традиции морального воспитания, высокие образцы искусства
6) из-за чего мы является венцом развития человечества,
7) а вот другие народы живут неправильно, потому что у них не было таких законов, такой религии, такой морали, такого искусства и такой науки,
8) но, в принципе, могли бы быть нормальными (как мы) людьми, если бы брали с нас пример, а не жить своей ужасной жизнью,
9) но нам не жалко показать им пример и помочь им стать похожими на нас,
10) а потому давайте дадим им то, что есть у нас – ведь наш образ жизни лучше любого другого,
11) то есть поможем им освободиться от их дурных обычаев и принять наши хорошие,
12) то есть возьмем на себя миссию нести свое совершенство всему миру.
Понятно, что подобное развитие мысли – от чувства превосходства к мессианству – может занимать несколько поколений. Но такое развитие логично: «мы лучшие – делайте как мы – а не то мы вам сами покажем как надо – введем миротворцев, свергнем тиранов, заменим законы на правильные».
Проще говоря, чтобы объявить себя носителями вселенской миссии, нужно иметь невероятное самомнение. Чтобы считать себя вправе «причинять добро», нужно считать себя монополистами на рынке добра.
Шовинист считает только свой народ настоящими людьми (а потому говорит только о своих как о людях вообще). Но потом он (или его идейный наследник) делает подмену и считает тех людей настоящими, кто верит в то же, что и его народ. И на следующем этапе он уже не забывает про деление на народы и обращает внимание только на образ жизни и мыслей – и считает свои мысли и действия универсальными. Так возникает космополитизм, гуманизм и мессианство – из чувства национальной гордости и превосходства.
Продолжаю заниматься ранним христианством – читаю апологетов, то есть авторов 2-3 веков. Удивительные моменты имеются у каждого – канона ведь еще не было, а потому каждый писал относительно свободно.
Минуций Феликс фактически проповедует пантеизм – и настаивает на том, что вся греческая философия согласна с христианством. То есть не только Пифагор, Сократ, Платон и некоторые другие уважаемые христианами авторы, а вот прямо все философы.
«Пересмотрим, если угодно, учения философов, и мы увидим, что все они, хотя в различных словах, но на самом деле выражают одну и ту же мысль. <…> Начну с Фалеса Милетского, который первый из всех начал рассуждать о вещах небесных. Он считал воду началом вещей, а Бога тем разумом, который образовал из воды все существующее. Мысль о воде и духе слишком глубокая и возвышенная, чтобы могла быть изобретена человеком, – она предана от Бога. Видишь, как мысль этого древнейшего философа совершенно согласна с нами.»
В этих строках заключена квинтэссенция христианского взгляда на мир в века апологетики. Во-первых, любая абстрактная мысль обязательно должна происходить от бога. Потому что (во-вторых) человек недостаточно глубок и возвышен, чтобы мыслить абстрактно. В-третьих, преданную богом мысль совсем не зазорно сопоставлять с церковным вероучением – то есть черпать христианскую теологию из языческой философии.
«Далее Анаксимен и после Диоген Аполонийский Бога считали воздухом бесконечным и неизмеримым. И мнение этих философов о божестве похоже на наше.»
Что касается атомистов, то они, по Минуцию, не были ни развратниками, ни безбожниками (как утверждало большинство апологетов):
«Хотя [Демокрит – М.В.] первый изобрел учение об атомах, однако, и он, не называет ли Богом природу, посылающую образы предметов, и ум, их восприемлющий? <…> Эпикур, который представлял богов праздными, или вовсе не признавал их бытие, поставляет, однако, выше всего природу.»
По мысли Минуция, указание на природу является также указанием на бога, поскольку ему гораздо важнее то, что природа одна, чем то, что она посюстороння, а не трансцендентна. Иначе говоря, пантеизм для него куда более приемлем, чем политеизм.
«Я изложил мнения почти всех философов, которых лучшая слава в том, что они хотя, различными именами указывали единого Бога, так что иной подумает, что или нынешние христиане философы, или философы были уже тогда христианами.»
Пантеистические мотивы появляются у Минуция и в другом фрагменте, не связанном с историко-философскими отступлениями: «Все небесное и земное, и все находящееся за пределами этого видимого мира, все известно Богу, все полно Его присутствия». И это не еретик – напротив, впоследствии еретиками оказались гностики, из которых, собственно, и произросло христианство (в самом начале, еще до апологетов).
Минуций Феликс фактически проповедует пантеизм – и настаивает на том, что вся греческая философия согласна с христианством. То есть не только Пифагор, Сократ, Платон и некоторые другие уважаемые христианами авторы, а вот прямо все философы.
«Пересмотрим, если угодно, учения философов, и мы увидим, что все они, хотя в различных словах, но на самом деле выражают одну и ту же мысль. <…> Начну с Фалеса Милетского, который первый из всех начал рассуждать о вещах небесных. Он считал воду началом вещей, а Бога тем разумом, который образовал из воды все существующее. Мысль о воде и духе слишком глубокая и возвышенная, чтобы могла быть изобретена человеком, – она предана от Бога. Видишь, как мысль этого древнейшего философа совершенно согласна с нами.»
В этих строках заключена квинтэссенция христианского взгляда на мир в века апологетики. Во-первых, любая абстрактная мысль обязательно должна происходить от бога. Потому что (во-вторых) человек недостаточно глубок и возвышен, чтобы мыслить абстрактно. В-третьих, преданную богом мысль совсем не зазорно сопоставлять с церковным вероучением – то есть черпать христианскую теологию из языческой философии.
«Далее Анаксимен и после Диоген Аполонийский Бога считали воздухом бесконечным и неизмеримым. И мнение этих философов о божестве похоже на наше.»
Что касается атомистов, то они, по Минуцию, не были ни развратниками, ни безбожниками (как утверждало большинство апологетов):
«Хотя [Демокрит – М.В.] первый изобрел учение об атомах, однако, и он, не называет ли Богом природу, посылающую образы предметов, и ум, их восприемлющий? <…> Эпикур, который представлял богов праздными, или вовсе не признавал их бытие, поставляет, однако, выше всего природу.»
По мысли Минуция, указание на природу является также указанием на бога, поскольку ему гораздо важнее то, что природа одна, чем то, что она посюстороння, а не трансцендентна. Иначе говоря, пантеизм для него куда более приемлем, чем политеизм.
«Я изложил мнения почти всех философов, которых лучшая слава в том, что они хотя, различными именами указывали единого Бога, так что иной подумает, что или нынешние христиане философы, или философы были уже тогда христианами.»
Пантеистические мотивы появляются у Минуция и в другом фрагменте, не связанном с историко-философскими отступлениями: «Все небесное и земное, и все находящееся за пределами этого видимого мира, все известно Богу, все полно Его присутствия». И это не еретик – напротив, впоследствии еретиками оказались гностики, из которых, собственно, и произросло христианство (в самом начале, еще до апологетов).
Совсем из другой оперы – забавная фразочка Афинагора Афинского из обращенной к Марку Аврелию и Коммоду апологии. Тут важна прелюдия:
«А у нас вы найдете людей необразованных, ремесленников и стариц, которые, правда, не в состоянии доказать пользу нашего учения словом, но делом подтверждают его нравственную благотворность. Они не слова затверживают, но совершают добрые дела; не ударяют, когда их бьют; не жалуются в суде, когда отнимают у них имение; подают нуждающимся, и любят ближнего, как самих себя.»
И вдруг он выдает следующее:
«Итак, стали ли бы мы соблюдать себя в такой чисто[те], если бы мы не признавали, что Бог бодрствует над человеческим родом? Конечно, нет.»
Не просто «нет». «Конечно, нет». Ну действительно, зачем жить по совести, если за это не будет награды? Притом он говорит за всех, а не только за себя:
«Но так как мы веруем, что отдадим отчет во всей настоящей жизни Богу, сотворившему и нас, и мир, то мы избираем жизнь воздержную, человеколюбивую и уничиженную, – зная, что здесь не можем потерпеть, хотя бы нас лишали жизни, никакого зла, которое бы сравнилось с благами, нам уготованными там от Великого Судии за кроткую, человеколюбивую и скромную жизнь.»
Замечательный прагматизм. В очередной раз убеждаюсь: фразу о том, что «если бога нет, то все позволено» придумали религиозные люди (у апологетов она в разных вариациях встречается постоянно). Светскому человеку такое просто не придет в голову.
«А у нас вы найдете людей необразованных, ремесленников и стариц, которые, правда, не в состоянии доказать пользу нашего учения словом, но делом подтверждают его нравственную благотворность. Они не слова затверживают, но совершают добрые дела; не ударяют, когда их бьют; не жалуются в суде, когда отнимают у них имение; подают нуждающимся, и любят ближнего, как самих себя.»
И вдруг он выдает следующее:
«Итак, стали ли бы мы соблюдать себя в такой чисто[те], если бы мы не признавали, что Бог бодрствует над человеческим родом? Конечно, нет.»
Не просто «нет». «Конечно, нет». Ну действительно, зачем жить по совести, если за это не будет награды? Притом он говорит за всех, а не только за себя:
«Но так как мы веруем, что отдадим отчет во всей настоящей жизни Богу, сотворившему и нас, и мир, то мы избираем жизнь воздержную, человеколюбивую и уничиженную, – зная, что здесь не можем потерпеть, хотя бы нас лишали жизни, никакого зла, которое бы сравнилось с благами, нам уготованными там от Великого Судии за кроткую, человеколюбивую и скромную жизнь.»
Замечательный прагматизм. В очередной раз убеждаюсь: фразу о том, что «если бога нет, то все позволено» придумали религиозные люди (у апологетов она в разных вариациях встречается постоянно). Светскому человеку такое просто не придет в голову.
Forwarded from παραχαράττειν τὸ νόμισμα
Умели раньше переводчики предисловия писать: «Весь свет с удивлением взирает на то блаженство России, Отечества нашего, до коего возвысилась она в настоящем златом веке». Первый русский систематичный перевод Платона, выполненный в 1780 году священником И. Сидоровским и коллежским регистратором М. Пахомовым.
Кстати, весьма советую подписаться на этот канал, чудесно сочетающий классичность содержания и ламповость стиля
Представьте, что к вам приходит чиновник, от которого зависит ваша жизнь и благополучие – участковый, мэр, налоговик, муниципал, главврач больницы – а лучше все они разом. И они говорят, что теперь ваши отношения с властями принципиально меняются: раньше вы были с ними связаны законом (который вы не должны были нарушать, а они, чиновники, должны были за это предоставлять вам соответствующие услуги).
Но теперь все законы отменяются. И теперь вас связывает не закон, а взаимная любовь. Точнее, не взаимная: вы должны их любить и исполнять все прежние обязательства, а они вам ничего не должны (но зато в душе вас любят).
Но если им не понравится, как вы их любите, то они имеют право сделать с вами все, что захотят. Потому что закона больше нет – общественный договор аннулирован – ведь ему на смену пришло нечто более совершенное. И поскольку вы перед ними в неоплатном долгу за все, что они для вас делают, то они вам более ничем не обязаны.
Вряд ли вы обрадуетесь. Ведь с властей теперь нет спросу, на власть нет управы. Человек становится априори неправ, а власть априори права. «То, что вы на свободе – это не ваша заслуга, а наша недоработка».
Но этот текст – не про политику. Он – про Блаженного Августина. Его учение о спасении во много раз превосходит по своей суровости все вышеописанные реформы. По его мнению, у человека нет свободной воли в отношении добра – ведь воля человека зла. И потому никто не достоин спасения – и если бог кого-то спасает, то только из милости, а не из справедливости. Суди он справедливо, никто бы не спасся.
Христианство до Августина видело спасение совершенно иным образом. Павел писал: «Но ныне, когда вы освободились от греха и стали рабами Богу, плод ваш есть святость, а конец жизнь вечная». Никакого неискупимого peccatum originale тут нет.
То, что праведная жизнь ведет к спасению (не по милости, а по справедливости) писали и другие апологеты.
Иустин Мученик: «Мы держимся того учения, что ни злодею, равно как ни корыстолюбцу, ни злоумышленнику, ни добродетельному невозможно скрыться от Бога, и что каждый по качеству дел своих получит вечное мучение или спасение».
Татиан: «Нечестивый по справедливости будет наказан, потому что сделался худым чрез себя, а праведник по достоинству получит похвалу за добрые дела, потому что он по свободе своей не преступал воли Божией»
Климент Александрийский: «Поскольку всецело от нас зависит, решим мы повиноваться или противиться, то (чтобы никто не мог оправдываться незнанием) [бог] обращается ко всем без исключения, от каждого требуя лишь того, что ему по силам».
И вот появляется Августин, который производит величайшую в истории религии революцию – смысл которой многие не понимают до сих пор. Августин отменяет договорные отношения между человеком и богом. Если сейчас спросить верующего о том, что бог должен человеку – он, скорее всего, не поймет вопроса.
Любая религия базируется на том, что договор между богом и человеком обоюден. Если бог его не выполняет, человек освобождается от своей части обязательств. Потому во многих религиях есть процедура «наказания бога», когда, например, его изображения могут быть скинуты или высечены – если бог не исполняет договор.
Отсюда и библейские заветы. «Значение слова "завет" в рус. переводе ВЗ связано с греч. термином διαθήκη - договор, завещание, ставшим в переводе Септуагинты главным эквивалентом евр. слова berit - договор, соглашение.» (отсюда)
«Новый Завет» - это именно что «новый договор»: только заповеди теперь другие, но в обмен на выполнение верующий получает спасение. В чем-то он мягче старого (Ветхого) договора, в чем-то строже, но все равно он про взаимные обязательства.
То, что сделал Августин (и последовавшая за ним церковь) – беспрецедентно: он отменил Новый Завет. То есть отменил закон – точнее, освободил бога от обязательств. Но раз теперь для человека невозможно оправдаться по справедливости – то само понятие праведности теряет смысл.
Именно здесь лежат корни морального релятивизма, ведь там, где нет закона – нет и беззакония.
Но теперь все законы отменяются. И теперь вас связывает не закон, а взаимная любовь. Точнее, не взаимная: вы должны их любить и исполнять все прежние обязательства, а они вам ничего не должны (но зато в душе вас любят).
Но если им не понравится, как вы их любите, то они имеют право сделать с вами все, что захотят. Потому что закона больше нет – общественный договор аннулирован – ведь ему на смену пришло нечто более совершенное. И поскольку вы перед ними в неоплатном долгу за все, что они для вас делают, то они вам более ничем не обязаны.
Вряд ли вы обрадуетесь. Ведь с властей теперь нет спросу, на власть нет управы. Человек становится априори неправ, а власть априори права. «То, что вы на свободе – это не ваша заслуга, а наша недоработка».
Но этот текст – не про политику. Он – про Блаженного Августина. Его учение о спасении во много раз превосходит по своей суровости все вышеописанные реформы. По его мнению, у человека нет свободной воли в отношении добра – ведь воля человека зла. И потому никто не достоин спасения – и если бог кого-то спасает, то только из милости, а не из справедливости. Суди он справедливо, никто бы не спасся.
Христианство до Августина видело спасение совершенно иным образом. Павел писал: «Но ныне, когда вы освободились от греха и стали рабами Богу, плод ваш есть святость, а конец жизнь вечная». Никакого неискупимого peccatum originale тут нет.
То, что праведная жизнь ведет к спасению (не по милости, а по справедливости) писали и другие апологеты.
Иустин Мученик: «Мы держимся того учения, что ни злодею, равно как ни корыстолюбцу, ни злоумышленнику, ни добродетельному невозможно скрыться от Бога, и что каждый по качеству дел своих получит вечное мучение или спасение».
Татиан: «Нечестивый по справедливости будет наказан, потому что сделался худым чрез себя, а праведник по достоинству получит похвалу за добрые дела, потому что он по свободе своей не преступал воли Божией»
Климент Александрийский: «Поскольку всецело от нас зависит, решим мы повиноваться или противиться, то (чтобы никто не мог оправдываться незнанием) [бог] обращается ко всем без исключения, от каждого требуя лишь того, что ему по силам».
И вот появляется Августин, который производит величайшую в истории религии революцию – смысл которой многие не понимают до сих пор. Августин отменяет договорные отношения между человеком и богом. Если сейчас спросить верующего о том, что бог должен человеку – он, скорее всего, не поймет вопроса.
Любая религия базируется на том, что договор между богом и человеком обоюден. Если бог его не выполняет, человек освобождается от своей части обязательств. Потому во многих религиях есть процедура «наказания бога», когда, например, его изображения могут быть скинуты или высечены – если бог не исполняет договор.
Отсюда и библейские заветы. «Значение слова "завет" в рус. переводе ВЗ связано с греч. термином διαθήκη - договор, завещание, ставшим в переводе Септуагинты главным эквивалентом евр. слова berit - договор, соглашение.» (отсюда)
«Новый Завет» - это именно что «новый договор»: только заповеди теперь другие, но в обмен на выполнение верующий получает спасение. В чем-то он мягче старого (Ветхого) договора, в чем-то строже, но все равно он про взаимные обязательства.
То, что сделал Августин (и последовавшая за ним церковь) – беспрецедентно: он отменил Новый Завет. То есть отменил закон – точнее, освободил бога от обязательств. Но раз теперь для человека невозможно оправдаться по справедливости – то само понятие праведности теряет смысл.
Именно здесь лежат корни морального релятивизма, ведь там, где нет закона – нет и беззакония.
Совесть для современного русского уха является одним из самых туманных и мистифицированных этических понятий. Между тем, его смысл не мистичен, не идеалистичен и не таинственен.
Совесть является калькой греческого συνείδησις и латинского conscientia. Это буквально (на всех трех языках) со-знание или, точнее, популярное ныне словечко осознанность. Совестливый человек – это человек сознательный, осознанный. Поступить по совести – значит поступить со знанием причин и последствий деяния: «Я знаю, что делаю и почему делаю – и понимаю риски; я поступаю не импульсивно, я сознаю».
Жить по совести – значит отдавать себе отчет в своих действиях. Сделать на совесть – значит сделать максимально рационально, а не как придется. То есть совесть – это разум в отношении нравственного, в отношении своих мотивов и возможных результатов. Это значит не просто совершить действие, а совершить поступок (поступок от действия отличается как раз тем, что поступок имеет этический характер). Это важно понять, поскольку наше слово давно оторвалось от своего происхождения (еще раз повторим, что это искусственное, заимствованное слово) и стало восприниматься чуть ли не метафизично – как какая-то поэтическая абстракция.
Но совесть – это не абстракция, а способность мыслить перед тем как делать. А точнее, перед тем как поступать.
Совесть является калькой греческого συνείδησις и латинского conscientia. Это буквально (на всех трех языках) со-знание или, точнее, популярное ныне словечко осознанность. Совестливый человек – это человек сознательный, осознанный. Поступить по совести – значит поступить со знанием причин и последствий деяния: «Я знаю, что делаю и почему делаю – и понимаю риски; я поступаю не импульсивно, я сознаю».
Жить по совести – значит отдавать себе отчет в своих действиях. Сделать на совесть – значит сделать максимально рационально, а не как придется. То есть совесть – это разум в отношении нравственного, в отношении своих мотивов и возможных результатов. Это значит не просто совершить действие, а совершить поступок (поступок от действия отличается как раз тем, что поступок имеет этический характер). Это важно понять, поскольку наше слово давно оторвалось от своего происхождения (еще раз повторим, что это искусственное, заимствованное слово) и стало восприниматься чуть ли не метафизично – как какая-то поэтическая абстракция.
Но совесть – это не абстракция, а способность мыслить перед тем как делать. А точнее, перед тем как поступать.
Forwarded from Быть
О роли человека в истории и блаженном Августине
Получаю огромное удовольствие от чтения Велецких тетрадей философа и писателя Максима Велецкого, из-за его глубокого вовлечения в вопросы, о которых он пишет. Если занимается историей раннего христианства — то читает и цитирует труды первых апологетов, причем не только таких, что не входят в число признанных святых, а значит могут выразить мнение, отличное от ортодоксального, но и каноничных.
После недавних рассуждений о раннехристианском пантеизме (не путать с политеизмом) и деконструкции христианской этики (моральничают ради награды, иначе бы повырезали всех вокруг), Велецкий замахнулся наУильяма нашего Шекспира блаженного Августина. По его мнению, Августин стал тем, кто ни много ни мало "отменил Новый завет", "освободил бога от обязательств", чем открыл ворота моральному релятивизму и уничтожил праведность.
Не буду включаться в спор о правдивости этого мнения — для меня, во многом августинианца, эти выводы звучат на уровне высказывания, что Августин учил, будто бы Луна сделана из сыра. Не буду много говорить и о природе Заветов которые заключает Бог с людьми: это не языческие договора баш-на-баш, ты-мне-я-тебе, хотя бы от того, что заключаются библейские Заветы в одностороннем порядке, без участия и мнения одной из сторон.
Хочется сказать о другом. О том, что Максим слишком переоценивает роль отдельной личности в становлении христианства. Подобно мусульманам, Толстому, неопротестантам всех мастей, он говорит:Павел, император Константин, Августин — вот тот, кто все сотворил. Повторение почти дословное: так апостола Павла обвиняют «в отмене Закона, чему Христос не учил». Как и в других случаях, это упрощение очень эффектное и даже красиво «доказуемое», но только в мире где вместо других акторов — не люди с собственными мнениями, идеями и стремлениями, а картонные болванчики, безропотно принимающие замену исконных идей на новые. И речь тут идёт не о мирянах (хотя и они не так просты), но о клире.
Не оспаривая гениальность Августина скажу: один человек ничего не может сделать, если его идеи не попадают на подготовленную почву. Епископ провинциального Гиппона не мог навязать идеи всей Церкви, если бы Церковь уже не верила в то, чему он учил. Бывший монах-августианец не смог бы устроить Реформацию, если бы её не ждали все слои общества. Даже Христос пришёл на пике мессианских ожиданий израильского народа. Ровно как и Его возвращение произойдет тогда, когда исполнится время и всё будет приготовлено
Получаю огромное удовольствие от чтения Велецких тетрадей философа и писателя Максима Велецкого, из-за его глубокого вовлечения в вопросы, о которых он пишет. Если занимается историей раннего христианства — то читает и цитирует труды первых апологетов, причем не только таких, что не входят в число признанных святых, а значит могут выразить мнение, отличное от ортодоксального, но и каноничных.
После недавних рассуждений о раннехристианском пантеизме (не путать с политеизмом) и деконструкции христианской этики (моральничают ради награды, иначе бы повырезали всех вокруг), Велецкий замахнулся на
Не буду включаться в спор о правдивости этого мнения — для меня, во многом августинианца, эти выводы звучат на уровне высказывания, что Августин учил, будто бы Луна сделана из сыра. Не буду много говорить и о природе Заветов которые заключает Бог с людьми: это не языческие договора баш-на-баш, ты-мне-я-тебе, хотя бы от того, что заключаются библейские Заветы в одностороннем порядке, без участия и мнения одной из сторон.
Хочется сказать о другом. О том, что Максим слишком переоценивает роль отдельной личности в становлении христианства. Подобно мусульманам, Толстому, неопротестантам всех мастей, он говорит:
Не оспаривая гениальность Августина скажу: один человек ничего не может сделать, если его идеи не попадают на подготовленную почву. Епископ провинциального Гиппона не мог навязать идеи всей Церкви, если бы Церковь уже не верила в то, чему он учил. Бывший монах-августианец не смог бы устроить Реформацию, если бы её не ждали все слои общества. Даже Христос пришёл на пике мессианских ожиданий израильского народа. Ровно как и Его возвращение произойдет тогда, когда исполнится время и всё будет приготовлено
Telegram
Велецкие тетради
Представьте, что к вам приходит чиновник, от которого зависит ваша жизнь и благополучие – участковый, мэр, налоговик, муниципал, главврач больницы – а лучше все они разом. И они говорят, что теперь ваши отношения с властями принципиально меняются: раньше…
Не могу вновь не поблагодарить автора канала Быть за добрые слова о моих текстах. Равно как и не ответить на его замечание относительно переоценки роли Августина.
Я не имел ввиду того, что церковь пошла за Августином аки грызуны за Крысоловом. Разумеется, отвержение пелагианства и принятие августинизма имело свои причины.
Когда я говорю, что Августин отменил Новый Завет, я выражаюсь в стиле «Марсель Дюшан со своим реди-мейдом совершил революцию в искусстве». Или: «Кант совершил поворот в гносеологии, сравнимый с открытиями Коперника». В обоих случаях говорится не о причине радикальных изменений, а о личности, ставшей спусковым крючком этих изменений. Понятно, что унитаз Дюшана, выставленный в 14м веке, не привел бы к пересмотру классической концепции искусства (да и вряд ли ему бы в то время удалось продемонстрировать этот жест). Равно и Кант, опубликуй он «Критику чистого разума» лет на 300 раньше, считался бы обыкновенным томистом, разделявшим концепцию «двойственной истины».
Так что да – причина победы концепции Августина была не в нем самом. Но все же отметим, что именно он – самый одаренный автор первого тысячелетия – додумался до столь, кхм, экстравагантного взгляда на природу человека. Так что все же отменил Новый Завет лично для себя, он отдался богу на милость.
Оффтоп. Что самое ужасное в этом перевороте, обесценившим идею благой жизни и справедливого воздаяния за нее, так это то, что тем самым был положен конец последней надежде на сохранение античного мировоззрения. Потому Августин – роковая фигура европейской истории. Нет – он не причина смерти величайшей древней цивилизации и погружения Европы в тысячелетний кошмар – но и не просто «естественный продукт своего времени».
Убежден: античное мироощущение могло сохраниться даже при господстве церкви, если бы официальное богословие взяло за образец наследие второго века. Лучшие авторы этого времени были гуманистами, в сравнении с которыми Возрождение выглядит убогой пародией. Климент Александрийский, Ориген, Лактанций и некоторые другие кроют язычествовавших возрожденцев как бык овцу. Но эти авторы (как и вся церковь) жили в эпоху «хороших императоров», а не разных там Константинов, Феодосиев и Юстинианов.
Правь люди, подобные Антонинам, в 4-6 веке, Пелагий бы был канонизирован в чине святителя, а Августина был бы анафематствован как манихей и блудодей. Но – да – время было такое, что именно этот персонаж в одичавшей империи пришелся ко двору.
Я не имел ввиду того, что церковь пошла за Августином аки грызуны за Крысоловом. Разумеется, отвержение пелагианства и принятие августинизма имело свои причины.
Когда я говорю, что Августин отменил Новый Завет, я выражаюсь в стиле «Марсель Дюшан со своим реди-мейдом совершил революцию в искусстве». Или: «Кант совершил поворот в гносеологии, сравнимый с открытиями Коперника». В обоих случаях говорится не о причине радикальных изменений, а о личности, ставшей спусковым крючком этих изменений. Понятно, что унитаз Дюшана, выставленный в 14м веке, не привел бы к пересмотру классической концепции искусства (да и вряд ли ему бы в то время удалось продемонстрировать этот жест). Равно и Кант, опубликуй он «Критику чистого разума» лет на 300 раньше, считался бы обыкновенным томистом, разделявшим концепцию «двойственной истины».
Так что да – причина победы концепции Августина была не в нем самом. Но все же отметим, что именно он – самый одаренный автор первого тысячелетия – додумался до столь, кхм, экстравагантного взгляда на природу человека. Так что все же отменил Новый Завет лично для себя, он отдался богу на милость.
Оффтоп. Что самое ужасное в этом перевороте, обесценившим идею благой жизни и справедливого воздаяния за нее, так это то, что тем самым был положен конец последней надежде на сохранение античного мировоззрения. Потому Августин – роковая фигура европейской истории. Нет – он не причина смерти величайшей древней цивилизации и погружения Европы в тысячелетний кошмар – но и не просто «естественный продукт своего времени».
Убежден: античное мироощущение могло сохраниться даже при господстве церкви, если бы официальное богословие взяло за образец наследие второго века. Лучшие авторы этого времени были гуманистами, в сравнении с которыми Возрождение выглядит убогой пародией. Климент Александрийский, Ориген, Лактанций и некоторые другие кроют язычествовавших возрожденцев как бык овцу. Но эти авторы (как и вся церковь) жили в эпоху «хороших императоров», а не разных там Константинов, Феодосиев и Юстинианов.
Правь люди, подобные Антонинам, в 4-6 веке, Пелагий бы был канонизирован в чине святителя, а Августина был бы анафематствован как манихей и блудодей. Но – да – время было такое, что именно этот персонаж в одичавшей империи пришелся ко двору.
Мои тексты об Августине и судьбах раннего христианства породили определенную дискуссию. Помимо уже не раз цитировавшегося канала Быть (написавшего о минусах полупелагианства), автор Острога совершенно верно указал, что «христианство выросло из особого антико-иудейского семени, которое -вместе с Римом и "старыми" евреями -должно было умереть, чтобы дать плод».
Полагаю, многие читатели не слишком искушены в теме, а потому в течение этой недели я буду публиковать фрагменты своей книги об античной и христианской этике (адаптируя текст под телеграм-формат). Эти фрагменты будут посвящены перипетиям взаимоотношений между этими двумя типами мировоззрения, поскольку они были куда более сложными, чем это обычно представляется.
Тем, кто хочет ознакомиться с предысторией вопроса, советую другую серию моих текстов – цикл «Христианство и этика» в семи частях (они также войдут в книгу).
Да, кстати: если среди вас, уважаемые читатели, есть те, кто имеют прямое отношение к издательскому бизнесу и желали бы издать мой труд, то с удовольствием рассмотрю предложения (пишите на почту [email protected]): хочу увидеть текст на бумаге. Остальных призову поддержать мои потуги донатом на https://yoomoney.ru/to/41001828212537. Мне приходиться очень много читать, относительно много писать (уже есть примерно полмиллиона знаков, и это, увы, далеко не конец) и очень мало спать. Я активно публикую фрагменты текстов здесь, в открытом доступе, а потому надеюсь на вашу добрую волю. Буду очень благодарен.
Полагаю, многие читатели не слишком искушены в теме, а потому в течение этой недели я буду публиковать фрагменты своей книги об античной и христианской этике (адаптируя текст под телеграм-формат). Эти фрагменты будут посвящены перипетиям взаимоотношений между этими двумя типами мировоззрения, поскольку они были куда более сложными, чем это обычно представляется.
Тем, кто хочет ознакомиться с предысторией вопроса, советую другую серию моих текстов – цикл «Христианство и этика» в семи частях (они также войдут в книгу).
Да, кстати: если среди вас, уважаемые читатели, есть те, кто имеют прямое отношение к издательскому бизнесу и желали бы издать мой труд, то с удовольствием рассмотрю предложения (пишите на почту [email protected]): хочу увидеть текст на бумаге. Остальных призову поддержать мои потуги донатом на https://yoomoney.ru/to/41001828212537. Мне приходиться очень много читать, относительно много писать (уже есть примерно полмиллиона знаков, и это, увы, далеко не конец) и очень мало спать. Я активно публикую фрагменты текстов здесь, в открытом доступе, а потому надеюсь на вашу добрую волю. Буду очень благодарен.
Христианство и Античность (1)
Посмотрим на историю соприкосновения двух миров – восточного (в том числе иудейского) и античного – в первые века новой эры. С одной стороны, Новый Завет испытал на себе влияние эллинизма, поскольку формировался не столько в самой Иудее, сколько в эллинизированных еврейских диаспорах.
С другой стороны, и сам эллинизм в то время уже значительно отличался от себя «молодого»: если в эпоху Македонского именно Греция несла Востоку науку и культуру, то в первые века все было наоборот: Эллада давно была раздавлена Римом – грубой, безыскусной, подлинно варварской культурой (чего, увы, совсем не понимают до сих пор).
Но если Римскую республику периода расцвета можно сравнить с молодым человеком, который глуп и безвкусен, но зато стихийно мужественен, честен и благонамерен, то о поздней Римской империи такого уже было никак не сказать. Римская империя своим духовным и интеллектуальным центром имело уже не Грецию, а тот самый Восток, важной частью которого являлась и Иудея.
Получается замечательная тетрада – в первые века столкнулись между собой не две независимые силы – античное язычество и иудейский религиозный фундаментализм – нет. Это было столкновение, с одной стороны, античной культуры, которая благодаря римскому тупоумию была инфицирована очаровательным восточным дуализмом – столь же роскошным, сколь и разнузданным. И, с другой стороны, мы видим фанатизм и «фантазизм» восточной культуры, уже облагороженный традициями античного здравомыслия.
Проще говоря, ортодоксальное греко-латинское (то есть европейское) христианство (известное нам в двух версиях – православия и католицизма) само по себе было результатом союза двух «полукровок» - эллинизированного иудаизма и семитизированного язычества. Это было смешение уже смешанных друг с другом миров. И первый элемент значительно уступал второму.
Каждый, кто читал «О небесной иерархии» Псевдо-Дионисия, «О творении Божием» Лактанция или «Педагог» Климента Александрийского, может увидеть ту пропасть, которая отделяет христианскую ортодоксию даже от посланий Павла, не говоря уже об отличиях от Евангелия Иоанна. Но и последнее сильно отличается от классического иудейского монотеизма. И если вы, дорогой читатель, к этому моменту окончательно запутались – то спешу заверить: автор за все время, посвященное изучению этих веков, путался (и продолжает путаться) бесконечно сильнее.
Важно заранее отметить, что нет ничего более бессмысленного, чем представление о христианстве как о причине гибели Античности. Христианство – следствие этой гибели. И даже то, что оно (или же им) нанесло (нанесли) прекрасному, но ослабевшему телу древности последние удары (иногда в спину) не отменяют факта: настоящая Античность ушла в небытие уже в третьем веке новой эры. Те времена, когда христианство назначили государственной религией Римской империи, не были временем язычества, ибо язычества не может быть там, где нет гражданства и гражданственности. Это уже была эпоха синкретизма Востока и Запада, одним из плодов которого и стало официальное имперское христианство.
Посмотрим на историю соприкосновения двух миров – восточного (в том числе иудейского) и античного – в первые века новой эры. С одной стороны, Новый Завет испытал на себе влияние эллинизма, поскольку формировался не столько в самой Иудее, сколько в эллинизированных еврейских диаспорах.
С другой стороны, и сам эллинизм в то время уже значительно отличался от себя «молодого»: если в эпоху Македонского именно Греция несла Востоку науку и культуру, то в первые века все было наоборот: Эллада давно была раздавлена Римом – грубой, безыскусной, подлинно варварской культурой (чего, увы, совсем не понимают до сих пор).
Но если Римскую республику периода расцвета можно сравнить с молодым человеком, который глуп и безвкусен, но зато стихийно мужественен, честен и благонамерен, то о поздней Римской империи такого уже было никак не сказать. Римская империя своим духовным и интеллектуальным центром имело уже не Грецию, а тот самый Восток, важной частью которого являлась и Иудея.
Получается замечательная тетрада – в первые века столкнулись между собой не две независимые силы – античное язычество и иудейский религиозный фундаментализм – нет. Это было столкновение, с одной стороны, античной культуры, которая благодаря римскому тупоумию была инфицирована очаровательным восточным дуализмом – столь же роскошным, сколь и разнузданным. И, с другой стороны, мы видим фанатизм и «фантазизм» восточной культуры, уже облагороженный традициями античного здравомыслия.
Проще говоря, ортодоксальное греко-латинское (то есть европейское) христианство (известное нам в двух версиях – православия и католицизма) само по себе было результатом союза двух «полукровок» - эллинизированного иудаизма и семитизированного язычества. Это было смешение уже смешанных друг с другом миров. И первый элемент значительно уступал второму.
Каждый, кто читал «О небесной иерархии» Псевдо-Дионисия, «О творении Божием» Лактанция или «Педагог» Климента Александрийского, может увидеть ту пропасть, которая отделяет христианскую ортодоксию даже от посланий Павла, не говоря уже об отличиях от Евангелия Иоанна. Но и последнее сильно отличается от классического иудейского монотеизма. И если вы, дорогой читатель, к этому моменту окончательно запутались – то спешу заверить: автор за все время, посвященное изучению этих веков, путался (и продолжает путаться) бесконечно сильнее.
Важно заранее отметить, что нет ничего более бессмысленного, чем представление о христианстве как о причине гибели Античности. Христианство – следствие этой гибели. И даже то, что оно (или же им) нанесло (нанесли) прекрасному, но ослабевшему телу древности последние удары (иногда в спину) не отменяют факта: настоящая Античность ушла в небытие уже в третьем веке новой эры. Те времена, когда христианство назначили государственной религией Римской империи, не были временем язычества, ибо язычества не может быть там, где нет гражданства и гражданственности. Это уже была эпоха синкретизма Востока и Запада, одним из плодов которого и стало официальное имперское христианство.
Христианство и Античность (2)
До третьего века ни о какой «смерти Античности» говорить нельзя. Напротив, второй век являлся не только благополучным в политическом плане – но и весьма оптимистичным в духовном. Время «хороших императоров», последним из которых был Марк Аврелий, скорее напоминало благоденствие эпохи Октавиана, чем кошмарные годы правления Тиберия, Нерона и Калигулы. И это не могло не сказаться и на формировании христианства: первые «профессиональные» христианские философы были куда большими «античниками», чем даже языческие философы 3-6 веков.
Многие века исследователей мучает вопрос – была ли победа христианства случайностью или неизбежностью. Выскажу свое мнение: то, что именно Иисус был объявлен единственным богом, а повествования о его делах стали священной книгой для всех подданных империи – это случайность. Но то, что победила религия дуалистического типа с аскетической моралью – это было неизбежно. Даже если бы победил митраизм, герметизм или неоплатонизм – он был бы неотличим от христианства в плане теологии и этики, ведь «обещание спасения представляет собой нововведение и наихарактернейшую черту эллинистических религий» (Элиаде, «История веры и религиозных идей», том 2, параграф 205).
Но главное – какая бы церковь ни победила в той грандиозной мешанине мировоззрений, она бы впоследствии сразу бы разделилась на минимум три версии. Посмотрим хронологию: в 394 году христианство признается единственной религией империи. Но уже спустя пару десятков лет происходит первый раскол – почти все территории к Востоку от Малой Азии тяготеют к несторианству. А еще через двадцать лет от «европейского» христианства откалываются еще и африканские церкви.
Ну и впоследствии оформляется еще один раскол – на римское и греческое христианство. Мы видим очень простую механику – в империи побеждает одна-единственная религия, которая моментально обнаруживает три-четыре версии, полностью детерминированные предшествующей, базовой мировоззренческой схемой. Греческий, римский, семитский, персидский типы христианства отличаются друг от друга также, как отличались их же типы язычества.
То, что христианство победило – это историческая случайность. То, что в западной части Европы оно стало бюрократической машиной, в восточной части Европы – формой триадической философии и торжеством аполлонических искусств, а в Азии – строгим монотеизмом без толики «идолопоклонства» (см. историю иконоборчества) – это закономерность. Признай Константин или кто-то там еще иную единую религию – она в те же сроки приобрела бы те же формы. Примерно о том же, хотя и с иной типологией культур, писал Шпенглер:
«С концом арабского раннего времени наступает окончательное распадение христианства на три религии, которые можно символически обозначить именами Павла, Петра и Иоанна, ни одну из которых более нельзя назвать собственно христианской и истинной, не поддаваясь историческим и теологическим предубеждениям. В то же самое время они являются и тремя нациями в родовой области более древних наций – греческой, иудейской и персидской.»
Такая вот диалектика случайности и необходимости.
До третьего века ни о какой «смерти Античности» говорить нельзя. Напротив, второй век являлся не только благополучным в политическом плане – но и весьма оптимистичным в духовном. Время «хороших императоров», последним из которых был Марк Аврелий, скорее напоминало благоденствие эпохи Октавиана, чем кошмарные годы правления Тиберия, Нерона и Калигулы. И это не могло не сказаться и на формировании христианства: первые «профессиональные» христианские философы были куда большими «античниками», чем даже языческие философы 3-6 веков.
Многие века исследователей мучает вопрос – была ли победа христианства случайностью или неизбежностью. Выскажу свое мнение: то, что именно Иисус был объявлен единственным богом, а повествования о его делах стали священной книгой для всех подданных империи – это случайность. Но то, что победила религия дуалистического типа с аскетической моралью – это было неизбежно. Даже если бы победил митраизм, герметизм или неоплатонизм – он был бы неотличим от христианства в плане теологии и этики, ведь «обещание спасения представляет собой нововведение и наихарактернейшую черту эллинистических религий» (Элиаде, «История веры и религиозных идей», том 2, параграф 205).
Но главное – какая бы церковь ни победила в той грандиозной мешанине мировоззрений, она бы впоследствии сразу бы разделилась на минимум три версии. Посмотрим хронологию: в 394 году христианство признается единственной религией империи. Но уже спустя пару десятков лет происходит первый раскол – почти все территории к Востоку от Малой Азии тяготеют к несторианству. А еще через двадцать лет от «европейского» христианства откалываются еще и африканские церкви.
Ну и впоследствии оформляется еще один раскол – на римское и греческое христианство. Мы видим очень простую механику – в империи побеждает одна-единственная религия, которая моментально обнаруживает три-четыре версии, полностью детерминированные предшествующей, базовой мировоззренческой схемой. Греческий, римский, семитский, персидский типы христианства отличаются друг от друга также, как отличались их же типы язычества.
То, что христианство победило – это историческая случайность. То, что в западной части Европы оно стало бюрократической машиной, в восточной части Европы – формой триадической философии и торжеством аполлонических искусств, а в Азии – строгим монотеизмом без толики «идолопоклонства» (см. историю иконоборчества) – это закономерность. Признай Константин или кто-то там еще иную единую религию – она в те же сроки приобрела бы те же формы. Примерно о том же, хотя и с иной типологией культур, писал Шпенглер:
«С концом арабского раннего времени наступает окончательное распадение христианства на три религии, которые можно символически обозначить именами Павла, Петра и Иоанна, ни одну из которых более нельзя назвать собственно христианской и истинной, не поддаваясь историческим и теологическим предубеждениям. В то же самое время они являются и тремя нациями в родовой области более древних наций – греческой, иудейской и персидской.»
Такая вот диалектика случайности и необходимости.
Христианство и Античность (3)
Европоцентризм нашего сознания диктует нам привлекательное, но не слишком верное понимание самой сущности Римской империи – она представляется нам европейской по духу и крови державой (пусть мы и знаем об азиатских и африканских ее территориях).
На самом деле, имперский Рим не был ни европейским, ни азиатским, ни африканским – он был средиземноморским. Учитывая веротерпимость и космополитизм империи вкупе с приведшими ее к кризису факторами, приверженность традиционным римским ценностям к третьему веку перестала существовать даже номинально. Фактор Востока – не только географического, но и этнорелигиозного, ни в коем случае нельзя недооценивать. Этот фактор стал актуален еще в начале новой эры:
«В то время как Греция, обедневшая, униженная, истощенная, влачила жалкое существование, Италия обезлюдела и была не в состоянии себя прокормить, <…> Малая Азия, Египет и Сирия давали огромные урожаи, которые обеспечивали им мир с римлянами. <…> Экономическая активность этих важных стран-производителей и экспортеров соотносилась и с более интенсивной интеллектуальной жизнью. <…> С этой точки зрения в общих чертах история империи в течение трех первых столетий нашей эры характеризуется как «мирное вторжение» Востока на Запад. <…>
Философия все больше и больше стремится черпать вдохновение у сказочной мудрости Халдеи и Египта. Утомившись от поисков истины, разум отступает и надеется найти ее в откровении, заключенном в варварских мистериях. Греческая логика умудряется гармонично сочетать алогичные традиции азиатского жречества. Так же как и науку, литературу развивают главным образом люди восточного происхождения. <…>
Однако ни в одной сфере его воздействие во времена Империи не было столь решительным, как в религии, поскольку именно оно в конце концов привело к окончательному разрушению греко-латинского язычества.» (Кюмон, «Восточные религии в римском язычестве»)
К третьему веку эти тенденции достигли своего апогея. Погружаясь в духовную атмосферу империи периода поздней Античности, мы не можем не удивляться тому, насколько изменилось язычество с сравнении с прежними временами.
В этой связи нужно развеять один устойчивых миф, который с противоположных позиций излагают как современные неоязычники, так и христиане. При сравнении язычества и христианства начала новой эры противопоставляются друг другу «классическая» греко-римская религия и формирующееся церковное вероучение.
Обычно представляется следующая картинка:
1) С точки зрения поклонников Античности (а также многих неоязычников), существовала жизнерадостная, полнокровная, светлая, но вместе с тем уточненная языческая религия – на смену которой пришло унылое и вялое христианство, вооруженное ницшеанским рессантиментом. И вот все это великолепное пиршество духа, запечатленное в текстах Гомера и Пиндара, Софокла и Аристофана, в гармоничных скульптурах богов и героев и архитектуре Акрополя и Парфенона – все это погибло под натиском иудейских фанатиков и ведомой ими черни.
2) Либо – с точки зрения многих христиан – происходило ровно обратное: погрязшее в телесности, в роскоши и разврате аморальное язычество уступило место проповеди братской милосердной любви и стремлению к стяжанию духа святаго.
Этот единый в своих противоположностях взгляд не имеет ничего общего с реальностью. Ко времени утверждения христианства уже не было следов того язычества, которое запечатлено в высших образцах античной культуры.
Эллинская и римская душа отвернулась от прежних образцов – а потому была готова к новому типу религиозности. Религия 3-6 веков не была старым язычеством, но приняла в себя многочисленные восточные паттерны. Языческие философы-богословы этого времени стоят несравненно ближе к христианам, чем к своим же единоверцам пятисотлетней давности. Язычество – по крайней мере с третьего века – без помощи христианства приобрело дуалистические черты.
Европоцентризм нашего сознания диктует нам привлекательное, но не слишком верное понимание самой сущности Римской империи – она представляется нам европейской по духу и крови державой (пусть мы и знаем об азиатских и африканских ее территориях).
На самом деле, имперский Рим не был ни европейским, ни азиатским, ни африканским – он был средиземноморским. Учитывая веротерпимость и космополитизм империи вкупе с приведшими ее к кризису факторами, приверженность традиционным римским ценностям к третьему веку перестала существовать даже номинально. Фактор Востока – не только географического, но и этнорелигиозного, ни в коем случае нельзя недооценивать. Этот фактор стал актуален еще в начале новой эры:
«В то время как Греция, обедневшая, униженная, истощенная, влачила жалкое существование, Италия обезлюдела и была не в состоянии себя прокормить, <…> Малая Азия, Египет и Сирия давали огромные урожаи, которые обеспечивали им мир с римлянами. <…> Экономическая активность этих важных стран-производителей и экспортеров соотносилась и с более интенсивной интеллектуальной жизнью. <…> С этой точки зрения в общих чертах история империи в течение трех первых столетий нашей эры характеризуется как «мирное вторжение» Востока на Запад. <…>
Философия все больше и больше стремится черпать вдохновение у сказочной мудрости Халдеи и Египта. Утомившись от поисков истины, разум отступает и надеется найти ее в откровении, заключенном в варварских мистериях. Греческая логика умудряется гармонично сочетать алогичные традиции азиатского жречества. Так же как и науку, литературу развивают главным образом люди восточного происхождения. <…>
Однако ни в одной сфере его воздействие во времена Империи не было столь решительным, как в религии, поскольку именно оно в конце концов привело к окончательному разрушению греко-латинского язычества.» (Кюмон, «Восточные религии в римском язычестве»)
К третьему веку эти тенденции достигли своего апогея. Погружаясь в духовную атмосферу империи периода поздней Античности, мы не можем не удивляться тому, насколько изменилось язычество с сравнении с прежними временами.
В этой связи нужно развеять один устойчивых миф, который с противоположных позиций излагают как современные неоязычники, так и христиане. При сравнении язычества и христианства начала новой эры противопоставляются друг другу «классическая» греко-римская религия и формирующееся церковное вероучение.
Обычно представляется следующая картинка:
1) С точки зрения поклонников Античности (а также многих неоязычников), существовала жизнерадостная, полнокровная, светлая, но вместе с тем уточненная языческая религия – на смену которой пришло унылое и вялое христианство, вооруженное ницшеанским рессантиментом. И вот все это великолепное пиршество духа, запечатленное в текстах Гомера и Пиндара, Софокла и Аристофана, в гармоничных скульптурах богов и героев и архитектуре Акрополя и Парфенона – все это погибло под натиском иудейских фанатиков и ведомой ими черни.
2) Либо – с точки зрения многих христиан – происходило ровно обратное: погрязшее в телесности, в роскоши и разврате аморальное язычество уступило место проповеди братской милосердной любви и стремлению к стяжанию духа святаго.
Этот единый в своих противоположностях взгляд не имеет ничего общего с реальностью. Ко времени утверждения христианства уже не было следов того язычества, которое запечатлено в высших образцах античной культуры.
Эллинская и римская душа отвернулась от прежних образцов – а потому была готова к новому типу религиозности. Религия 3-6 веков не была старым язычеством, но приняла в себя многочисленные восточные паттерны. Языческие философы-богословы этого времени стоят несравненно ближе к христианам, чем к своим же единоверцам пятисотлетней давности. Язычество – по крайней мере с третьего века – без помощи христианства приобрело дуалистические черты.
Различение №7: мем и анекдот
Разбавим наши штудии на историко-религиозные темы. Различия между форматами анекдота и мема достаточно очевидны, но все же любопытно их озвучить.
То, что культура анекдота постепенно отмирает, заметил, например, журналист Пивоваров и даже сделал на эту тему отдельный фильм.
Замечаю по знакомым – анекдоты действительно выходят из обихода. Многие люди (не обязательно совсем молодые) вообще не понимают сам формат. «Мужик приходит к врачу…». А тебе в ответ: «Что за мужик? Такое реально было? Это о чем вообще». Мне эту уходящую натуру жаль – я сам из тех нелюбимых многими людей, что на каждую ситуацию рассказывал по пять анекдотов. В юности я их учил, репетировал, тестил на кошках. Однажды даже список лучших составил – и при случае травил по заученному порядку – чем не горжусь, но чего не стыжусь.
Мемы вытеснили культуру анекдота. Лично мне жаль – но это не текст про то, какая плохая молодежь и куда катится мир. К тому же, мемы я тоже люблю. Так что ниже – никакого брюзжания. Только факты.
Анекдоты нельзя читать – их можно только рассказывать. При чтении не возникает главного, для чего они придуманы – для чистой радости в общении: когда все участники сорадуются друг другу. Чувство юмора – одно из самых возвышенных человеческих качеств – а потому когда оно совпадает у разных людей, то это одна из высших форм общения. Читать анекдоты – это как смотреть спектакль через ноут: уходит магия присутствия. Смысл их чтения – только в том, чтобы запомнить и потом пересказать.
Мем нельзя пересказывать – он визуален, а не аудиален. Расположение реплик, шрифты, картинки – все это не сопутствующие элементы, а неотъемлемые атрибуты мема.
Анекдот требует двух вещей (помимо чувства юмора): фантазии и внимания. Если слушатель не может (не желает) вообразить соответствующую ситуацию, весело не будет. Если не может сосредоточиться, то тем более. То есть анекдот требует активного слушания и думания. Сетапы анекдотов вымышлены – а панчлайны (обычно) абсурдны, то есть апеллируют не к опыту слушателя («у меня такое было»), а только к воображению.
Мем направлен на иное: на узнавание. «О, это про меня!», «точняк!», «блин, реально!». Потому мемы заточены на определенную аудиторию. Отсюда все эти мемосхемы: «Я в 15: – Я в 25:» или «Она: – Я:». Мем должен попасть в человека (он должен узнать себя или кого-то близкого) – и тогда он еще и перешлет мем тому, у которого та же ерунда. Потому разным людям мы посылаем разные мемы. Анекдот этого не требует – мы не жили во времена трех богатырей, Штирлица или Василь Иваныча, но это не важно, ежели сам анекдот смешной. Воображение компенсирует отсутствие опыта. Хороший анекдот всегда не про нас – а хороший мем всегда про нас.
Главное же отличие мема от анекдота в том, что в есть обычно есть картинка, которая выполняет одну из двух функций. Либо она облегчает понимание – мыслить по аналогии всегда легче. Либо же подсказывает эмоцию: грустный кот, плачущий негр, веселый старичок – все они делают за нас выбор о том, как именно относиться к мему. То есть сама картинка является панчлайном: с ней и легче понимается смысл мема, и выбирается эмоция. Умилиться, опечалится или чисто поржать – такой выбор сделать проще, ежели есть подсказка.
Существует и смешение жанров – когда короткие анекдоты оформляются как мемы, то есть сопровождаются картинками. Но это так себе вариант: для анекдота это слишком просто, для мема – недостаточно жизненно. Ведь мир анекдота вымышленный, а мир мема – реальный. А в микс их обоих зависает в междумирье – как боги Эпикура.
Мем проще анекдота – ведь проще смотреть, чем слушать и узнавать, чем воображать. Вновь скажу, что это я не в укор – простота сама по себе не дурна: песня тоже проще оперы, но это не значит, что она хуже (что вообще может быть хуже оперы?). Вот когда простое уничтожает сложное – это не есть хорошо.
Разбавим наши штудии на историко-религиозные темы. Различия между форматами анекдота и мема достаточно очевидны, но все же любопытно их озвучить.
То, что культура анекдота постепенно отмирает, заметил, например, журналист Пивоваров и даже сделал на эту тему отдельный фильм.
Замечаю по знакомым – анекдоты действительно выходят из обихода. Многие люди (не обязательно совсем молодые) вообще не понимают сам формат. «Мужик приходит к врачу…». А тебе в ответ: «Что за мужик? Такое реально было? Это о чем вообще». Мне эту уходящую натуру жаль – я сам из тех нелюбимых многими людей, что на каждую ситуацию рассказывал по пять анекдотов. В юности я их учил, репетировал, тестил на кошках. Однажды даже список лучших составил – и при случае травил по заученному порядку – чем не горжусь, но чего не стыжусь.
Мемы вытеснили культуру анекдота. Лично мне жаль – но это не текст про то, какая плохая молодежь и куда катится мир. К тому же, мемы я тоже люблю. Так что ниже – никакого брюзжания. Только факты.
Анекдоты нельзя читать – их можно только рассказывать. При чтении не возникает главного, для чего они придуманы – для чистой радости в общении: когда все участники сорадуются друг другу. Чувство юмора – одно из самых возвышенных человеческих качеств – а потому когда оно совпадает у разных людей, то это одна из высших форм общения. Читать анекдоты – это как смотреть спектакль через ноут: уходит магия присутствия. Смысл их чтения – только в том, чтобы запомнить и потом пересказать.
Мем нельзя пересказывать – он визуален, а не аудиален. Расположение реплик, шрифты, картинки – все это не сопутствующие элементы, а неотъемлемые атрибуты мема.
Анекдот требует двух вещей (помимо чувства юмора): фантазии и внимания. Если слушатель не может (не желает) вообразить соответствующую ситуацию, весело не будет. Если не может сосредоточиться, то тем более. То есть анекдот требует активного слушания и думания. Сетапы анекдотов вымышлены – а панчлайны (обычно) абсурдны, то есть апеллируют не к опыту слушателя («у меня такое было»), а только к воображению.
Мем направлен на иное: на узнавание. «О, это про меня!», «точняк!», «блин, реально!». Потому мемы заточены на определенную аудиторию. Отсюда все эти мемосхемы: «Я в 15: – Я в 25:» или «Она: – Я:». Мем должен попасть в человека (он должен узнать себя или кого-то близкого) – и тогда он еще и перешлет мем тому, у которого та же ерунда. Потому разным людям мы посылаем разные мемы. Анекдот этого не требует – мы не жили во времена трех богатырей, Штирлица или Василь Иваныча, но это не важно, ежели сам анекдот смешной. Воображение компенсирует отсутствие опыта. Хороший анекдот всегда не про нас – а хороший мем всегда про нас.
Главное же отличие мема от анекдота в том, что в есть обычно есть картинка, которая выполняет одну из двух функций. Либо она облегчает понимание – мыслить по аналогии всегда легче. Либо же подсказывает эмоцию: грустный кот, плачущий негр, веселый старичок – все они делают за нас выбор о том, как именно относиться к мему. То есть сама картинка является панчлайном: с ней и легче понимается смысл мема, и выбирается эмоция. Умилиться, опечалится или чисто поржать – такой выбор сделать проще, ежели есть подсказка.
Существует и смешение жанров – когда короткие анекдоты оформляются как мемы, то есть сопровождаются картинками. Но это так себе вариант: для анекдота это слишком просто, для мема – недостаточно жизненно. Ведь мир анекдота вымышленный, а мир мема – реальный. А в микс их обоих зависает в междумирье – как боги Эпикура.
Мем проще анекдота – ведь проще смотреть, чем слушать и узнавать, чем воображать. Вновь скажу, что это я не в укор – простота сама по себе не дурна: песня тоже проще оперы, но это не значит, что она хуже (что вообще может быть хуже оперы?). Вот когда простое уничтожает сложное – это не есть хорошо.
Христианство и Античность (4)
В предыдущих частях мы говорили о том, что мировоззрение жителей Римской империи в новую эру было дуалистичным – вне зависимости от их вероисповедания.
Апологетика красоты видимого мира в любом виде уже была непонятна и недоступна для нового типа духовности. Человек того времени жил с задранной кверху головой и не связывал с земной жизнью никаких надежд. Традиционной гармонии души и тела пришел на смену суровый аскетизм, доходящий до телоненавистничества. Если классический грек или римлянин закалял тело и отказывался от плотских искушений ради упорядочения своей жизни, ради обуздания опасных страстей, то теперь презрение распространялось уже не на вожделения, а на телесность как таковую.
Платоновскую идею о том, что душа и тело должны состязаться друг с другом – для чего гимнастику нужно сочетать с обучением наукам и искусствам – сменило резкое их противопоставление. Платон, которого нередко выставляют дуалистом, говорил о телесно-душевной гармонии, о соразмерности, о равновесии, о заботе обо всех частях тела в подражании Вселенной («Тимей», 87с-88d).
И тем примечательнее, что и неоплатоники, и христиане, и гностики черпали вдохновение в его философии (пусть и в разной степени), но оставались солидарными друг с другом в отвержении его жизнеутвердительного и жизнелюбивого взгляда на человеческое тело. Напротив,
«презрение к человеческому состоянию и ненависть к телу были болезнью, укорененной в существе культуры этого периода; что хотя ее наиболее крайние выражения являются христианскими или гностическими, ее симптомы проявляются В более умеренной форме у язычников с чисто эллинистическим образованием» (Доддс, «Язычник и христианин в смутное время»).
Чтобы ощутить разницу между вторым (все еще античным) и третьим (уже средневековым) веками, сравним две цитаты – прошу внимательно их прочесть.
«Душа считается лучшей частью человека, тело же подчинено ему. Однако душа не является благой по природе, и тело не есть по природе зло. Ведь то, что не есть добро, не является обязательно злом. Есть вещи, стоящие посреди добра и зла, и среди них некоторые следует предпочитать, а некоторые же отвергать. Человек, живущий среди вещей телесного мира, с необходимостью создан из различных, однако не противоположных частей – из души и тела.
И:
Нечистая, влекомая во всем к чувственному, смешавшаяся во многом с телесным и соединившая свое бытие с материей, она <…> изменилась, благодаря смешению с тем, что делает ее худшей. Так, если кто-нибудь попал бы в грязь или болото, то уже не мог бы явить свойственной ему красоты, но выглядел бы как эти грязь и болото, как то, что от них: его безобразие произошло от присоединившегося к нему извне, так что его делом, если он и вправду красив, будет отмыть и очистить себя до того, что он есть. Мы говорим, и говорим истинно, что безобразие души происходит от ее смешения, совокупления и склонения к телу и материи.
Какое из высказываний принадлежит языческому философу, а какое – христианскому богослову?
Парадоксально, но факт: автор первой цитаты, настаивавший на гармонии души и тела – это христианский апологет Климент Александрийский. Климент был поклонником греческой культуры и немало сделал для примирения христианства с лучшими образцами языческой философии. А главное – он жил во втором веке, а не в третьем.
А второй пассаж, сравнивающий тело с грязью – это, на секундочку, родившийся после Климента философ-язычник, основатель неоплатонизма, систематизатор платоновской философии и критик гностического взгляда на космос – Плотин. И, что еще убийственнее, Плотин не считал себя оригинальным философом – но лишь интерпретатором Платона, перед которым безмерно благоговел.
Это и есть «кризис третьего века». Это и есть синкретизм. И это и есть неоплатонизм – якобы языческая философия, впоследствии ставшая основой христианского богословия.
В предыдущих частях мы говорили о том, что мировоззрение жителей Римской империи в новую эру было дуалистичным – вне зависимости от их вероисповедания.
Апологетика красоты видимого мира в любом виде уже была непонятна и недоступна для нового типа духовности. Человек того времени жил с задранной кверху головой и не связывал с земной жизнью никаких надежд. Традиционной гармонии души и тела пришел на смену суровый аскетизм, доходящий до телоненавистничества. Если классический грек или римлянин закалял тело и отказывался от плотских искушений ради упорядочения своей жизни, ради обуздания опасных страстей, то теперь презрение распространялось уже не на вожделения, а на телесность как таковую.
Платоновскую идею о том, что душа и тело должны состязаться друг с другом – для чего гимнастику нужно сочетать с обучением наукам и искусствам – сменило резкое их противопоставление. Платон, которого нередко выставляют дуалистом, говорил о телесно-душевной гармонии, о соразмерности, о равновесии, о заботе обо всех частях тела в подражании Вселенной («Тимей», 87с-88d).
И тем примечательнее, что и неоплатоники, и христиане, и гностики черпали вдохновение в его философии (пусть и в разной степени), но оставались солидарными друг с другом в отвержении его жизнеутвердительного и жизнелюбивого взгляда на человеческое тело. Напротив,
«презрение к человеческому состоянию и ненависть к телу были болезнью, укорененной в существе культуры этого периода; что хотя ее наиболее крайние выражения являются христианскими или гностическими, ее симптомы проявляются В более умеренной форме у язычников с чисто эллинистическим образованием» (Доддс, «Язычник и христианин в смутное время»).
Чтобы ощутить разницу между вторым (все еще античным) и третьим (уже средневековым) веками, сравним две цитаты – прошу внимательно их прочесть.
«Душа считается лучшей частью человека, тело же подчинено ему. Однако душа не является благой по природе, и тело не есть по природе зло. Ведь то, что не есть добро, не является обязательно злом. Есть вещи, стоящие посреди добра и зла, и среди них некоторые следует предпочитать, а некоторые же отвергать. Человек, живущий среди вещей телесного мира, с необходимостью создан из различных, однако не противоположных частей – из души и тела.
И:
Нечистая, влекомая во всем к чувственному, смешавшаяся во многом с телесным и соединившая свое бытие с материей, она <…> изменилась, благодаря смешению с тем, что делает ее худшей. Так, если кто-нибудь попал бы в грязь или болото, то уже не мог бы явить свойственной ему красоты, но выглядел бы как эти грязь и болото, как то, что от них: его безобразие произошло от присоединившегося к нему извне, так что его делом, если он и вправду красив, будет отмыть и очистить себя до того, что он есть. Мы говорим, и говорим истинно, что безобразие души происходит от ее смешения, совокупления и склонения к телу и материи.
Какое из высказываний принадлежит языческому философу, а какое – христианскому богослову?
Парадоксально, но факт: автор первой цитаты, настаивавший на гармонии души и тела – это христианский апологет Климент Александрийский. Климент был поклонником греческой культуры и немало сделал для примирения христианства с лучшими образцами языческой философии. А главное – он жил во втором веке, а не в третьем.
А второй пассаж, сравнивающий тело с грязью – это, на секундочку, родившийся после Климента философ-язычник, основатель неоплатонизма, систематизатор платоновской философии и критик гностического взгляда на космос – Плотин. И, что еще убийственнее, Плотин не считал себя оригинальным философом – но лишь интерпретатором Платона, перед которым безмерно благоговел.
Это и есть «кризис третьего века». Это и есть синкретизм. И это и есть неоплатонизм – якобы языческая философия, впоследствии ставшая основой христианского богословия.
Учитывая интенсивность и агрессивность новой левой пропаганды, некоторые самоочевидные вещи теперь оказываются не такими уж самоочевидными. Так что нужно иногда озвучивать совсем уж азбучные истины.
Что особенно замечательно в современном феминизме, так это культ уродства: женщина не должна не только хорошо выглядеть, но даже соблюдать правила гигиены. «Стандарты придумали мужики, ты не обязана им угождать, сестра».
С этим утверждением нет смысла спорить – лучше зайти с другой стороны. В чем вообще главное различие между мужчинами и женщинами? В чем женская и мужская суперсилы?
Интеллект? В целом – нет, средние показатели при прочих равных примерно одинаковые. Да, среди мужчин больше гениев, но больше и умственно отсталых – крайние значения имеются из-за особенностей строения межполушарных путей. Но в среднем по больнице – интеллект одинаковый, и даже мозги разных полов почти не отличаются.
Все проще. Мужчины – сильнее (в том числе ловчее и выносливее) женщин. Женщины – красивее мужчин. «Сильный пол» и «прекрасный пол». Банально, но верно.
В благополучном обществе эти различия в главных скиллах не столь критичны, хотя, разумеется, мясники – почти всегда мужчины, а фотомодели – женщины. Но если в обществе все плохо, то различия очень быстро дают о себе знать. Даже лютая нищета и полный бесперспективняк дают обоим полам возможность прокормиться: мужики всегда могут заработать на хлеб физической силой (в диапазоне от грузчика до бандита), а женщины – физической красотой (в диапазоне от официантки до проститутки).
В этом суть экстремальных ситуаций – тонкий культурный слой слетает и начинает цениться чистая физиология. Но и в обычной жизни и сила, и красота имеют значение – высокоранговость самок и самцов хомосапиенсов не последнюю очередь зависят от них.
Призыв к женщинам запустить себя и разожраться (но зато сохранить себя независимой назло хуемразям) – это нечто иное как требование отказаться от своего главного конкурентного преимущества в любом области (как перед мужчинами, так и между собой).
Даже если принять за истину бредовую идею о том, что всю историю женщины боролись против патриархального гнета, то этот призыв к самоуродованию тем более абсурден: если и есть нечто, перед чем может спасовать самый упоротый патриарх, то именно перед женской красотой. Вспоминается бородатая шутка о том, что «слабый пол сильнее сильного в силу слабости сильного пола к слабому».
Чтобы проиллюстрировать этот абсурд, представим обратную ситуацию: некие радикальные маскулисты призывают мужчин хилеть и слабеть. «Ешь только фруктики, выброси шампуни и дезики и не позволяй этим сисястым сделать из тебя носильщика сумок – ты независимая личность, а не набор мускул».
Хотя, собственно, чего тут представлять – это и есть идеальный мир современных леваков, в котором живут только двухсоткилограммовые усатые женщины и обессилившие от фрукторианства мужичишки.
Что особенно замечательно в современном феминизме, так это культ уродства: женщина не должна не только хорошо выглядеть, но даже соблюдать правила гигиены. «Стандарты придумали мужики, ты не обязана им угождать, сестра».
С этим утверждением нет смысла спорить – лучше зайти с другой стороны. В чем вообще главное различие между мужчинами и женщинами? В чем женская и мужская суперсилы?
Интеллект? В целом – нет, средние показатели при прочих равных примерно одинаковые. Да, среди мужчин больше гениев, но больше и умственно отсталых – крайние значения имеются из-за особенностей строения межполушарных путей. Но в среднем по больнице – интеллект одинаковый, и даже мозги разных полов почти не отличаются.
Все проще. Мужчины – сильнее (в том числе ловчее и выносливее) женщин. Женщины – красивее мужчин. «Сильный пол» и «прекрасный пол». Банально, но верно.
В благополучном обществе эти различия в главных скиллах не столь критичны, хотя, разумеется, мясники – почти всегда мужчины, а фотомодели – женщины. Но если в обществе все плохо, то различия очень быстро дают о себе знать. Даже лютая нищета и полный бесперспективняк дают обоим полам возможность прокормиться: мужики всегда могут заработать на хлеб физической силой (в диапазоне от грузчика до бандита), а женщины – физической красотой (в диапазоне от официантки до проститутки).
В этом суть экстремальных ситуаций – тонкий культурный слой слетает и начинает цениться чистая физиология. Но и в обычной жизни и сила, и красота имеют значение – высокоранговость самок и самцов хомосапиенсов не последнюю очередь зависят от них.
Призыв к женщинам запустить себя и разожраться (но зато сохранить себя независимой назло хуемразям) – это нечто иное как требование отказаться от своего главного конкурентного преимущества в любом области (как перед мужчинами, так и между собой).
Даже если принять за истину бредовую идею о том, что всю историю женщины боролись против патриархального гнета, то этот призыв к самоуродованию тем более абсурден: если и есть нечто, перед чем может спасовать самый упоротый патриарх, то именно перед женской красотой. Вспоминается бородатая шутка о том, что «слабый пол сильнее сильного в силу слабости сильного пола к слабому».
Чтобы проиллюстрировать этот абсурд, представим обратную ситуацию: некие радикальные маскулисты призывают мужчин хилеть и слабеть. «Ешь только фруктики, выброси шампуни и дезики и не позволяй этим сисястым сделать из тебя носильщика сумок – ты независимая личность, а не набор мускул».
Хотя, собственно, чего тут представлять – это и есть идеальный мир современных леваков, в котором живут только двухсоткилограммовые усатые женщины и обессилившие от фрукторианства мужичишки.
Христианство и Античность (5) (окончание)
Вероучение христиан подверглось в первые века огромным изменениям – потому крайне трудно говорить о единой истории этой религии.
Признаюсь, что когда я стал предметно погружаться в тему, то ожидал увидеть совсем не то, что в итоге нашел: схема оказалась куда более сложной. Я избавлю уважаемых читателей от подробностей – вроде того, в чем заключалось отличие церкви Павла от аутентичного христианства – иначе нужно будет делать еще несколько частей. Равно как и от разбора текстов христианских «просветителей» второго века – там вообще завал. Представлю только результаты.
На мой взгляд, следует различать четыре церкви (церковные идеологии), которые апостериори были сложены в единое целое (как якобы существовавшие непрерывно):
1) Группу антифарисейски настроенных ессеев, сложившуюся еще до нашей эры. Эту группу возглавлял Иоанн Предтеча, а потом Иисус – а после его казни Петр, Иаков и (с оговорками) Иоанн. Ее идеологию можно обозначить как иудейский гностицизм и эсхатологизм. Она приняла участие в Иудейских восстаниях I-II веков и была уничтожена Римом с особой жестокостью.
2) Сторонников апостола Павла, локализованных в иудейских диаспорах Римской империи. Ее идеология носила космополитический характер и активно принимала язычников. В ней почти не было пафоса национально-освободительной борьбы. На место политической эсхатологии пришла нравственная сотериология, а на место милитаризма – пафицизм.
3) Христианскую церковь второго века, интеллектуальное ядро которой составляло не просто бывшие язычники, но действующие философы с блестящим античным образованием. Дух лучших христианских сочинений этого времени приближается к античному гуманизму куда ближе, чем собственно языческие тексты следующих веков. Под властью «хороших императоров», под влиянием экс-язычников и в продолжение римо- и миролюбивой линии Павла церковь все более дистанцировалась от гностических элементов и тяготела к синкретизму с языческой философией.
4) Наконец, официальную государственную церковь Римской империи, вероучение которой формировалось с деятельным участием и под чутким руководством светских властей.
Если проводить аналогию с бизнес-организацией, то можно обозначить эти четыре формы следующим образом:
1) Вначале образовывается микропредприятие, строго прикрепленное к определенной местности и не имевшее интереса к зарубежным рынкам сбыта.
2) В это же время появляется зарубежная сеть с тем же названием, но действующая по франшизе и управляющаяся выходцами из первой страны. Ее продукция ориентируется на самую широкую аудиторию – в то время как первое предприятие уходит с рынка из-за насильственных действий конкурентов.
3) Потом, на третьем этапе эту зарубежную сеть постепенно выкупают местные предприниматели и меняют ее в соответствии со своими представлениями о бизнес-стратегиях.
4) И вот впоследствии эта третья форма, эта сеть поглощается гигантской корпорацией, которая меняет свое название на название этой сети, но объявляет себя законной преемницей маленького предприятия, некогда существовавшего в другой стране – несмотря на то, что сама корпорация существовала еще до этого микропредприятия. «Сначала мы были маленькими, но потом разрастались и теперь мы монополисты на рынке» – так впоследствии будет рассказывать свою историю эта корпорация.
Эту аналогию («от микропредприятия – к корпорации») мы всегда должны иметь ввиду, когда говорим об истории формирования христианства.
Вероучение христиан подверглось в первые века огромным изменениям – потому крайне трудно говорить о единой истории этой религии.
Признаюсь, что когда я стал предметно погружаться в тему, то ожидал увидеть совсем не то, что в итоге нашел: схема оказалась куда более сложной. Я избавлю уважаемых читателей от подробностей – вроде того, в чем заключалось отличие церкви Павла от аутентичного христианства – иначе нужно будет делать еще несколько частей. Равно как и от разбора текстов христианских «просветителей» второго века – там вообще завал. Представлю только результаты.
На мой взгляд, следует различать четыре церкви (церковные идеологии), которые апостериори были сложены в единое целое (как якобы существовавшие непрерывно):
1) Группу антифарисейски настроенных ессеев, сложившуюся еще до нашей эры. Эту группу возглавлял Иоанн Предтеча, а потом Иисус – а после его казни Петр, Иаков и (с оговорками) Иоанн. Ее идеологию можно обозначить как иудейский гностицизм и эсхатологизм. Она приняла участие в Иудейских восстаниях I-II веков и была уничтожена Римом с особой жестокостью.
2) Сторонников апостола Павла, локализованных в иудейских диаспорах Римской империи. Ее идеология носила космополитический характер и активно принимала язычников. В ней почти не было пафоса национально-освободительной борьбы. На место политической эсхатологии пришла нравственная сотериология, а на место милитаризма – пафицизм.
3) Христианскую церковь второго века, интеллектуальное ядро которой составляло не просто бывшие язычники, но действующие философы с блестящим античным образованием. Дух лучших христианских сочинений этого времени приближается к античному гуманизму куда ближе, чем собственно языческие тексты следующих веков. Под властью «хороших императоров», под влиянием экс-язычников и в продолжение римо- и миролюбивой линии Павла церковь все более дистанцировалась от гностических элементов и тяготела к синкретизму с языческой философией.
4) Наконец, официальную государственную церковь Римской империи, вероучение которой формировалось с деятельным участием и под чутким руководством светских властей.
Если проводить аналогию с бизнес-организацией, то можно обозначить эти четыре формы следующим образом:
1) Вначале образовывается микропредприятие, строго прикрепленное к определенной местности и не имевшее интереса к зарубежным рынкам сбыта.
2) В это же время появляется зарубежная сеть с тем же названием, но действующая по франшизе и управляющаяся выходцами из первой страны. Ее продукция ориентируется на самую широкую аудиторию – в то время как первое предприятие уходит с рынка из-за насильственных действий конкурентов.
3) Потом, на третьем этапе эту зарубежную сеть постепенно выкупают местные предприниматели и меняют ее в соответствии со своими представлениями о бизнес-стратегиях.
4) И вот впоследствии эта третья форма, эта сеть поглощается гигантской корпорацией, которая меняет свое название на название этой сети, но объявляет себя законной преемницей маленького предприятия, некогда существовавшего в другой стране – несмотря на то, что сама корпорация существовала еще до этого микропредприятия. «Сначала мы были маленькими, но потом разрастались и теперь мы монополисты на рынке» – так впоследствии будет рассказывать свою историю эта корпорация.
Эту аналогию («от микропредприятия – к корпорации») мы всегда должны иметь ввиду, когда говорим об истории формирования христианства.
Различение №8: символ и образ (1)
Одно из самых безумных когнитивных искажений касается темы символов – что якобы какие-то образы сами по себе несут определенную информацию и влияют на подсознание. Это заблуждение является лютым бредом, с которым вообще мало что может сравниться.
Особенно прекрасно выражение «тайные» или «скрытые символы», которые являются contradictio in adjecto вроде «огненного льда» или «пожилого подростка».
Оно особенно популярно в литературе, посвященной разного рода «оккультной» тематике. Там частенько встречается такой сюжет: «Книга/картина/здание содержит изображение тайного и зловещего символа – чтобы непосвященные (сами того не ведая) усваивали тайные и зловещие смыслы тайного и зловещего». И якобы через эту вот символику подпольные организации влияют на массы.
Художник нарисовал, положим, козленка – вроде как миленькое животное, а на самом деле это Бафомет: люди умиляются, а сами приобщаются к дьявольщине. А как иначе – козел же, сатана же, подсознание же!
Или. Писатель говорит о розе, которую героиня положила, скажем, около распятия. Ну положила и положила – ан-нет! Роза и крест – это розенкрейцеры, масоны, иллюминаты, тамплиеры, мальтийцы, пифагорейцы, иезуиты, заговор. А читатель не понимает, но впитывает и впитывает, а потому становится бездуховным. Естественно, ведь символы – это очень-очень важно!
Оговорюсь, что ничего не имею против конспирологии. Тот, кто не верит во всемирные заговоры – просто идиот. Создавать организации с целью обретения и поддержания власти – это самое естественное человеческое занятие. И если хоть раз интриговали на работе или просили друга прикрыть вас в случае распросов второй половины, но при этом не верите в «неофициальные» организации, интригующие под прикрытием в мировых масштабах – вы, мягко выражаясь, непоследовательны.
Но вот тема с «символикой, влияющей на подсознание» – это просто песня. Нужно запомнить раз и навсегда – не бывает тайной символики. Если два человека условились о том, что посланный друг другу по мессенджеру ромб означает приглашение выпить – то да, это будет для них символом выпивки. Не тайным, а явным.
А для других людей этот ромб явным символом не будет – просто потому, что они не знают о вышеназванной договоренности. И смотря на ромб посторонние не будут чувствовать желание накатить, потому что для них ромб – это просто ромб, просто образ. И даже если они годами будут смотреть на ромбы, то не станут алкоголиками лишь потому, что кто-то когда-то с кем-то о чем-то договорился.
Символ имеет смысл (для нас). А образ, который превращен (нами) в символ, не имеют смысла (сам по себе).
Никакой образ сам по себе не является символом – пока нет того, кто его считывает. Крест – это просто две линии. Серп и молот – просто орудия производства. Вечный огонь сам по себе не вечен – у него есть начало и будет конец. Это мы договорились, что он вечный, желая подчеркнуть вечность нашей памяти. Пятиконечная, шестиконечная, перевернутая, полая и любая иная звезда не несет никакого смысла и не обладает никакой энергетикой до тех пор, пока не найдутся люди, которые этот смысл в нее вложат и сообщат нам.
Зрительные образы могут быть приятными или неприятными – причем объективно, потому что красота объективна. Но. Образы становятся символами тогда, когда мы знаем их значение. Но сами образы влиять на подсознание, программировать и кодировать наше поведение по определению не могут.
Одно из самых безумных когнитивных искажений касается темы символов – что якобы какие-то образы сами по себе несут определенную информацию и влияют на подсознание. Это заблуждение является лютым бредом, с которым вообще мало что может сравниться.
Особенно прекрасно выражение «тайные» или «скрытые символы», которые являются contradictio in adjecto вроде «огненного льда» или «пожилого подростка».
Оно особенно популярно в литературе, посвященной разного рода «оккультной» тематике. Там частенько встречается такой сюжет: «Книга/картина/здание содержит изображение тайного и зловещего символа – чтобы непосвященные (сами того не ведая) усваивали тайные и зловещие смыслы тайного и зловещего». И якобы через эту вот символику подпольные организации влияют на массы.
Художник нарисовал, положим, козленка – вроде как миленькое животное, а на самом деле это Бафомет: люди умиляются, а сами приобщаются к дьявольщине. А как иначе – козел же, сатана же, подсознание же!
Или. Писатель говорит о розе, которую героиня положила, скажем, около распятия. Ну положила и положила – ан-нет! Роза и крест – это розенкрейцеры, масоны, иллюминаты, тамплиеры, мальтийцы, пифагорейцы, иезуиты, заговор. А читатель не понимает, но впитывает и впитывает, а потому становится бездуховным. Естественно, ведь символы – это очень-очень важно!
Оговорюсь, что ничего не имею против конспирологии. Тот, кто не верит во всемирные заговоры – просто идиот. Создавать организации с целью обретения и поддержания власти – это самое естественное человеческое занятие. И если хоть раз интриговали на работе или просили друга прикрыть вас в случае распросов второй половины, но при этом не верите в «неофициальные» организации, интригующие под прикрытием в мировых масштабах – вы, мягко выражаясь, непоследовательны.
Но вот тема с «символикой, влияющей на подсознание» – это просто песня. Нужно запомнить раз и навсегда – не бывает тайной символики. Если два человека условились о том, что посланный друг другу по мессенджеру ромб означает приглашение выпить – то да, это будет для них символом выпивки. Не тайным, а явным.
А для других людей этот ромб явным символом не будет – просто потому, что они не знают о вышеназванной договоренности. И смотря на ромб посторонние не будут чувствовать желание накатить, потому что для них ромб – это просто ромб, просто образ. И даже если они годами будут смотреть на ромбы, то не станут алкоголиками лишь потому, что кто-то когда-то с кем-то о чем-то договорился.
Символ имеет смысл (для нас). А образ, который превращен (нами) в символ, не имеют смысла (сам по себе).
Никакой образ сам по себе не является символом – пока нет того, кто его считывает. Крест – это просто две линии. Серп и молот – просто орудия производства. Вечный огонь сам по себе не вечен – у него есть начало и будет конец. Это мы договорились, что он вечный, желая подчеркнуть вечность нашей памяти. Пятиконечная, шестиконечная, перевернутая, полая и любая иная звезда не несет никакого смысла и не обладает никакой энергетикой до тех пор, пока не найдутся люди, которые этот смысл в нее вложат и сообщат нам.
Зрительные образы могут быть приятными или неприятными – причем объективно, потому что красота объективна. Но. Образы становятся символами тогда, когда мы знаем их значение. Но сами образы влиять на подсознание, программировать и кодировать наше поведение по определению не могут.
Символ и образ (2)
Еще раз. Символ – это знак, то есть означающее. Он указывает на означаемое. Но не сам по себе, а только если мы в курсе того, что является означаемым.
Смысл символа – в нашем сознании. Нигде больше. В образе его нет. Знак становится знаком только тогда, когда есть некто, кто знает его значение. Потому символ нельзя скрыть, но при этом воздействовать на подсознание – если я не считываю образ как символ, то он влиять на меня не может (кроме как эстетически – «прикольно, а что это?» или «хрень какая-то»).
Пример: иероглифы. Для дальневосточных культур каждый несет большой смысл, а для нас – ни один не несет никакого. И как только мы узнаем его значение, то сможем испытать от него позитив или негатив. А так – это просто палки и точки.
Разговоры о «тайной символике» – отголосок мифологического мышления, которое склонно одушевлять неживое.
То же и со словами (языковыми символами). Сами по себе слова не являются ни хорошими, ни плохими. Ибо они суть лишь сочетания звуков. Сочетания плохими или хорошими быть не могут – хотя могут быть благозвучными или нелепыми. Но моральное содержание имеет не само сочетание звуков, а только его значение (которое существует не в слове, а в сознании носителей языка). Об этом у меня есть отличный текст – посмотрите.
Выражаясь кантовским языком, слова-в-себе суть наборы звуков, но слова-для-нас являются знаками – ибо когда-то некие реальные вещи были обозначены нами определенными звуками. Вещь – означаемое. Слово – означающее (а точнее, обозначенное нами).
Но до сих пор имеются люди, которые верят в то, что слова и зрительные образы сами по себе обладают энергией. Они заряжают воду «добрыми словами» и подкидывают «тайные символы» на чужие чердаки.
Дикари-с.
Еще раз. Символ – это знак, то есть означающее. Он указывает на означаемое. Но не сам по себе, а только если мы в курсе того, что является означаемым.
Смысл символа – в нашем сознании. Нигде больше. В образе его нет. Знак становится знаком только тогда, когда есть некто, кто знает его значение. Потому символ нельзя скрыть, но при этом воздействовать на подсознание – если я не считываю образ как символ, то он влиять на меня не может (кроме как эстетически – «прикольно, а что это?» или «хрень какая-то»).
Пример: иероглифы. Для дальневосточных культур каждый несет большой смысл, а для нас – ни один не несет никакого. И как только мы узнаем его значение, то сможем испытать от него позитив или негатив. А так – это просто палки и точки.
Разговоры о «тайной символике» – отголосок мифологического мышления, которое склонно одушевлять неживое.
То же и со словами (языковыми символами). Сами по себе слова не являются ни хорошими, ни плохими. Ибо они суть лишь сочетания звуков. Сочетания плохими или хорошими быть не могут – хотя могут быть благозвучными или нелепыми. Но моральное содержание имеет не само сочетание звуков, а только его значение (которое существует не в слове, а в сознании носителей языка). Об этом у меня есть отличный текст – посмотрите.
Выражаясь кантовским языком, слова-в-себе суть наборы звуков, но слова-для-нас являются знаками – ибо когда-то некие реальные вещи были обозначены нами определенными звуками. Вещь – означаемое. Слово – означающее (а точнее, обозначенное нами).
Но до сих пор имеются люди, которые верят в то, что слова и зрительные образы сами по себе обладают энергией. Они заряжают воду «добрыми словами» и подкидывают «тайные символы» на чужие чердаки.
Дикари-с.
Символ и образ (3)
Понимание бессмысленности темы «тайной оккультной символики» пришло ко мне благодаря одному православному иноку из горного монастыря.
Звучит интригующе – но дело было относительно прозаично. В 2010м я был в Крыму в Свято-Успенском монастыре. На подходе к нему висело объявление о том, что экскурсию по нему может провести любой монах по первой просьбе посетителя (причем бесплатно). Я обратился к одному из иноков – и он любезно рассказал об истории этого места (довольно любопытную – там когда-то иконофилы прятались от иконоборцев). В конце мы поднимались по лестнице в церковь – и на входе на иконе я увидел нечто для себя неожиданное. Присмотритесь (фото я нашел в инете, уверен, что это та самая икона): над головами святых красуется пламенеющая дельта.
Понимание бессмысленности темы «тайной оккультной символики» пришло ко мне благодаря одному православному иноку из горного монастыря.
Звучит интригующе – но дело было относительно прозаично. В 2010м я был в Крыму в Свято-Успенском монастыре. На подходе к нему висело объявление о том, что экскурсию по нему может провести любой монах по первой просьбе посетителя (причем бесплатно). Я обратился к одному из иноков – и он любезно рассказал об истории этого места (довольно любопытную – там когда-то иконофилы прятались от иконоборцев). В конце мы поднимались по лестнице в церковь – и на входе на иконе я увидел нечто для себя неожиданное. Присмотритесь (фото я нашел в инете, уверен, что это та самая икона): над головами святых красуется пламенеющая дельта.