Накануне состоялась любопытная дискуссия о смысле иисусового завета «не судите, да не судимы будете». Первый автор (Лаконские щенки) высказался в том духе, что это призыв не отвлекаться на оценивающие суждения, а автор Быть поспорил с ним – по его мнению, знаменитая фраза основателя христианства призывала к тому, чтобы начинать с себя и помнить о своих грехах. Я несколько упрощаю, но полагаю, что смысл текстов не переврал.

На мой взгляд, суть фразы иная. Первый аспект («не отвлекайся», «не думай о посторонних вещах») отмечен верно – действительно, это один из главных заветов христианства. Но есть и другой обертон – куда более важный.

Представим, что на уроке литературы пятиклассник вдруг заявляет учителю, что писатель X плохо пишет: сюжет никакой, герои картонные, стиль неоригинальный, а поэт Y излишне грешит глагольными рифмами. Что ему скажет учитель? Вряд ли сильно одобрит (к сожалению, конечно, но это уже другой разговор).

Или даже проще. Некий человек узнал о конкретном преступлении, который совершил его сосед. И он сам решил провести следственные действия: накопал улики, провел допрос, задержал виновного, обкатал пальчики и посадил его на цепь, а уже потом вызвал полицию. Что сделает полиция? В лучшем случае, самозванного сыщика по полной распекут и отобьют охоту к самодеятельности. В худшем – предъявят уголовку. И совершенно справедливо – ведь подменять собой следствие – это чистый самосуд. «Ты кем себя возомнил, умник? Корочка есть?».

Фраза Иисуса имеет ровно такой же смысл: судить может только тот, кто обладает полнотой власти, то есть бог. А у тебя, человечек, судилка не выросла. Повторю то, о чем недавно писал: с точки зрения христианской онтологии человек является неполноценным, ущербным существом: не только его телесность греховна, но и его рациональность ограничена. А потому «сиди тихо и не выступай, здесь я (бог) решаю, кто грешник, а кто праведник».

Проблема в том, что впоследствии фраза Иисуса стала восприниматься по типу «к людям помягче, а на вопросы ширше». То есть как будто второе лицо Троицы предостерегал людей от категоричности.

Нет, конечно. Иисус запрещал людям превышать полномочия – до получения посмертной корочки: «И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет.» [Откр. 20:4]

А пока человек еще не спасся – лучше даже не пытаться заниматься самосудом. «Без вас, гражданин, разберемся, идите домой и впредь дисциплину не хулиганьте».

Есть известный мем «яжемать». Яжемамками становятся не все матери, а те, у кого изначально было ощущение в том, что они имеют право вести себя как хотят – но с появлением детей у такого ощущения появляется легитимация. «Теперь-то я развернусь по полной». Но яжемамок совсем немного от общего количества матерей.

Есть куда более интересный феномен: назовем его #яжедачник. Я был уверен, что сам изобрел этот хэштег – оказывается, нет – кто-то догадался раньше меня, увы. Но нужно наполнить его философским содержанием. Понятно, что не все дачники становятся яжедачниками – многим хватает силы воли противиться нравственному падению, и претерпевать дачничество с достоинством. Но совсем не всем.

Яжедачники – удивительные люди: они обыкновенно растут в городе, но потом в них вселяются бесы, и они покупают «участочек». И далее вся их жизнь идет по наклонной: особенно, если на их земле уже стоит дом. То есть если дома нет, то у этих несчастных еще есть шанс не потерять свою душу – можно просто построить свой. Но обычно им жалко сносить старый (даже если платили только за землю) – они начинают его переделывать. И все – человек пропал.

Заделать крышу, поднять крыльцо, сделать стоки, пропитать доски, укрепить забор – все это полонит яжедачника яко приворотное зелье. А потом теплицы, рассады, а главное – банька банька вот будет банька шашлычки банька хорошо будет с дымком свежий воздух на углях будет банька вот будет потом – а сейчас крыша забор крыльцо погреб земля осела вода не уходит доски гниют

Самое прекрасное в яжедачниках – то, что как только они делают свое роковое приобретение, они сразу же довеском приобретают психологию карикатурных селюков, хотя всю жизнь жили (и продолжают жить) в городе. Ключевой момент: домовладелец превращается в яжедачника в ту секунду, когда впервые говорит вслух «а чего в городе делать, только пыль глотать, а тут прям полной грудью дышится».

Все – это начало конца. Дальше такому может помочь только психотерапевт или экзорцист.

Яжедачник всегда обижен на всех друзей и родных. Во-первых, потому что они не хотят поддерживать его разговоры про водоотвод, погреб и сетку рабицу. Во-вторых, потому что они не хотят к нему приезжать. «Тут же все сделано [неправда, совсем не все], чего они не едут, тут же воздух свежий, всего полтора часа от города и уже тут». Когда же наконец удается кого-то приманить, дачники обижаются еще сильнее – ведь никто не плачет от умиления при виде их хозяйства. К тому же, никто не горит желанием принимать участие. «Вот приехали, и ягодки рвут, а нет чтоб прополоть, натаскать».

А дальше уже следует полный распад личности: «Больно легко вам все достается – в магазине взяли и купили, а мы тут раком стоим, чтобы смородина была; руки у всех под … заточены, испачкаться боятся, на всем готовым привыкли жить». Ну а далее – все как в легендарных письмам Мартину Алексеевичу. Еще раз: это говорят действующие горожане, которые на даче проводят дай бог 2 дня в неделю. И ладно бы это был дом в лесу или с видом на лес, речку или еще что-нибудь такое. Нет: обычно это шесть-десять соток в садоводстве, где соседи напичканы как сельди в бочке.

Еще яжедачники любят подсовывать свое натуральное с огорода. И искренне возмущаются, что их яблочки вкусненькие никто видеть не хочет. А еще они везут на дачу все ненужное, потом складывают его где не попадя, потом не могут найти, потом находят, а хлам уже стал совсем негодным, а потом они его выкидывает и переживают.

Жизнь яжедачника – совсем не философская.

Во-первых, вдумаемся: большую часть своих усилий он тратит на то, чтобы просто поддерживать свое хозяйство в нормальном состоянии. Иначе дом развалится, а участок зарастет. То есть: человек служит хозяйству, а не хозяйство человеку. Высшее существо, «наделенное умом и душой» служит бездушной хтони – и все время убеждает себя и других, что живет правильно. Ну да, зато воздух свежий!

Во-вторых, философ способен чувствовать удовлетворение от жизни без того, чтобы были соблюдены десятки условий – он находится в равновесии с собой. А что нужно яжедачнику, чтобы стало хорошо? Нужно пять дней мучится в городе (ибо деньги за шашлычки и баньку пока не платят), потом заправить полный бак, постоять в пробках, провести полтора часа в гипермаркете и два в строймаркете (ведь для дачи много чего нужно, да-да), потом убивать подвеску на обалденных грунтовках, потом разложить покупки, затопить, убраться, переодеться, приготовить (не на городской, а на дачной кухне), а потом выйти на воздух и ощутить, как хорошо на даче. Что жизнь удалась. Ага.

Христианство и этика (6)

Наконец поговорим о Нагорной проповеди, которую расхваливают на все лады, но редко читают полностью. Все самые известные фразы оттуда насчет «любить врагов», «требующему рубашку отдавать и верхную одежду», «подставлять другую щеку» и вообще «не противиться злому» [Мф. 5:39-46] не имеют этического смысла.

В этом-то и состоит многовековая ошибка большинства поверхностно судящих о христианстве. Даже неверующие, но как бы уважающие христианство как «религию добра», видят в словах Иисуса альтруизм, пацифизм и прочий гуманизм и только за данные несколько строк готовы извинить христианству всю его печальную историю. Противники христианства, напротив, видят в словах Иисуса отказ от чести, гордости и чувства собственного достоинства и смешение добра с бессилием.

Неправы обе стороны – и условные пацифисты (для которых эта проповедь возвышенна), и их оппоненты (для которых она противоестественна). Иисус – не толстовец и не анархист. Он пришел не рассказывать людям про милосердие, не смягчать нравы, не сеять добрые чувства, не умащать душевные раны – он пришел насылать Чуму (коня белого), Войну (коня рыжего), Голод (коня вороного) и Смерть (коня бледного), чтобы ввергнуть и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов и самого дьявола в озеро огненное и серное на веки вечные [Откр. 21:8].

Я повторяю это вновь и вновь, потому что инерция столетий мешает нам видеть в Иисусе, говорящим о «второй щеке», и Иисусе, побеждающем в последней битве света и тьмы, одного и того же Иисуса – хотя, казалось, такое единство никогда и не отрицалось.

Церковь, не могучи остановить смягчение нравов, происходившее в 18-20 веках, успешно возглавила эту тенденцию, поменяв бога-спасителя, пришедшего казнить и миловать, проклинать и спасать – на человека, якобы учившего человечности.

Удивительно то, что перед текстом этой проповеди пасуют даже яростные противники религиозности – я помню, как был ошарашен, когда прочел следующий пассаж из неистового Ричарда Докинза:

«Не будем отрицать, что с точки зрения нравственности Иисус гораздо приятнее жуткого ветхозаветного монстра. Нельзя не признать, что Иисус, если он существовал (а если нет, то автор приписываемых ему изречений), безусловно был одним из величайших этических новаторов всех времён. Нагорная проповедь на века опережает историю. Призыв «подставь другую щеку» на две тысячи лет предвосхищает Ганди и Мартина Лютера Кинга. Именно поэтому я написал статью «Атеисты — за Иисуса» (а впоследствии был доволен, получив в подарок футболку с этим лозунгом). <…> С точки зрения этики учение Иисуса достойно восхищения, особенно по сравнению с нравственным кошмаром под названием Ветхий Завет.»

Докинз, ходящий в футболке «Атеисты – за Иисуса» - это зрелище, достойное стать символом последних веков – веков полного непонимания смысла христианской религии.

Иисуса нередко сравнивают с Махатмой Ганди, также проповедовавшим ненасильственное сопротивление – и это, в известной степени, верное сравнение. Но нужно помнить, зачем Ганди призывал к мирной борьбе – не потому что она нравственнее, а потому что она эффективнее в деле освобождения народа.

На момент проповеди Иисус еще не имел достаточно сил, чтобы сопротивляться римлянам и марионеточным иудейским властям силовыми методами – а потому, с одной стороны, вселял в иудеев веру в скорее наступление царства божия, а с другой стороны, объяснял им важность дисциплины ума и желания в деле обращения соплеменников. По сути, он говорил: не отвлекайтесь на имущество, семью, личные счеты, чужие косые взгляды и прочее – прощайте, отдавайте, благословляйте, но главное – продолжайте.

Еще проще. Вся Нагорная проповедь может быть сжата до одного высказывания – готовы ли вы отречься от всего, пойти за мной и умереть за меня? Готовы ли вы быть со мной до конца?

Иисус получил положительный ответ – ведь впоследствии вместе с рекрутированными в Капернауме соратниками он триумфально въедет в столицу и войдет в Иерусалимский Храм.

Христианство и этика (7) (окончание)

Завершим наш затянувшийся цикл про христианство. Если рассудить логически, то буквальное исполнение «заповедей блаженства» и желаний Павла («желаю, чтобы все люди были, как и я» [1Кор. 7:7], то есть неженатыми и бездетными) привело бы к исчезновению всех христиан в течение одного поколения. Ну а раз христианство (благодаря тому же Павлу) трансформировалась из чисто национальной в мировую религию, то очевидно, что всеобщая вера вкупе с павловским пониманием святости привели бы к исчезновению всего человеческого рода.

Возвышенное моральное учение? Или человеконенавистничество? Да ни то, ни другое: ведь Иисус (как и Павел) не рассчитывал на то, что человечество будет существовать еще долгие века. А потому как добрые дела в миру, так и рождение детей ничего позитивного в себе не несли.

Христианские заповеди не социальны, то есть не направлены на благо других людей. На благо в том смысле, в котором понимаем благо мы: свобода, справедливость, экономическое процветание, высокая культура и прочее. Этика, которая не способствует воспроизводству вида, передаче образцов культуры и социальному прогрессу, не может быть названа удачной. Но, повторим в дцатый раз, христианство нельзя назвать неудачной этической системой, поскольку христианство внеморально – не нравственно и не безнравственно. Оно находится по ту сторону добродетели и порока.

Проблема современной морали в том, что Иисус давно умер, его ученики умерли, так и не дождавшись его возвращения – но само христианство не умерло, а продолжает существовать под видом утопического по содержанию этического учения. То есть как продукт новоевропейского псевдоморфоза.

Главное заблуждение состоит в том, что вера в бога, добрый нрав, соблюдение базовых заповедей, воздержание от наиболее постыдных пороков и помощь другим людям – это и есть христианская жизнь. То есть что можно искренне верить во всевышнего и при этом любить свою страну, честно работать на благородном поприще (например, учителя или строителя или пожарного или фармацевта), благоустраивать хозяйство, ходить в музеи, играть на фортепьяно, читать классическую литературу, воспитывать в детях религиозность и трудолюбие, подавать нищим и все в таком роде. То есть многие думают, что вера в бога сочетается со всеми этими мыслями и поступками.

Нет, не сочетается. Это не значит, что всякий такой человек неизбежно попадет в ад, поскольку, согласно учению церкви, бог милостив. Но это значит, что никакая работа, никакая родина, никакая семья, никакая матпомощь ближнему не имеют никакого отношения к спасению.

Семейные ценности, патриотизм, профессионализм – все это идолы мира сего, все это – служение маммоне. Какая еще семья, если «враги человеку – домашние его», и бога нужно любить бесконечно больше родителей и детей? Какой еще патриотизм, если родина – это светское, политическое, земное понятие – любить можно только «други своя», то есть общину верующих, а все кровные узы (в том числе национальные) являются мирскими, а не духовными? Какой еще профессионализм, если не нужно заботиться о завтрашнем дне – а быть «как птицы небесные»? И так далее.

Все, кроме веры – от работы до невинных увлечений – есть ослушание и «неблагонадежность для царствия небесного» [Лк. 9:62]. Иисусу не нужны были добропорядочные и совершенные люди Аристотеля, ему не нужны были безмятежные люди Эпикура, ему даже не нужны были разумно-бесстрастные люди Эпиктета и Аврелия, равно как и законопослушные, и трудолюбивые, и патриотичные, и семейные, и благонамеренные.

Все эти категории были контрабандой протащены в христианство из Античности, благодаря чему и появился весь псевдоморфоз двух тысячелетий европейской истории, сделавший этику набором идеалистических фикций, а сотериологический вариант иудейской национальной религии – идеологией миро- и человеколюбия.

О «падении нравов»

Недавно стал свидетелем старого как мир разговора о падении нравов. В очередной раз убедился, что эта тема обсуждается с серьезными когнитивными искажениями и изобилует логическими ошибками. А потому звучит как брюзжание.

Сам дискурс падения нравов является следствием нарушения закона тождества. Этот базовый закон логики требует, чтобы сравнение проводилось между сравнимыми предметами. В идеале это выглядит так: мы сравниваем, допустим, нравы римской аристократии времен расцвета Республики с нравами римской аристократии во времена Флавиев. Или нравы русского купечества и современного российского предпринимательства. Вполне научные темы, почему нет.

Но в большинстве случаев сравнения никуда не годятся. Почему вообще людям свойственны такие разговоры? Человек всю жизнь слышит про славное прошлое Отечества: о трудолюбивых крестьянах, честных купцах, преданных присяге дворянах, благоверных дамах, набожных святых и прочих таких людях. А потом вечером человек идет по своему спальному району и видит совсем иную публику. Или смотрит рандомное современное кино и сравнивает с лучшими кинами прошлых лет. И делает понятные выводы об этом самом падении.

Про кино и вообще про культуру все просто: нельзя сравнивать избранные, отсеянные временем, лучшие образцы прошлых лет и веков со средними, случайными образцами сегодняшнего дня.

Теперь о нравах. Чтобы не допускать искажений, нужно придерживаться трех правил. Во-первых, нельзя сравнивать нравы разных социальных слоев. Нужно помнить, что облик ранее существовавших обществ всегда определяется по высшему слою – нравы римлян определяются по патрициям, средневековых европейцев – по феодалам, русских имперского периода – по дворянам. Бессмысленно сравнивать их с нравами тех, кто сегодня стоит в очереди в поликлинике или отдыхает в трехзвездочных турецких отелях.

Во-вторых, нельзя сравнивать разные возраста. В первую очередь, зрелых людей с молодыми. «Видела я современных школьников – тупые разговоры, парни матерятся, размалеванные девки визжат». Скорее всего, лет через тридцать эти школьники будут брюзжать тоже самое. В общем, сравнивать можно только людей одинаковых возрастов – и никогда не судить молодых теми же мерками, что и зрелых.

В-третьих, нельзя сравнивать нравы в мирной и военной жизни: «Вот в войну люди настоящие были, а теперь…». И совсем уж дико звучат разговоры про «пороха не нюхали», «люди изнежились», «плохо жили, зато сплоченнее были» и вот это вот все. Это людоедство и рессентимент.

В общем, сравнение должно касаться одного и того же объекта, взятого в одном и том же отношении – иначе закон тождества нарушается. И потому весь дискурс падения нравов чаще всего походит на бородатый анекдот: «Ну и цены у вас в Москве: Ламборгини – 300 тысяч евро! А вот у нас в Пензе килограмм гречки – 60 рублей».

Русское слово добродетель звучит громоздко, поскольку является калькой с греческого εύεργεσία – благодеяние. Но добродетелью переводят другое греческое слово – ἀρετή. Такой перевод вполне допустим, но не очень удачен, а оттого добродетель на наш слух все равно ощущается каким-то неродным либо книжным словом. Что справедливо, так как оно таковым и является.

Разберемся с ἀρετή. Нужно понимать, что нравственные понятия чаще всего берутся из обыденного языка в результате трансформации понятий прагматических. То есть: сначала слова имеют чисто бытовое значение, а уже потом – по мере развития абстрактного мышления – приобретают этическую окраску. Аналогом ἀρετή в русском языке является добро или благо – не только в смысле прямого перевода, но и в смысле истории понятия.

Как может употребляться русское добро? Оно может означать согласие: – «Встречаемся в пять, добро?» – «Добро». В данном случае добро – это синоним годится, то есть годно, пригодно. То же значение имеют несколько устаревшие, но понятные нам сочетания вроде добрый дом, [там собралась] добрая сотня человек, [пожелание] доброго здоровья – здесь имеется ввиду не нравственное добро, а добротность, качественность, правильное устроение и, опять же, пригодность. Также и английское good означает и материальные активы – блага. Например: «Он богат, у этого добра сколько хочешь». То есть ἀρετή, добро (и благо тоже), good – это и этические, и как бы технические характеристики объекта – любого объекта. Это обозначения качества в обыденном смысле – качественный продукт, а отсюда и качественный человек.

То есть: быть добродетельным – это означает быть человеком высшего качества, быть первоклассным, первосортным, отменным, отборным.

К слову, я всегда думал, что та же схема работает и с русским словом порок. Я полагал, что порок как антитеза добродетели этимологически связан с порчей (имущества или здоровья), то есть что речь идет об изъяне, из-за которого добротное превращается в свою противоположность. То есть было нечто качественное – и оно испортилось: также человек был (или мог быть) добродетельным, а стал порочным, испорченным. Но этимологические словари русского языка отрицают такую связь – и я бы с удовольствием усомнился в их выводах (мягко говоря, неочевидных). Но я сам настолько не люблю всякую народную этимологию, что ничего не остается как смиренно подчиниться авторитету филологов. А они утверждают, что порок связан с порицанием, а порча – с прорастанием во влаге и тепле (почему?).

Короче говоря, ἀρετή – это и добродетель, и добротность в прагматическом смысле слова. Это важно подчеркнуть потому, что у многих людей есть странное заблуждение: что повседневная лексика и морально-этические категории никак не связаны. Что, мол, представление о добре берется чуть ли не с неба, тогда как все они вырастают из естественного языка. А точнее, они берутся из разума, способного различать правильное и неправильное, и из врожденного нравственного чувства, которому мы обязаны эволюционными механизмами.

Нищета кинизма (1)

Поговорим о противоречиях кинизма – сократической школы, самым ярким представителем которой был Диоген Синопский. Эта школа концентрировала свое внимание на особом образе жизни, единственно (по ее мнению) достойном мудреца. Действительно, киники по части практики сильно превосходили все остальные школы. А ведь философская практика в древности ценилась ничуть не менее, чем теория.

Одно дело – (как в случае Платона) совершать редкие вояжи на Сицилию, чтобы пожить во дворце тиранна (это не описка, в греческом смысле слова два «н»): предприятие рисковое, но не связанное с ежеминутными лишениями. Или, в варианте Сократа, нелегко отказываться от денег, претерпевать насмешки сограждан и поношения жены. Но все же эти примеры не выдерживают сравнения с добровольной жизнью в крайней бедности – в бродяжничестве, в прошении милостыни, в сношении агрессии (киников нередко избивали за их выходки) и прочем:

«Они проповедовали также неприхотливый образ жизни, довольствуясь самой необходимой пищей и одним плащом, презирая богатство, славу, знатность. Некоторые, например, питались исключительно зеленью и пили холодную воду, жили под первой попавшейся крышей или в бочках, как Диоген, который любил говорить, что только боги ни в чём не нуждаются, а богоподобные люди нуждаются в малом.» (Эта и другие цитаты взяты из Лаэрция).

То есть их жизненная практика заключалась в демонстрации независимости от материального. По сути, они «говорили и показывали», что счастье и добродетель обратно пропорциональны мирским благам. И чем меньше у тебя есть, тем больше ты способен к духовной жизни.

Пересказывать анекдоты кинической жизни можно бесконечно: там каждый эпизод так и просится в текст, а потому и мы не удержимся:

«Как-то раз он закричал: «Эй, вы, люди!» Сбежался народ. Он набросился на них с палкой со словами: «Я звал людей, а не дерьмо». <…>
Часто занимаясь онанизмом на виду у всех, он приговаривал: «О, если бы, потирая брюхо, можно было бы утолить и голод». <…>
Во время пира ему бросали кости, как собаке. Тогда он подошел к пирующим и обмочил их, как собака. <…>
Однажды какой-то человек привёл его в богатый дом и запретил плеваться, тогда он сначала отхаркнулся, а потом плюнул ему в лицо, прибавив, что более грязного места не нашёл.»

И самое знаменитое и замечательное:

«В Крании Диоген грелся на солнышке. Подошёл Александр и сказал: «Проси у меня чего хочешь». Диоген ответил: «Только не загораживай мне солнца».»

Такое поведение соответствовало задаче, которую Диогену напророчил оракул: он должен был заниматься παραχαράττειν τὸ νόμισμα. Буквально это означает «перечеканку монет», что Диоген воспринял буквально – и стал подделывать деньги. За фальшивомонетничество его и изгнали с родины. На самом же деле, по мнению самого Диогена и/или его доксографов, оракул должен был быть понят иносказательно – речь шла о переоценке ценностей.

В этом и состоит суть кинизма: «обывательские» ценности – богатство и почет – должны быть переоценены, чтобы восторжествовали новые ценности, а именно скромная жизнь, внутренняя свобода, равнодушие к лишениям и невозмутимость духа.

Звучит вполне логично. Но, как мы увидим далее, жизнь самих киников очень слабо согласовывалась с этими принципами.

Нищета кинизма (2)

Именно к киникам восходит принцип жизни согласно природе. Для них было принципиально важно противоположение природы и общества. Раз природа человека разумна, то и жить нужно согласно разуму – но неразумные люди устроили государство на иных началах.

«Бесполезным трудам следует предпочесть труды в согласии с природой и жить счастливо; люди несчастны только из-за собственного неразумия. И когда мы привыкнем, то презрение к наслаждению само по себе доставляет высочайшее удовольствие. <…> Это и впрямь было «перечеканкой монеты», так как он меньше всего считался с законами государства, предпочитая им законы природы.»

В этом аспекте киники преемствовали Гераклиту – неслучайно они впервые заговорили о себе как о космополитах. Это слово неверно воспринимать на современный лад – как антитезу всего национального.

Космополит в античном понимании – это гражданин Космоса, то есть приверженец божественного порядка, гражданин космического полиса. А это тот, кто желает видеть земное государство подобием божественного закона, а не узаконением человеческой порочности: «Бог мне друг, у меня с ним всё общее», писал кинизирующий античный автор. Потому, собственно, стоики были наследниками и Гераклита, и киников.

И потому же, кстати, ко всем ним крайне уважительно относились христиане – хотя формально вся эта гераклитовская линия была относительно материалистической: именно из-за антигедонистического и аскетического пафоса и положения о том, что земная жизнь должна быть отражением небесной.

Идеальный киник всецело подчиняет себя радикальным аскетическим практикам. У него нет никакого имущества – кроме плаща, посоха и сумы. У него нет постоянного пристанища – он бродячий проповедник, а не оседлый учитель. Он не дорожит собой – он провоцирует, эпатирует, шокирует, то есть как бы «будит» людей. Он не признает никаких авторитетов, но переоценивает ценности. И всему он предпочитает, так сказать, триединство счастья, добродетели и свободы.

«Кинический мудрец, возвысившийся над мнениями толпы, «автаркичен», ибо не нуждается ни в богатствах, ни в цивилизации, ни в милостях судьбы. Поскольку он не привязан ни к чему внешнему, у него ничего нельзя отнять, так чтобы утрата поставила под угрозу его счастье. Следовательно, можно сказать, что киники превращают сократическое самообладание (εγκράτεια) в автаркию (αὐτάρκεια).» (Греческая философия. Т.I, ред. М. Канто-Спербер)

Киническая автаркия – это самодостаточность, самодовление, внутренняя независимость.

Римский киник начала христианской эры Дион Хрисостом (то есть Златоуст) излагает взгляды Диогена на то, чем жизнь кинического мудреца прекраснее жизни тиранна. Последний живет в золотой клетке – в постоянном страхе, в недоверии к приближенным, в презрении к народу. Философ свободен от такой участи:

«Я иду туда, куда мне заблагорассудится, совсем один, хоть ночью, хоть днём <…>. Если исчезнет вдруг всё золото мира, всё серебро, вся медь, меня это ничуть не встревожит.» (Из речей Диогена в изложении Диона Хрисостома).

Однако, не все так гладко. К кинизму есть вопросы – а точнее не столько к самому кинизму (течение имеет, на секундочку, тысячелетнюю историю), сколько к Диогену (а точнее, на примере Диогена эти вопросы удобнее всего обосновать).

Во-первых, онтология киников крайне противоречива. Да и образ жизни также расходится с вышеназванными идеалами – о чем завтра будет новый текст.

Нищета кинизма (3)

(Ранние) киники крайне презрительно относились к теории – что не могло не сделать их воззрения непоследовательными.

С одной стороны, они призывали жить разумно, а с другой воспевали животный, «собачий» образ жизни. И то, и другое может оправдываться «жизнью согласно природе». Но какой именно природе – животной или разумной? Прилюдно совокупляться и рукоблудить – это одно. Следовать разуму и блюсти жесточайшую аскезу – это совсем иное.

Так вот вопрос: кинический идеал человека – это все же животное или полубог? Если нужно следовать высшему закону, презирая нравы порочных людей, составляющих государство – то это одно. А если нужно отринуть все цивилизованное, чтобы приобщиться к природной простоте (причем природной в самом современном смысле слова) – то это вообще другое.

В этом и кроется существенное противоречие кинизма в версии Диогена. Дисциплина ума и желания противоположна животному образу жизни. У киников же получается странное единство противоположностей там, где его вообще-то быть не должно. Порицать обывательские нравы – дело приятное. Но это нужно делать либо слева, либо справа. Либо нужно говорить: «Чего вы такие все серьезные? Будьте свободны от условностей – естественное не безобразно». Либо наоборот: «Нельзя потакать низменным инстинктам – в том числе алчности и честолюбию: будьте как боги».

Можно, конечно, сказать, что эпатаж как раз и имел целью достичь сверхчеловеческого перед погружение в дочеловеческое – Диоген, мол, привлекал к себе внимание похабным поведением, чтобы потом вознести человека на духовный Олимп. Вполне возможно, но меня в такой спекуляции что-то смущает – как-то не походил Диоген на диалектика и стратега.

Получается, что жизнь киника хотя и состоит в согласии в разумом и добродетелью (в их понимании), но все же – в первую очередь – свободна. Киник стремится к самодовлению, к отречению от зависимостей и привязанностей – а потому возвышенное и низменное становятся для него неразличимы. Грубо говоря, «я делаю что хочу, но при этом никому не врежу и ничему не потакаю – ни другим людям, ни своему телу». И свобода для него важнее, чем различение животного и божественного. Но это абсурд. Это все равно, что сказать: «Для меня нет разницы между целибатом и многожеством – главное, не банальный моногамный брак».

Так или иначе, онтологию Диогена нелегко реконструировать – не потому, что у нас мало о ней сведений, а потому что главный пункт – то, что же составляет природу вещей – выражен противоречиво. Его картина мира непонятна – и проблема не в скудости источников, а в самой сути кинизма.

Например, от Анаксимандра остался один фрагмент, а от Гераклита – полторы сотни (большая часть которых далека от ясности), но все равно мы можем реконструировать их взгляды, поскольку взгляды у них были. А вот были ли взгляды у киников – помимо, разумеется, этических – это вот вообще не ясно. Вполне вероятно, что они не отличались от взглядов Гераклита – но интерпретаций Гераклита уже в древности было несколько. Так что в любом случае у нас выходит какая-то несуразица.

Нищета кинизма (4)

Противоречия раннего кинизма видны в не только в теоретической, но и в практической философии. Чему, если вдуматься, они учат: богатство хуже бедности, семейность хуже одиночества, неразумие хуже разума – и, если обобщать, свобода лучше привязанности.

Киники считали, что человеку не нужны ни богатство, ни слава, ни общество других людей – мудрец должен быть свободен от этих идолов. Диоген говорил: «Небо – мне крыша, вся земля – ложе, все реки к моим услугам, леса – мой стол». А теперь посмотрим, как реально жил Диоген.

Начнем с того, что Диоген просил подаяние – с этим связано множество анекдотов. Но при этом он говорил об имущих следующее:

«Неужели ты думаешь, что от толстопузых много толку? Людям разумным следовало бы провести их по городу, подвершить очистительным обрядам и изгнать, а ещё лучше — убить, разрубить на мясо и употребить в пищу, как делают с крупными рыбами, мясо которых вываривают и вытапливают из него жир; у нас в Понте так добывают свиное сало для умащения. Право, я думаю, у таких людей не больше души, чем у свиней.»

Каково, а? Богатых нужно разрубить на части, ибо они свиньи, а не люди – а потому я буду клянчить у них деньги. Мы видим прообраз типичного социалиста последних веков – который сам ничего не делает (поскольку патологически боится и презирает любой честный труд), но считает, что его должны содержать те, кого он ненавидит. Работать не буду – буду жить за счет богатых и призывать их уничтожать. Но оставим моральный аспект – интересно другое: где же тут хваленая киническая независимость – автаркия?

С этим связано и другое противоречие кинического образа жизни: все реки и все леса «к его услугам», но живет Диоген исключительно в городах – да притом не в самых захолустных. Наш клиент родился в Синопе – это, на секундочку, черноморское побережье Малой Азии – так каким же образом он очутился в Афинах, а потом в Коринфе (то есть в Европе)?

Да, с родины его выгнали за финансовые махинации – но он не перебрался ни в соседний город, ни в относительно недалекую от Синопы Ионию – он добрался до материковой Греции. Так почему? Официальная версия звучит прекрасно:

«Он видел, что именно в Коринфе собирается больше всего народу из-за того, что там и гавань есть, и гетер много и что этот город лежит как бы на перекрестке всех дорог Греции. Диоген думал, что, подобно хорошему врачу, который идёт помогать туда, где больных больше всего, и философу необходимо находиться именно там, где больше всего встречается людей неразумных, чтобы обнаруживать их неразумие и порицать его.»

Просто врач без границ. Действительно, там много порочных людей. А еще в портовых городах много богатых – а потому можно запараллелить обучение этике и выканючивание подачек. Похожую стратегию реализовывал и киник Кратет, который «нарочно ругался с проститутками, чтобы приучить себя к поношениям». Действительно, больше ругаться не с кем – нужно упражнять свою автаркию именно в обществе, на которое приятно поглазеть. Не на рынке, не среди вольноотпущенников, не среди рабов, не среди уголовников, а именно на панели – и все ради философии. Без сомнения.

То есть киники на словах удивительно самодостаточные люди – но почему-то не способны жить автономно и кормить сами себя.

Нищета кинизма (5) (окончание)

Ну и главное. До сих пор большинство людей стихийно верят в то, что главной человеческой мотивацией является алчность. А потому людям нравится, когда кто-то добровольно принимает обет бедности – как те же киники. Это ошибка.

Людей, которые так уж любят имущество, на самом деле не очень много. А тот, кто демонстративно живет в нищете и самоуничижении – тот, скорее всего, поражен иной страстью, ничуть не менее дурной – тщеславием. И если смотреть на Диогена сотоварищи с этой точки зрения, то этическое содержание кинизма становится еще более куцым.

Нельзя не отдать должное древним – они сами прекрасно понимали эту мотивацию киников. Оно было не только у Диогена, но и у основателя кинизма – Антисфена, ученика Сократа:

«Увидев, что тот так вывернул свой плащ, что стали видны дыры, Сократ заметил: «Через дыры твоего плаща просвечивает тщеславие».»

Сократ блистательно вскрыл своего слушателя. А его главный ученик проделал то же самое с главным учеником Антисфена (вот уж прекрасная симметрия):

«Однажды Платон пригласил в гости друзей, прибывших от Дионисия. Пришел и Диоген и стал топтать ковры хозяина со словами: «Попираю тщеславие Платона». На что Платон заметил: «Какое же тебя самого распирает тщеславие, хотя ты и делаешь вид, будто вовсе не тщеславен». По другим сведениям Диоген сказал: «Попираю гордыню Платона». — «Другой гордыней», — ответил Платон.»

Еще лучше он умыл Диогена в другом эпизоде:

«Однажды [Диоген – М.В.] стоял, весь промокший до нитки. Собрались люди и стали жалеть его. Проходивший мимо Платон обратился к ним: «Если вам действительно жаль его, ступайте своей дорогой» (этим он намекал на его тщеславие).»

Сведения о Диогене изобилует казусами и скандалами – но не теологией, физикой или логикой. Этому персонажу сущность вещей была неинтересна – ему было интересно оскорблять тех, кто умнее него (того же Платона, например) и эпатировать тех, кто адекватнее его. И теоретическая философия оставляла его равнодушным, поскольку Диогену был интересен только Диоген. А прошение милостыни – это (кроме того что это лень) такое же тщеславие, как и остальное его поведение:

«Однажды он просил милостыню у статуи. Спрошенный, почему он так поступает, ответил: «Так я привыкаю к отказам».»

Статуи обычно ставят в людных местах – все дело в этом, а не в духовных упражнениях самодовлеющего мудреца. Полагаю, у Диогена (и других известных киников) была известная акцентуация характера – истерическое (или демонстративное) заострение. Для таких людей важно привлекать к себе внимание – любыми способами. В отличие от страдающих нарциссическим расстройством личности, для них не важно, что о них думают окружающие – куда важнее то, что о них думают. Оскорблять, давить на жалость, восхвалять себя, унижаться – истерик сделает все, чтобы его запомнили.

В том бы не было беды, если бы все эти выкрутасы не входили в противоречия с декларациями киников. Внутренняя и внешняя независимость не очень сочетается с паразитическим образом жизни и кокетничаньем перед публикой. Космополитизм (даже в античной версии), воспевание естественности и апологетика бродяжничества плохо стыкуется с жизнью в мегаполисах.

Конечно, кинизм не сводится только к Диогену – это течение дожило до поздней Античности, а потому не стоит отрицать его достижения (главным из которых является – так, на секундочку – стоицизм)

В общем, про Диогена нужно сказать довольно жесткие слова. Не отрицая его ум и талант, конечно: Диоген до конца жизни остался тем, кем ему было напророчено стать – и в уголовном, и в духовном плане он всегда оставался фальшивомонетчиком.

Вольтер писал, что «добродетель и порок, моральные добро и зло во всех странах являются тем, что полезно либо вредно обществу».

Сейчас такая формулировка выглядит подозрительно – особенно после коллективистских и этатистских ужасов последнего века. Потому в конституции РФ имеется иная формулировка: «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства.»

По поводу этой самой «высшей ценности» отдельного человека сломано много копий. Особенно на нее любят нападать критики либерализма, которые видят в ней «торжество индивидуализма», «пропаганду социального атомизма» и прочие традиционалистские фикции.

На самом деле между вольтеровским пониманием морали как конструкта, бенефициаром которого является общество, и формулировкой действующей конституции нет противоречия. «Коллективизм» и «индивидуализм» связаны, что называется, диалектически.

Критики «индивидуализма» не учитывают, что провозглашение прав и свобод человека в качестве высшей ценности является ничем иным, как констатацией факта, что защита отдельного человека есть главная польза именно для общества. То есть что это чисто утилитарная штука. Иначе: высшая ценность отдельного человека – это камуфляж общественных интересов.

Высшей ценностью в любом случае является общество – но оно намеренно отказывается от претензии на высшую ценность. Потому что если мы скажем, что высшей ценностью для общества является оно само, мы – внимание – может обществу существенно повредить.

Допустим, мы прописали, что высшей ценностью являются коллективные интересы, что целое важнее части. А потом к власти внезапно приходят левые. И делают то, что левые умеют лучше всего – начинают убивать отдельных людей ради «блага общества». А потом еще убивать – и еще, и еще. А параллельно с этим ради «блага общества» начинают забирать базовые права и свободы: «чрезмерная свобода слова вредит обществу – ведь каждый может ляпать что угодно». «Свобода предпринимательства ведет к расслоению, к социальной розни – лучше экономикой будет заниматься государство, ведь оно печется обо всем обществе, а не о личной наживе». «Нельзя подпускать к выборам кого угодно – без вертикальной партийной дисциплины к власти придут шпионы и популисты и все развалят».

То есть – если мы провозглашаем общественные интересы в качестве высшей ценности, то общество от этого скорее проиграет, чем выиграет: его интересы быстро подомнет государство. А потому для общей пользы нужно отказаться от общей пользы как концепта – и заменить этот концепт на противоположный. По сути это означает: «Мы не дадим в обиду ни одного человека – иначе государственная машина постепенно уничтожит все общество».

Реальная оппозиция существует не между человеком и обществом, а между обществом и государством. Рядовой человек – часть общества, а рядовой представитель власти – часть государства. Понятно, что реальность сложнее, но для простоты примем этот тезис за аксиому. Когда общество формулирует примат прав и свобод отдельного человека, оно тем самым маскируется и защищает себя от государства, которое в ином случае легко может поглотить и подменить собой общество.

Продолжение вчерашнего.

Принцип высшей ценности отдельного человека – не метафизический, а чисто практический. Он не имеет целью поставить на пьедестал часть в противовес целому, как полагают радикальные левые этатисты (которые часто прикрываются правой риторикой). Этот принцип на деле гласит: если государство захочет посягнуть на отдельного члена общества, то (пусть он даже трижды обществу неприятен) оно не даст его на съедение – ведь государству понравятся такие посягательства, и оно продолжит общество давить.

Вывод из всего этого весьма неприятен: каждый раз, когда мы понимаем, что государство творит беспредел, но говорим «ну и пусть – ведь этот беспредел касается неприятных нам людей», мы увеличиваем вероятность того, что в следующий раз этот беспредел повторится уже в отношении приятных нам людей – или в отношении нас.

Бесконечно приятно когда «власть, наконец, берется за олигархов (левых, либералов, русофобов – нужное подчеркнуть)». Но нужно понимать, что если государство может укротить олигарха со всем его влиянием – то расправиться с рядовым гражданином ей уже не составит труда. А потому провозглашение высшей ценности отдельного человека – это не антиобщественная, а самая что ни есть общественная полезная формулировка.

А вот идея вроде «сейчас мы дадим власти нарушить права отвратительного человека N – то есть используем государство в своих целях» – это плохая идея.

Провозглаашение и выполнение принципа «человек есть высшая ценность» возможно при соблюдении 3 условий.

1) Наличие развитой бюрократии. Такая бюрократия единственно способна осуществить соблюдение прав и свобод. Но одновременно, благодаря своему могуществу, она способна стать источником нарушения прав и свобод. Потому этот принцип является и конституирующим бюрократию, и ограничивающим ее.

2) Это возможно в тех обществах, где соблюдение принципа может принести обществу выгоду. Свобода слова соблюдается – и потому общество способно производить интеллектуальный продукт. Свобода предпринимательства соблюдается – и потому маленький кусочек плоти способен произвести продукт на сотни миллиардов. То есть там, где человеческий ресурс силен – там возможно и соблюдение принципа. Поэтому он стал актуален только в последний век – до этого глупо было говорить, что права уголовников, разнорабочих или бездомных имеют ценность. Такое может себе позволить только богатое общество, опирающееся на человеческий капитал.

3) Отсюда третье. Это возможно, если защита этого принципа стоит обществу совсем недорого.

Сложность возникает тогда, когда люди попадают в экстремальные ситуации – войны, стихийные бедствия и прочие. Отсюда коллизии многих фильмов про выживание, конец света и тэ пэ – когда нужно пожертвовать одним невинным ради спасения многих. И героям крайне тяжело это сделать – потому что они привыкли мыслить человека метафизично, тогда как принцип самоценности человека не метафизичен, а утилитарен. «Да, человечество может погибнуть, но вот этого вот человека я в жертву не принесу».

Такой ход выглядит слишком сентиментально, но – на самом деле – он является отличным методом пропаганды общественных интересов: «Помни, дорогой зритель: мы должны быть заодно, а не сдавать друг друга – даже в крайних обстоятельствах». Звучит не очень правдоподобно – потому что это пропаганда, а не искусство.

Кстати, ровно об этом же (о противостоянии общества и государства) полуторавековое противостояние либерализма (и национализма) с марксизмом (и неомарксизмом), о чем к концу недели появится серия постов. Там будет и про ЕС, и про США, и про пресловутых англичан.

Нативная интеграция

Для чего, если вдуматься, читать современную художественную литературу? Ну не для того же, чтобы узнать что-то новое, правильно? Гении прошлых веков фактически закрыли для новых авторов классические сюжеты – а великие постмодернисты сузили пространство языковых игр.

Всякий новый автор (знаю по себе) оказывается на прокрустовом ложе: много сюжета – банально, мало смысла – пошло. Остается неисчерпаемость внутренней речи автора, символизм фабулы, сомнамбулизм стиля. Когда важно не то, что будет в книге дальше, а то, о чем читаешь прямо сейчас.

Издательство Де’либри представляет «Пневмафагию» Юрия Должникова. Это 500 страниц такого вот сомнамбулического, символистского, «апофатического» текста. Напоминает «Котлован» Платонова и «Пушкинский дом» Битова. Заценим:

«Упражнение на правильное употребление факультативной буквы, вокруг требования обязательного написания которой создаются целые сообщества, вечная ошибка в первой гласной при написании фамилии в бланках, заполняемых на слух: говорите по слогам, пожалуйста. – Жизнь, живая жизнь (вот и еще пример), она не может без таких заморочек, она, прежде чем позволит взять себя, любит всё усложнять.

Лев (Левка, Левушка) очень обеспокоился, когда узнал, что Николай Николаевич Палицын взялся подтянуть свою же ученицу Анюту Б. по профильному предмету – географии. Та готовилась к поступлению в прибежище всех непритязательных провинциалок, до сих пор еще носившее то типовое имя, растиражированность которого чуть ли не до нуля снижала ценность почета, подразумевавшегося в недавнем прошлом под наличием этого имени после типового же наименования государственного учреждения высшего образования. Волны новых слов, с недружным опозданием докатывавшиеся до традиционно безмолвной местности, в своем разнобое смешивали в одну пену что брокеров, что нимфеток, а потому и то, что под этими понятиями подразумевали вкривь и вкось усвоенные слова, естественно, мало что общего имело с теми понятиями, которые они будто бы исчерпывающе выражали. Время, теперь говорят, стояло на дворе такое, что трудно было чем-то удивить, а вот поди ж ты: страсть лысого человечка, отмотавшего уже больше половины жизни, в резонансе совпала с романтической дурью домашней до одомашенности девушки – разве ж то не скандал? Вот о чем он подумал, когда узнал о приватных уроках на безгонорарной основе, и вот на что ей, Анюте, намекал, пытаясь воззвать к ее рассудку, строго при этом следя за тем, чтобы не перейти ту черту, за которой начинается претензия на устыдить. Посредник морали из него вышел никудышный, явка у школы после занятий физкультурой, когда он, понадеявшись на потную разгоряченность, думал застать ее врасплох, была провалена с треском: то трещали искры из его глаз, пусть получил он всего-то – крепкую пощечину.»

Если такая стилистика вам по душе – приобретайте: книга есть во всех крупных интернет-магазинах (например, в Лабиринте).

Различение №5: либерализм и неомарксизм (1)

Недавно я писал об обществе и государстве и их противостоянии – в контексте прав человека. Углубимся в тему этого противостояния.

Либерализм и неомарксизм – это очень большие мировоззренческие системы, рассматривать которые можно очень долго. Обе прошли длительную эволюцию и имеют десятки версий. Чтобы максимально лаконично их различить, нужно рассмотреть их на двух уровнях: 1) социально-философском и антропологическом и 2) политическом. Подчеркну: именно политическом, а не на политологическом – противостояние данных систем затрагивает судьбы миллиардов людей и триллионов денежных единиц в любой валюте, а потому невозможно рассматривать их только как идеи (или комплексы идей) и игнорировать их практическую часть.

Единственное, чего здесь не будет – это экономики. И потому, что я в ней совсем не специалист, и потому, что экономика является чисто прикладной областью, конструируемой из философии и политики.

На всякий случай укажу, что я буду рассматривать либерализм в его классическом варианте (Локк, Монтескье, французские просветители) – и прошу не путать его с тем, что у нас называлось либерализмом в последние десятилетия: деятели 90х и современная эхомосковская оппозиция имеют к либерализму еще меньшее отношение, чем Ольга Бузова – к нобелевской премии по химии.

Главный тезис состоит в том, что современная борьба либерализма и неомарксизма – это не что иное, как противостояние общества и государства внутри каждой страны, а также наций и наднациональной бюрократии на международном уровне.

Начнем с либерализма. Он исторически способствовал превращению империй в национальные государства, сословий – в нации, теократических обществ – в светские, а религиозных представлений об онтологической неполноценности человека – в апологию достоинства человека и неотъемлемости его базовых свобод.

Человек, с точки зрения либерализма, по своей сути является рациональным и благим существом, достойным счастья и способным к его достижению. Либеральная модель была сконструирована так, что даже пороки человека – алчность и тщеславие – могли бы не только помогать человека достичь личного счастья, но и умножали бы общественное благо.

Если говорить о недостатках либерализма, то следует отметить, во-первых, переоценку человеческой рациональности – ведь далеко не все люди (как ни прискорбно) способны к свободе, счастью и добродетели. И во-вторых, либерализм недооценил роль сообществ.

Любое государство состоит, прежде всего, из сообществ (главными из которых являются этносы), а уже потом из отдельных людей – и, тем более, человечество состоит из государств и народов. Либеральная модель расценивала национальный эгоизм и религиозное чувство исключительно как домодернистские предрассудки, но отказ отдельного человека от личной выгоды в пользу интересов своего народа – это, чаще всего, весьма рациональная, а не иррациональная стратегия.

Потому большой ошибкой философии либерализма (особенно в 20м веке) была негативная оценка национальных, государственных, культурных, религиозных и иных форм группового фаворитизма. «Нации и религии отмирают». Нет, не отмирают. «Мир становится единым». Нет, не становится и никогда не станет.

В целом же любой либерализм национален (если нет, то он только называется либерализмом, как в отечественном случае), поскольку нация, обретшая свободу от внутреннего и внешнего угнетения, неизбежно обустраивает собственную жизнь в соответствии со своими интересами и особенностями своей культуры. Мы видим это на примере восточноевропейских стран, освободившихся от марксистской тирании: близкие по языку и генетике Чехия и Польша в плане культуры различаются до неузнаваемости, оставаясь при этом демократическими государствами.

Либерализм и неомарксизм (2)

Вчера мы говорили о либерализме, сегодня настал черед неомарксизма. Сущность этой идеологии заложена в самом названии. Это именно что новый марксизм – а потому следует понять, чем же являлся исторический марксизм.

Если либерализм видел свою миссию в самоактуализации человека и превращению его пороков в добродетели, то марксизм всегда разжигал в человеке самые постыдные, самые низменные страсти – зависть, лень и жестокость. Антропология марксизма мало чем отличается от радикальных гностических воззрений – человек не имеет права сам управлять своей жизнью, поскольку (если дать ему минимальную свободу слова, совести или собраний) он неизбежно окажется жертвой «буржуазной» пропаганды и поставит под угрозу существование социалистического общества.

Цензура, регламентация жизни, нивелирование личностных особенностей, уничтожение высокой культуры и массовые убийства – это не эксцессы марксизма, а самая его суть. Никакой человек – согласно воззрениям этой радикально левой идеологии – неспособен к самоорганизации, к добродетели, к счастью, к свободе – а потому требует жесточайшего подавления со стороны государства.

Неомарксизм отличается от марксизма – но в отношении природы человека они более чем солидарны. Это антигуманные идеологии (как антигуманен любой гностицизм) – но именно поэтому они пользуются риторикой о защите обездоленных, гуманизме, милосердии и т.п.

Либерализм видит свою миссию в освобождении, в облагораживании человека, а марксизм и неомарксизм – в его моральном развращении и правовом унижении.

Неомарксизм невозможно анализировать лишь как философию или социальную философию, игнорируя чисто политический уровень. Марксизм XIXго века пропагандировал антагонизм интересов пролетариата и буржуазии – и в некоторой степени это было правдой, но только в некоторой. Это важно понять: даже сейчас, если спросить любого наемного работника о том, к кому у него более всего претензий, он, с большой долей вероятности, укажет на своего работодателя, то есть (в старых терминах) на конкретного представителя «буржуазии». Но если мы то же самое спросим у собственника, у предпринимателя, то вряд ли владелец бизнеса укажет на своих работников. Он скажет, что больше других ему мешает государство, которое препятствует ему налогами и законами.

Это и есть ключ к марксизму. Кто более всего угрожал и угрожает правящему классу, который ранее был представлен аристократией, а теперь – номенклатурой? Привилегиям правящего слоя угрожает частные предприниматели в диапазоне от (вспомним марксистскую лексику) «лавочников» до крупных финансистов, то есть наиболее деятельные и влиятельные представители общества. Чем богаче общество, тем больше у него возникает вопросов к государству – а потому государство не может не сопротивляться «буржуазии».

И лучший способ наращивания своей мощи и укрощения общества – это стравливание бедных с богатыми внутри общества. «Разделяй и властвуй». Богатое и свободное (то есть сильное) общество нужно самому обществу, но государству гораздо проще иметь дело с обществом слабым.

Капитализм всегда был и остается главной внутренней угрозой бюрократии. Капитал может стать альтернативным центром власти, дать денег на партию, создать независимое сми и так далее. Потому чиновнику лучше иметь дело с людьми небогатыми. И тем прочнее его власть, чем беднее его население. Именно за этим и был придуман марксизм – для укрощения независимого капитала в интересах правящих элит.

Либерализм и неомарксизм (3)

Подытожим про марксизм (и здесь я фактически повторю тезисы Галковского): марксизм – не что иное как инструмент подавления капитала с помощью простонародья ради сохранения правящим слоем своих привилегий. В XIXм веке с помощью марксизма аристократия боролась с буржуазией. А сегодня с помощью неомарксизма номенклатура борется с финансовым и промышленным капиталом – тем самым, который и привел свои общества к процветанию.

В позапрошлом веке наиболее успешно это делала английская аристократия благодаря раннему вступлению в промышленную революцию – показательно, что эта же страна была и организатором первых коммунистических съездов, и резиденцией нынешнего Социалистического Интернационала.

Разумеется, марксизм и неомарксизм полезен аристократии и номенклатуре не только для внутреннего пользования, но и для внешних целей. С помощью марксизма английская аристократия смогла не только подавить собственную буржуазию, но и уничтожить двух крупных мировых игроков – Российскую и Германскую империи.

Интересно также и то, что в первой половине XXго века во всех западных странах, удерживавшихся от прямой социалистической диктатуры, государство как институция невероятно усилилось, сузив для общества пространство свободы. Это стало возможно благодаря усилению позиций левых партий – с их помощью часть функций общества была отдана правящей прослойке. То, что раньше находилось в ведении общин, перешло в руки государства – забота о стариках, образование и прочее. Нельзя сказать, что это было плохо, но факт остается фактом – государства стало в разы больше.

В следующей, последней части, я выступлю в роли адвоката дьявола – скажу пару добрых слов про евросоциализм. Для ЕС это оптимальная идеология. Для всех же остальных – смерть.

Russian Lives Matter

Уже несколько недель в правом сегменте Телеграма бушует дискуссия, вызванная предложением Егора Погрома использовать тактику black lives matter в отношении русских. Мол, русские в России являются угнетенным большинством, а потому любой негатив в их адрес должен натыкаться на жесткий ответ: «ты расист, потому что оскорбляешь угнетенный народ».

Что по сути сказал г-н Просвирнин? Очевиднейшую истину, в сравнении с которой 2х2=4 – сомнительная гипотеза. Но тут началось то, что не утрамбовывается в мой скорбный рассудок: многочисленные комментаторы стали убеждать его, что копировать левые негритянские технологии – не комильфо для великого русского народа.

Я чего-то не понимаю. На что положил жизнь недавно умерший Константин Анатольевич Крылов? Ровно на это – на то, чтобы донести до русских, что они поражены в правах в той стране, которая носит их имя (не говоря уже о других странах, где проводится жесткий этноцид и/или геноцид). На то, чтобы объяснить русским, что разговоры об их величии – это грубая лесть, прикрывающая колониальные практики. На то, чтобы убедить русских в том, что русский национализм – это про правозащиту (в том числе от хейт-спичей в адрес русских), а не про «мессианство» или «имперство». Крылов здоровье себе на этом сгубил, карьеру не сделал, великие книги не дописал.

И тут оказывается, что многие русские люди (нередко молодые) по уровню понимания равны советским патриотам конца 90х. Помню следующие разговоры:
- Нужен сильный русский бизнес!
- Бизнес? Деньги? Это ж еврейство какое-то! Не надо нам этого!

Или:
- Надо заниматься правозащитой.
- Права человека что ли? Про них всякие либерасты говорят – это не наш путь: нам нужен новый Сталин!

Прошло 20 лет. Ничего не поменялось. «Мы не негры, нам такого не надо». Ну да.

Среди возражений были и адекватные, вполне аргументированные – но вот такие (как выше) зело удивляют.

Я могу понять тех, кто верит в плоскую Землю. Действительно – идешь по ней, а она ровная. Логично. Я могу понять тех, кто верит во вредность прививок. Действительно – раньше ничего не кололи, и люди просто спокойно умирали, зато были ближе к природе. И не поспоришь. Но тех, кто отрицает угнетение русского народа в РФ – понять не могу. Равно как и тех, кто считает, что об этом «стыдно говорить».

Русская версия BLM нужна не только потому, что она эффективна, но и потому, что она справедлива. Русских действительно угнетают – а угнетенных нужно защищать. Русских обязаны защищать даже нерусские – из чувства справедливости. Это именно то, что следует объяснять всем и каждому. «Ты австралиец, да? Живешь себе тихо, лазишь по эвкалиптам, кидаешься коалами в кенгуру – а ты знаешь, что русских людей обижают? Нет? Ты расист, что ли? Не расист? Тогда на одно колееее-но!»

Вот об этом, насколько я понимаю, предложение г-на Погрома. Нет же, спорят… «Чем мы будем отличаться от негров, если будем им подражать? Надо быть выше этого!».

В общем, почти все возражения Егору сводятся к знаменитому пирожку:

мы покорители галактик
завоеватели миров
а также свадьбы юбилеи
корпоративы пикники

Дорогие подписчики!

Ниже два аудиофрагмента книги «Несть». Это черная комедия, в которую я вместил все, что больше всего люблю в литературе: бурлеск и абсурд, экшн и насилие, стилевую эклектику и языковые игры, трэш и угар. Впрочем, в конце романа комедия сильно иссякает – ей на смену приходит массовая бойня.

Все это – на любителя, но я знаю, что такие любители есть. Их и приглашаю к прослушиванию.