"Литература - это всего лишь ещё один способ воздать хвалу Господу" - писал, кажется, Честертон. Собственно, так оно раньше и было, особенно это касалось её высоких, "кшатрийских" жанров. Важнейшей функцией рыцарского романа была инициатическая. По сути, он оказывал эффект хорошей проповеди, но без клерикализма, принципиально чуждого людям
этого склада. А потому вместо священника как представителя клерикального сословия, там часто присутствует фигура "старца-отшельника", эдакого шейха, у которого рыцарь, после череды приключений, проходит инициацию. И вот тут уже даже не знаешь, чего здесь больше: Христианства или Ислама.
"Человек должен помнить, что камень тверд по природе, хоть есть камни мягче, а есть тверже. И это надлежит помнить тебе, сэр Ланселот, ибо ты не отступался от греха своего, как милостив ни был к тебе Господь. Вот потому ты тверже любого камня и тебя не размягчить ни воде, ни огню, и потому жар Святого Духа не проникает тебе в душу.
Но погляди, во всем мире не сыскать другого рыцаря, кому Господь наш ниспослал бы столько милостей, сколько тебе, ибо тебе дал Господь красоту и вежество, а также смысл и рассуждение, дабы мог ты различить добро от зла. И еще он дал тебе доблесть и мужество и наделил тебя достоинствами столь щедро, что ты всю жизнь свою, куда бы ни направился, везде одерживал победы. Но вот теперь Господь наш не пожелал долее попускать тебе, покуда ты не познаешь Его, волей или неволею". (" Повесть о Святом Граале")
этого склада. А потому вместо священника как представителя клерикального сословия, там часто присутствует фигура "старца-отшельника", эдакого шейха, у которого рыцарь, после череды приключений, проходит инициацию. И вот тут уже даже не знаешь, чего здесь больше: Христианства или Ислама.
"Человек должен помнить, что камень тверд по природе, хоть есть камни мягче, а есть тверже. И это надлежит помнить тебе, сэр Ланселот, ибо ты не отступался от греха своего, как милостив ни был к тебе Господь. Вот потому ты тверже любого камня и тебя не размягчить ни воде, ни огню, и потому жар Святого Духа не проникает тебе в душу.
Но погляди, во всем мире не сыскать другого рыцаря, кому Господь наш ниспослал бы столько милостей, сколько тебе, ибо тебе дал Господь красоту и вежество, а также смысл и рассуждение, дабы мог ты различить добро от зла. И еще он дал тебе доблесть и мужество и наделил тебя достоинствами столь щедро, что ты всю жизнь свою, куда бы ни направился, везде одерживал победы. Но вот теперь Господь наш не пожелал долее попускать тебе, покуда ты не познаешь Его, волей или неволею". (" Повесть о Святом Граале")
Тут у некоторых наверняка может возникнуть вопрос, отчего я выискиваю какие-то благие примеры в литературе немусульман, вместо того, чтобы искать их в Коране и Сунне.
Это совершенно бессмысленная постановка вопроса, претендующая на то, чтобы сравнивать несравнимое. Мой интерес в данном случае направлен на попытку вывода Ислама из культурной замкнутости и маргинализации, на которую он пока обречён в столкновении с Западом.
Проблема также в том, что современный западный обыватель, даже культурный и образованный, сам затянут в ложную парадигму, где его собственная история является перед ним в виде неких культурных памятников, дворцов, соборов и прочих святынь, и у ворот его прекрасных городов-музеев стоят некие толпы варваров-мусульман, которые якобы хотят всё это захватить, разрушить его культурное наследие.
И вот, я просто вспомнила, что привело меня к Исламу, за какие вещи цеплялось сознание, не имея других ориентиров. Что служило предвестниками истины. И да, искусство сыграло в этом важнейшую роль, потому что европейское искусство (если мы, конечно, говорим не о попсе) кристализирует в себе такие моменты потустороннего и такие явления духа, которые, что называется, вопиют к небесам. Часто поставить сам вопрос столь же важно, как и получить ответ.
На самом деле мы (мусульмане) находимся не больше и не меньше, чем в некой онтологической завершённости всего того, что было благо и славно в нашей истории и культуре. Джемаль прочерчивал линию преемственности между античным героем, который шёл на смерть при том, что ему ничего не было обещано, и пророком, который приходит к людям подобного склада и от имени Господа обещает. Терять эту связь категорически нельзя, это хорошо понимали арабы, и мы, люди "прометеической цивилизации", тем более в состоянии это понять.
У нас сегодня очень плохо понимают, что из себя представляли "эпохи невежества", их принято демонизировать и совершенно отвергать, хотя ни Пророк (да благословит его Аллах и приветствует), ни сподвижники не поступали таким образом. Всё хорошее оттуда прекрасно перешло в культуру мусульман первых поколений, и совершенно непонятно, отчего бы нам не делать то же самое.
Это совершенно бессмысленная постановка вопроса, претендующая на то, чтобы сравнивать несравнимое. Мой интерес в данном случае направлен на попытку вывода Ислама из культурной замкнутости и маргинализации, на которую он пока обречён в столкновении с Западом.
Проблема также в том, что современный западный обыватель, даже культурный и образованный, сам затянут в ложную парадигму, где его собственная история является перед ним в виде неких культурных памятников, дворцов, соборов и прочих святынь, и у ворот его прекрасных городов-музеев стоят некие толпы варваров-мусульман, которые якобы хотят всё это захватить, разрушить его культурное наследие.
И вот, я просто вспомнила, что привело меня к Исламу, за какие вещи цеплялось сознание, не имея других ориентиров. Что служило предвестниками истины. И да, искусство сыграло в этом важнейшую роль, потому что европейское искусство (если мы, конечно, говорим не о попсе) кристализирует в себе такие моменты потустороннего и такие явления духа, которые, что называется, вопиют к небесам. Часто поставить сам вопрос столь же важно, как и получить ответ.
На самом деле мы (мусульмане) находимся не больше и не меньше, чем в некой онтологической завершённости всего того, что было благо и славно в нашей истории и культуре. Джемаль прочерчивал линию преемственности между античным героем, который шёл на смерть при том, что ему ничего не было обещано, и пророком, который приходит к людям подобного склада и от имени Господа обещает. Терять эту связь категорически нельзя, это хорошо понимали арабы, и мы, люди "прометеической цивилизации", тем более в состоянии это понять.
У нас сегодня очень плохо понимают, что из себя представляли "эпохи невежества", их принято демонизировать и совершенно отвергать, хотя ни Пророк (да благословит его Аллах и приветствует), ни сподвижники не поступали таким образом. Всё хорошее оттуда прекрасно перешло в культуру мусульман первых поколений, и совершенно непонятно, отчего бы нам не делать то же самое.
В старофранцузской поэме "Орден рыцарства" (L'Ordene de Chevalerie), датированной XIII веком, выведен интересный и яркий образ Саладдина, который потом станет архетипическим для всех последующих западных авторов (например, послужит примером Вальтер Скотту в его романе "Талисман ").
В поэме Саладдин просит своего пленника, Хуго де Табари, князя Галилейского (реальное историческое лицо) ознакомить его с христианской традицией посвящения в рыцари. Его интерес вызван самой личностью Хуго, в котором Саладдин разглядел то, что в те времена называлось prozdome (это старое французское понятие, о появлении которого учёные ничего внятного сказать не могут, и означавшее примерно то же самое, что в исламской традиции именуется "футувва"). Хуго сперва отказывается под предлогом того, что король сарацин не христианин, но Саладдин напоминает ему, что он-де пленник... В общем, приходится христианскому воину посвящать "языческого короля" в тайны ордена.
Из интересных подробностей ритуала посвящения - полное омовение ("следует вам отмыть лицо и конечности, а после погрузиться в воду"), причём из контекста ясно, что это не обряд крещения, а именно часть инициатического ритуала. Особую роль играет облачение в ритуальные одежды, каждая деталь которых имеет свой символический цвет. Попутно надеясь на да'ват, Хуго рисует перед Саладдином какие-то совершенно нехристианские картины Рая, с образом ложа и всяческих удовольствий, которые Господь уготовил "для своих друзей" (прямая отсылка к "аулия" Аллаха), и которые "не видел глаз, не слышало ухо и не подозревало сердце", и всё это можно заслужить на пути рыцарского служения Богу. Уже ждала, что сейчас там появятся и райские девы, что было бы естественно, но видимо автор всё же памятовал о Святой Инквизиции. И вот тут уже наступает ощущение полной зеркальности, и закрадывается мысль, что всё на самом деле обстояло немного иначе... Как тут не вспомнить Эволу, который писал:
"В этом смысле, вопреки всему, крестовые походы способствовали культурному обогащению и взаимному обмену между гибеллинским Западом и арабским Востоком (который сам по себе являлся центром более древних элементов традиции); этот обмен имел куда большее значение, чем признают до сих пор большинство историков. Когда рыцари-крестоносцы столкнулись с рыцарями арабских орденов, бывших почти что их отражением, включая сходства в этике, обычаях, и порой даже в символах, тогда "священная война", противопоставившая две цивилизации во имя их религий, привела в то же время к их встрече... "
Под конец Хуго говорит Саладдину, что осталась сама акколада (символический удар мечом плашмя по плечу посвящаемого), но он никак не может этого продемонстрировать, и на вопрос Саладдина почему, отвечает: "Потому, что я ваш пленник, сир, и сие не подобает" (то есть это приличествует только человеку, занимающему более высокое положение). В знак благодарности за столь подробный экскурс, Саладдин приглашает христианского рыцаря присоединиться к празднеству, на котором сажает его подле себя, а потом, сам же связанный собственной клятвой, данной в начале, что пленник может выкупить себя только за сто тысяч золотых, даёт ему пятьдесят тысяч собственных средств, после чего остаток додают его приближённые, и таким образом предоставляет рыцарю возможность символически выкупит себя у него же самого, после чего Хуго возвращается обратно в своё королевство.
В поэме Саладдин просит своего пленника, Хуго де Табари, князя Галилейского (реальное историческое лицо) ознакомить его с христианской традицией посвящения в рыцари. Его интерес вызван самой личностью Хуго, в котором Саладдин разглядел то, что в те времена называлось prozdome (это старое французское понятие, о появлении которого учёные ничего внятного сказать не могут, и означавшее примерно то же самое, что в исламской традиции именуется "футувва"). Хуго сперва отказывается под предлогом того, что король сарацин не христианин, но Саладдин напоминает ему, что он-де пленник... В общем, приходится христианскому воину посвящать "языческого короля" в тайны ордена.
Из интересных подробностей ритуала посвящения - полное омовение ("следует вам отмыть лицо и конечности, а после погрузиться в воду"), причём из контекста ясно, что это не обряд крещения, а именно часть инициатического ритуала. Особую роль играет облачение в ритуальные одежды, каждая деталь которых имеет свой символический цвет. Попутно надеясь на да'ват, Хуго рисует перед Саладдином какие-то совершенно нехристианские картины Рая, с образом ложа и всяческих удовольствий, которые Господь уготовил "для своих друзей" (прямая отсылка к "аулия" Аллаха), и которые "не видел глаз, не слышало ухо и не подозревало сердце", и всё это можно заслужить на пути рыцарского служения Богу. Уже ждала, что сейчас там появятся и райские девы, что было бы естественно, но видимо автор всё же памятовал о Святой Инквизиции. И вот тут уже наступает ощущение полной зеркальности, и закрадывается мысль, что всё на самом деле обстояло немного иначе... Как тут не вспомнить Эволу, который писал:
"В этом смысле, вопреки всему, крестовые походы способствовали культурному обогащению и взаимному обмену между гибеллинским Западом и арабским Востоком (который сам по себе являлся центром более древних элементов традиции); этот обмен имел куда большее значение, чем признают до сих пор большинство историков. Когда рыцари-крестоносцы столкнулись с рыцарями арабских орденов, бывших почти что их отражением, включая сходства в этике, обычаях, и порой даже в символах, тогда "священная война", противопоставившая две цивилизации во имя их религий, привела в то же время к их встрече... "
Под конец Хуго говорит Саладдину, что осталась сама акколада (символический удар мечом плашмя по плечу посвящаемого), но он никак не может этого продемонстрировать, и на вопрос Саладдина почему, отвечает: "Потому, что я ваш пленник, сир, и сие не подобает" (то есть это приличествует только человеку, занимающему более высокое положение). В знак благодарности за столь подробный экскурс, Саладдин приглашает христианского рыцаря присоединиться к празднеству, на котором сажает его подле себя, а потом, сам же связанный собственной клятвой, данной в начале, что пленник может выкупить себя только за сто тысяч золотых, даёт ему пятьдесят тысяч собственных средств, после чего остаток додают его приближённые, и таким образом предоставляет рыцарю возможность символически выкупит себя у него же самого, после чего Хуго возвращается обратно в своё королевство.
"К началу 1200-ых необходимость определить идеальное благородное поведение становилась всё более важной, поскольку границы различных классов общества всё сильнее сростались в сознании людей. Поведение было способом определить, кто являлся благородным, а кто нет. Это может показаться странным, однако это было связано с воинами-нехристианами, которые отчасти способствовали формированию в средневековых умах представлений о качествах благородного человека. Знание о существовании выдающихся эмиров заставляло христианских дворян думать о том, что именно восхищало их друг в друге, и как они определяли достоинство и другие добродетели. Около 1190 года автор "Песни об Аспермонте" описывает благородного воина из числа сарацин:
"Неудивительно, что это был гордый человек, ведь он был обладателем богатств и великих почестей. Он обладал всеми достоинствами рыцаря, с присущими качествами прекрасного всадника. Он умел хорошо играть в шахматы и нарды, знал всё о соколах и ястребах, и об их использовании в охоте на болотах. Ни один ловчий не знал леса лучше него. В решении споров он являл мудрость и проницательность. Как гордый воин, он был беспощаден и неукротим, однако проявлял тактичность и скромность перед меньшими людьми. Он не имел страсти к накоплению богатств, и был одинаково великодушен к людям важным, равно как и к незначительным. Что до внешности, то он был прекрасного сложения и вызывал восхищение"" .
Из монографии Дэвида Кроуча "Зарождение дворянства и формирование аристократии в Англии и Франции в период 900-1300 гг."
"Неудивительно, что это был гордый человек, ведь он был обладателем богатств и великих почестей. Он обладал всеми достоинствами рыцаря, с присущими качествами прекрасного всадника. Он умел хорошо играть в шахматы и нарды, знал всё о соколах и ястребах, и об их использовании в охоте на болотах. Ни один ловчий не знал леса лучше него. В решении споров он являл мудрость и проницательность. Как гордый воин, он был беспощаден и неукротим, однако проявлял тактичность и скромность перед меньшими людьми. Он не имел страсти к накоплению богатств, и был одинаково великодушен к людям важным, равно как и к незначительным. Что до внешности, то он был прекрасного сложения и вызывал восхищение"" .
Из монографии Дэвида Кроуча "Зарождение дворянства и формирование аристократии в Англии и Франции в период 900-1300 гг."
Ранний женский дискурс в литературе, на самом деле, довольно интересная вещь.
В романе Мари-Мадлен де Лафайет, "Принцесса Клевская" (французская литература, 17 век), главная героиня, добродетельная замужняя дама, умаялась от платонической любви к какому-то придворному донжуану, а, неожиданно сделавшись вдовой, сказала ему что, мол, так и так, сударь, вы живёте такой жизнью, где всё вертится по кругу, и вы рано или поздно измените мне, ведь все мужчины одинаковы.
После чего легла в гроб в белом платье и померла, презрев мужчину в его бессмысленном существовании.
По сути, сама мысль здесь глубока и тонка, и не так уж отличается от традиционалистского дискурса. Мужчина, вне многократно превышающей его цели, вне векторности - существо никчёмное, совершенно бесполезное.
Но у женщин здесь произошла одна очень серьёзная и фатальная вещь - утрата самого архетипа. Презрение к отдельным девиациям распространилось на вид, на саму "идею", женщина возненавидела мужчину онтологически.
И вот сегодня мусульманские феминистки повторяют всё то же самое, с опозданием на 350 лет.
"Дозволенность (многоженства) всего лишь говорила о жестоком сердце мужчины, его неспособности подчиниться истине и справедливости, аморальности его натуры, сформировавшейся под влиянием худших доисламских обычаев... Если бы не порочный ум, заблудшая душа и жестокое сердце мужчины, Бог никогда бы не дал ему этих неугодных Ему прав, которым надлежало исчезнуть со временем", - пишет Амина Вудуд, ссылаясь на некую Назиру Зейн ад-Дин.
И вот это уже ужас-ужас, и тьма кромешная.
В романе Мари-Мадлен де Лафайет, "Принцесса Клевская" (французская литература, 17 век), главная героиня, добродетельная замужняя дама, умаялась от платонической любви к какому-то придворному донжуану, а, неожиданно сделавшись вдовой, сказала ему что, мол, так и так, сударь, вы живёте такой жизнью, где всё вертится по кругу, и вы рано или поздно измените мне, ведь все мужчины одинаковы.
После чего легла в гроб в белом платье и померла, презрев мужчину в его бессмысленном существовании.
По сути, сама мысль здесь глубока и тонка, и не так уж отличается от традиционалистского дискурса. Мужчина, вне многократно превышающей его цели, вне векторности - существо никчёмное, совершенно бесполезное.
Но у женщин здесь произошла одна очень серьёзная и фатальная вещь - утрата самого архетипа. Презрение к отдельным девиациям распространилось на вид, на саму "идею", женщина возненавидела мужчину онтологически.
И вот сегодня мусульманские феминистки повторяют всё то же самое, с опозданием на 350 лет.
"Дозволенность (многоженства) всего лишь говорила о жестоком сердце мужчины, его неспособности подчиниться истине и справедливости, аморальности его натуры, сформировавшейся под влиянием худших доисламских обычаев... Если бы не порочный ум, заблудшая душа и жестокое сердце мужчины, Бог никогда бы не дал ему этих неугодных Ему прав, которым надлежало исчезнуть со временем", - пишет Амина Вудуд, ссылаясь на некую Назиру Зейн ад-Дин.
И вот это уже ужас-ужас, и тьма кромешная.
Читаю про франко-испанские войны эпохи Барокко. Постреволюционные историки обыкновенно с них стебутся, называя "кружевными", а зря. Определённая ирония, вызванная несоответствием внешнего образа жизни двора и пробуждённого старого духа аристократии меча, разумеется, присутствует. Губернатор осаждённого Лилля слал Людовику XIV повозки со льдом из своих погребов, "для охлаждения напитков", и просил извинить его за намерение защищать город до конца. Однако театральное понятие "галантности" в условиях войны всё же возвращалось к своим исконным средневековыми значениям.
"Людовик XIV, принимая сдачу Лилля, ответил на приветствие графа де Брюэ: «Месье, я огорчен вашим несчастьем, так как вы галантный человек, исполнивший свой долг на службе своему господину, и я вас за это высоко ценю»".
Собственно, последней рыцарственной войной в Европе были наполеоновские войны, когда солдаты ещё стреляли друг в друга по очереди.
"Людовик XIV, принимая сдачу Лилля, ответил на приветствие графа де Брюэ: «Месье, я огорчен вашим несчастьем, так как вы галантный человек, исполнивший свой долг на службе своему господину, и я вас за это высоко ценю»".
Собственно, последней рыцарственной войной в Европе были наполеоновские войны, когда солдаты ещё стреляли друг в друга по очереди.
Такое впечатление, что сегодняшняя "Святая инквизиция" - это феминистки и их лобби, которые периодически устраивают показательное аутодафе над "еретиками" из остатков патриархального мира.
Подозрительно отношусь к термину "сегерация полов". Сразу вызывает ассоциации с дневниками Чайковского и муторными историями из жизни английских школьников в пансионатах закрытого типа.
Здоровые мужчины всегда охраняли своё общество от нерегламентириванного женского вмешательства, равно как и наоборот, потому что это фитра. В традиционном обществе существовал определённый этикет. Но никогда не было, в том числе и в исламском обществе, никакого навязанного сверху разделения. Андалузская придворная жизнь, например, предполагала присутствие женщин на собраниях, с той же целью, что и позже при европейских средневековых дворах - как часть определённой куртуазной культуры. Сегодняшние исламские общества, напуганные влиянием Запада, тяготеют скорее к навязыванию, что вызывает массу нездоровых тенденций. "Это всё потому, что у мусульман плохой адаб" - скажут некоторые, понимая под последним какие-то нравоучения морализаторского толка. Но ведь адаб - это, буквально, "литература", в широком смысле - определенная рафинированность, высокая культура человека. Помню, меня весьма удивил тот факт, что в поэме "Лейли и Меджнун", в разных интерпретациях, подчёркивается совместное образование мальчиков и девочек. В полную жесть это всё превращается именно в современном обществе, но на фоне культуры, в которой сама поэзия взаимодействия полов занимала такое важное место, полагаю, было совсем иначе.
Здоровые мужчины всегда охраняли своё общество от нерегламентириванного женского вмешательства, равно как и наоборот, потому что это фитра. В традиционном обществе существовал определённый этикет. Но никогда не было, в том числе и в исламском обществе, никакого навязанного сверху разделения. Андалузская придворная жизнь, например, предполагала присутствие женщин на собраниях, с той же целью, что и позже при европейских средневековых дворах - как часть определённой куртуазной культуры. Сегодняшние исламские общества, напуганные влиянием Запада, тяготеют скорее к навязыванию, что вызывает массу нездоровых тенденций. "Это всё потому, что у мусульман плохой адаб" - скажут некоторые, понимая под последним какие-то нравоучения морализаторского толка. Но ведь адаб - это, буквально, "литература", в широком смысле - определенная рафинированность, высокая культура человека. Помню, меня весьма удивил тот факт, что в поэме "Лейли и Меджнун", в разных интерпретациях, подчёркивается совместное образование мальчиков и девочек. В полную жесть это всё превращается именно в современном обществе, но на фоне культуры, в которой сама поэзия взаимодействия полов занимала такое важное место, полагаю, было совсем иначе.
В точку. Помимо того, что вне апелляции к чему-то, принципиально внеположному этому миру, всё это лежит в совершенно иной парадигме, все эти "братки" страшно опошляют сам архетип мужского братства и военного союза, как он существовал раньше даже просто на уровне фитры.
Forwarded from Харун Вадим Сидоров
Что еще показательно - ватные пропагандисты в подобных случаях начинают мериться длиной своей доблести с современными амеиканцами и прочими западниками, но даже не замахиваются на моджахедов, принимающих шахаду как дар от Господа миров, и делающих это действительно мужественно, хладнокровно и красиво. Последним они могут противопоставить только эффективность своей машины и превосходство техники, которое, как мы видим, лопается с появлением у моджахедов пары ПЗРК. Сидели бы и строили дальше теории, какие супостаты им его поставили, а не надували культ очередного липового героя. Ведь истинный героизм у них всегда вызывал животную ненависть и страх, страх из-за непонимания того, что на него сподвигает людей. Вот они и создают себе гопнический культ "за пацанов" - хотя цену этому их пацанскому братству знает любой, кому приходилось служить или просто оказываться в коллективах российской армии, полиции и т.д. Мне в свое время полсуток наблюдения за тем, как они обращаются ДРУГ С ДРУГОМ в одном из участков ОВД хватило, чтобы понять, что это действительно МУСОРА. А про армию я от отца в свое время наслушался. И думаю, что такой опыт есть у большинства позднесоветско-постсоветских людей.
Есть три левацких мифа, с которых уже пора стряхивать пыль, но их популярность не стихает: это миф про матриархат, миф про полководцев и королей-гомосексуалистов (туда записывают чуть ли не каждую вторую выдающуюся личность) и миф про грязное Средневековье (где никто никогда не мысля). То, что всё это давно опровергнуто серьёзной наукой - совершенно никого не волнует. Всё это находит выражение в современном "историческом кино", где все ходят в грязи и кровище, всем заправляют какие-то стрёмные бабы и царит полный промискуитет. Стоит ли говорить, что всё это имеет гораздо больше отношения не к реальной истории, а, так сказать, ко внутреннему миру и проблемам современного человека.
Нет, я, конечно, всё понимаю, средний европеец уже не тот, что 80 лет назад, нигде не слышен чеканный имперский шаг по брусчатке, а лейтмотивы Вагнера не громыхают в каждом концертном зале, но... Зная, хотя бы на примере украинцев, как легко возрождаются все эти вещи, как снова оживают мифы, хочу сказать, в общем, зря они так расслабились и ведут себя с легкомыслием непуганных идиотов. Изначальный антисемитизм был направлен отнюдь не против богоизбранного народа, но исключительно против методов жидовской лавочки в национальных и мировых масштабах.
Forwarded from Харун Вадим Сидоров
Настало время упоительных историй - об очередном беспределе Цукерберга.
Уже какое-то время мы с европейскими мусульманами из нескольких стран ведем новый англоязычный проект https://islam4europeans.com/, соответствующая страница которого была создана и в Фейсбук для лучшего продвижения.
Все это время ФБ настойчиво предлагал нам продвигать наши публикации на рекламной основе. И вот, пару дней назад мы решили попробовать прорекламировать несколько публикаций с небольшим бюджетом.
Результат - за наши вложенные в него деньги ФБ... снес с нашей страницы почти все ее публикации как "спам", включая и те, за продвижение которых ему были заплачены деньги. А кроме того, запретил теперь размещать во всей системе ссылку на сайт как небезопасную.
Понятное дело, что на них наверняка нажаловался кто-то из враждебно настроенных людей, каковых немало из разных лагерей - как исламоненавистников, так и тех, кому ненавистно все, что связано с европейской идентичностью.
Но сам подход - снести как спам публикации за то, что тебе за них были заплачены деньги, причем, после продолжительных разводок на это, это, конечно, высший пилотаж хуцпы.
Собственно, тут можно писать много букв и изливать много гневных эмоций, но достаточно констатировать, что имеет место очередная иллюстрация того, почему не стоит серьезно вкладываться в эту отмороженную площадку. Благо, наш проект изначально рассматривал ее всего лишь как один из инструментов.
Уже какое-то время мы с европейскими мусульманами из нескольких стран ведем новый англоязычный проект https://islam4europeans.com/, соответствующая страница которого была создана и в Фейсбук для лучшего продвижения.
Все это время ФБ настойчиво предлагал нам продвигать наши публикации на рекламной основе. И вот, пару дней назад мы решили попробовать прорекламировать несколько публикаций с небольшим бюджетом.
Результат - за наши вложенные в него деньги ФБ... снес с нашей страницы почти все ее публикации как "спам", включая и те, за продвижение которых ему были заплачены деньги. А кроме того, запретил теперь размещать во всей системе ссылку на сайт как небезопасную.
Понятное дело, что на них наверняка нажаловался кто-то из враждебно настроенных людей, каковых немало из разных лагерей - как исламоненавистников, так и тех, кому ненавистно все, что связано с европейской идентичностью.
Но сам подход - снести как спам публикации за то, что тебе за них были заплачены деньги, причем, после продолжительных разводок на это, это, конечно, высший пилотаж хуцпы.
Собственно, тут можно писать много букв и изливать много гневных эмоций, но достаточно констатировать, что имеет место очередная иллюстрация того, почему не стоит серьезно вкладываться в эту отмороженную площадку. Благо, наш проект изначально рассматривал ее всего лишь как один из инструментов.
Один из наиболее жёстких исламских "антимузыкальных" дискурсов всё-таки принадлежит Джемалю, только он, конечно, не правоведческий, а сугубо философский, а потому ещё более сложный.
Правоведы уже на протяжении столетий используют заимствованный у Платона термин "мусика", со временем, вероятно, растеряв его античные значения. Джемаль же как раз возвращается к ним. Он подчёркивает именно неартикулированнось, "безъязыкость" музыки как явный негатив, как подражание пассивной бытийственности, противопоставляя её смыслу, активной рефлексии. "С другой стороны" , - говорит он, - "есть художественное произведение в сфере слова, литературное произведение, где слово является основным инструментом, но где также идет битва между неартикулированными, скрытыми формами посылов и артикулированной, проговоренной частью. Причем они как бы взаимно уничтожают друг друга: перегрузка философией убивает художественное произведение и излишняя образность превращает произведение в каталогизацию состояний и переживаний".
Однако уже древние греки говорили о разных уровнях подражания.
Платон ещё не делает здесь чёткого разделения, включая во "всё мусическое", например, поэзию. Аристотель же чётко формулирует принцип мемисиса как не просто "подражание бытию", но "подражание именно такой области и творческое воспроизведение вовсе не того, что есть или было, но того, что могло бы быть" (Лосев). То есть, выражаясь иными словами, в искусстве проявляется феномен "иной реальности".
Но в действительности, в реально существующем искусстве мы встречаемся скорее с борьбой двух начал, и это те самые "разные уровни подражания" древних греков. В этом смысле всё музыкальное подражает бытию негативному, как произвольной, пассивной данности, против которой направлен основной пафос джемалевской мысли. Слово же, в чистом виде, подражает инобытию, как провозвестник именно активно-осмысленного, энергийного, "сюжетного" бытия.
И вот здесь, конечно, всё предстаёт на совершенно ином уровне сложности, который и обозначил Джемаль, вероятно, вслед за Аристотелем, а он, теоретически различная эти два фундаментально противоположные "подражания", признаёт, что "фактическая граница между ними текучая; и там, где раньше была одна степень подражания, впоследствии может оказаться
совсем другая".
В этом смысле нельзя не признать, что есть художественные произведения, написанные словом, которые в гораздо большей степени являються "музыкой", нежели отдельные" музыкальные произведения", которые в гораздо большей степени являются философией.
Правоведы уже на протяжении столетий используют заимствованный у Платона термин "мусика", со временем, вероятно, растеряв его античные значения. Джемаль же как раз возвращается к ним. Он подчёркивает именно неартикулированнось, "безъязыкость" музыки как явный негатив, как подражание пассивной бытийственности, противопоставляя её смыслу, активной рефлексии. "С другой стороны" , - говорит он, - "есть художественное произведение в сфере слова, литературное произведение, где слово является основным инструментом, но где также идет битва между неартикулированными, скрытыми формами посылов и артикулированной, проговоренной частью. Причем они как бы взаимно уничтожают друг друга: перегрузка философией убивает художественное произведение и излишняя образность превращает произведение в каталогизацию состояний и переживаний".
Однако уже древние греки говорили о разных уровнях подражания.
Платон ещё не делает здесь чёткого разделения, включая во "всё мусическое", например, поэзию. Аристотель же чётко формулирует принцип мемисиса как не просто "подражание бытию", но "подражание именно такой области и творческое воспроизведение вовсе не того, что есть или было, но того, что могло бы быть" (Лосев). То есть, выражаясь иными словами, в искусстве проявляется феномен "иной реальности".
Но в действительности, в реально существующем искусстве мы встречаемся скорее с борьбой двух начал, и это те самые "разные уровни подражания" древних греков. В этом смысле всё музыкальное подражает бытию негативному, как произвольной, пассивной данности, против которой направлен основной пафос джемалевской мысли. Слово же, в чистом виде, подражает инобытию, как провозвестник именно активно-осмысленного, энергийного, "сюжетного" бытия.
И вот здесь, конечно, всё предстаёт на совершенно ином уровне сложности, который и обозначил Джемаль, вероятно, вслед за Аристотелем, а он, теоретически различная эти два фундаментально противоположные "подражания", признаёт, что "фактическая граница между ними текучая; и там, где раньше была одна степень подражания, впоследствии может оказаться
совсем другая".
В этом смысле нельзя не признать, что есть художественные произведения, написанные словом, которые в гораздо большей степени являються "музыкой", нежели отдельные" музыкальные произведения", которые в гораздо большей степени являются философией.
Интересны, хотя бы для понимания того, какая суровая дискуссия всегда существовала в истории европейской музыки, гневные пассажи Ницше о Вагнере:
"Был ли Вагнер вообще музыкантом? Во всяком случае он был больше кое-чем другим: именно несравненным histrio, величайшим мимом, изумительнейшим гением театра, какой только был у немцев, нашим инсценировщиком par excellence. Его место в какой-то другой области, а не в истории музыки: с её великими истыми представителями его не следует смешивать. ... Также и как музыкант он был лишь тем, чем был вообще: он сделался музыкантом, он сделался поэтом, потому что скрытый в нём тиран, его актёрский гений, принуждал его к этому. ... Вагнер не был музыкантом по инстинкту. Он доказал это тем, что отбросил все законы, говоря точнее, всякий стиль в музыке, чтобы сделать из неё то, что ему было нужно".
"Был ли Вагнер вообще музыкантом? Во всяком случае он был больше кое-чем другим: именно несравненным histrio, величайшим мимом, изумительнейшим гением театра, какой только был у немцев, нашим инсценировщиком par excellence. Его место в какой-то другой области, а не в истории музыки: с её великими истыми представителями его не следует смешивать. ... Также и как музыкант он был лишь тем, чем был вообще: он сделался музыкантом, он сделался поэтом, потому что скрытый в нём тиран, его актёрский гений, принуждал его к этому. ... Вагнер не был музыкантом по инстинкту. Он доказал это тем, что отбросил все законы, говоря точнее, всякий стиль в музыке, чтобы сделать из неё то, что ему было нужно".
Сколько историками сломано копий на тему такого глобального разворота в истории западной цивилизации как переход от феодально-рыцарского уклада и характера к эпохе великих географических открытий, прогрессизму и технократии. Среди основных причин называют чуму и столетнюю войну, антигуманизм средневековой системы ценностей и всё в таком духе. Наиболее верное наблюдение мне видится в том, что американский медиевист Дж. Уоллок характеризует как "столкновение контрастных моделей западного рыцарства", ведь тут нужно признать существование совершенно различных, порою плохо совместимых друг с другом архетипов, преобладавших в средневековой западной культуре. Соприродные европейскому характеру идеалы античности, которые мы находим в практически любом эпическом средневековом герое, оказались чем-то серьёзно, я бы сказала, спровоцированы. Герой захотел вдруг иного исхода вместо прежней фатальной драмы - весь квест по поиску Грааля это поиск иного сюжета, сюжета спасения из роковой пропасти, в которую непременно попадал прежде всякий титан и герой. Христианство с его магическим символизмом, в свою очередь, пыталось залечивать эти раны, и, - со временем о том позабыли, хотя всё ещё чувствовали хотя бы на уровне художественной правды, - что исконный архетип высокого кшатризма и божественного вассалитета (хиляфа) находился в исламском (сарацинском) мире и мог быть только своеобразно привит христианской Европе. Когда же связь с источником вдохновения оказалась утеряна - западная цивилизация вернулась к титанизму, переварив в том числе и христианство.
Способность признать в женщине наличие других, более сложных и глубоких измерений (а женских архетипов столь же много, как и мужских), причём не просто признать, а отдавать им должное и даже желать их для себя, при сохранении позиции абсолютного господства - высший пилотаж, в хорошем смысле, рафинированного сексизма. Символизм женщины не есть вещь строго зафиксированная в каком-то одном образе. Герой в старых скандинавских сагах не ищет никаких услад, а ищет деву в латах. Потому что она единственная ему равна. И никакие сокровища нибелунгов ем так не интересны, как прекрасная воительница, до которой никто другой добраться сквозь море и огонь не сумел.
Forwarded from Poistine
Женщина в джихаде имеет такое же значение, как и мужчина. Она играет такую же роль, но
свою. Хадиджа, первая жена Пророка (صلى الله عليه وسلم (финансировала его первые шаги. Она была его
морально-психологической поддержкой. Все мы знаем как потом наш Пророк (صلى الله عليه وسلم (ограждал её
имя и память о ней от попыток любой дискредитации, умаления и т. п. Её роль в становлении
Ислама на самых ранних этапах очень важна.Шариат обеспечивает возможность женщины
заниматься независимым бизнесом. Может ли женщина быть одиноким бизнесменом? Может.
А раз так, она может быть и политическим деятелем, и партийным активистом. Женщины
сыграли огромную роль в войне, которую вёл наш Пророк (صلى الله عليه وسلم (за установление Ислама в
Хиджазе. Как его противницы (кстати говоря, Хинд, знаменитая женщина, которая ненавидела
Ислам и ответственна за гибель Хамзы), так и его сторонницы, которые многое сделали,
чтобы Ислам победил.Есть такое мнение, что единственное назначение женщины — быть
хорошей женой, чтобы воюющий на переднем плане и берущий на себя все проблемы муж
мог придти домой, расслабиться и отдохнуть. Но мы прекрасно понимаем, что одна женщина
может быть усладой души и тела, а другая — нет. Одна не может быть бизнесвумен, а другая
может ей быть. И Ислам очень гибко относится ко всему этому. Он учитывает склонности и
возможности, способности людей. В юношеский период моей жизни женщина для меня была
тем, что нужно подчинять, ставить на место, контролировать, дрессировать, укрощать. Я
исходил из того, что современное общество матриархально, что в нём доминируют женские
ценности, культ женского и это всё нужно изживать, избавляться от этого. По мере более
глубокого вникания в сущность исламской традиции, я изменял свои взгляды. Война полов,
конечно, есть, и феминократия, конечно, существует, но все эти вещи нуждаются в гораздо
более глубоком осмыслении.
Гейдар #Джемаль
свою. Хадиджа, первая жена Пророка (صلى الله عليه وسلم (финансировала его первые шаги. Она была его
морально-психологической поддержкой. Все мы знаем как потом наш Пророк (صلى الله عليه وسلم (ограждал её
имя и память о ней от попыток любой дискредитации, умаления и т. п. Её роль в становлении
Ислама на самых ранних этапах очень важна.Шариат обеспечивает возможность женщины
заниматься независимым бизнесом. Может ли женщина быть одиноким бизнесменом? Может.
А раз так, она может быть и политическим деятелем, и партийным активистом. Женщины
сыграли огромную роль в войне, которую вёл наш Пророк (صلى الله عليه وسلم (за установление Ислама в
Хиджазе. Как его противницы (кстати говоря, Хинд, знаменитая женщина, которая ненавидела
Ислам и ответственна за гибель Хамзы), так и его сторонницы, которые многое сделали,
чтобы Ислам победил.Есть такое мнение, что единственное назначение женщины — быть
хорошей женой, чтобы воюющий на переднем плане и берущий на себя все проблемы муж
мог придти домой, расслабиться и отдохнуть. Но мы прекрасно понимаем, что одна женщина
может быть усладой души и тела, а другая — нет. Одна не может быть бизнесвумен, а другая
может ей быть. И Ислам очень гибко относится ко всему этому. Он учитывает склонности и
возможности, способности людей. В юношеский период моей жизни женщина для меня была
тем, что нужно подчинять, ставить на место, контролировать, дрессировать, укрощать. Я
исходил из того, что современное общество матриархально, что в нём доминируют женские
ценности, культ женского и это всё нужно изживать, избавляться от этого. По мере более
глубокого вникания в сущность исламской традиции, я изменял свои взгляды. Война полов,
конечно, есть, и феминократия, конечно, существует, но все эти вещи нуждаются в гораздо
более глубоком осмыслении.
Гейдар #Джемаль