Если вдруг кто помнит заметку о двух основных архетипических началах в природе человека - возникли некоторые размышления об их соотнесении в культуре.

Самые популярные герои каролингского эпоса, в отличие, например, от артурианы - довольно таки отмороженные персонажи. Французам, в отличие от германцев, глубоко чуждо всё солярное по сути, видимо потому они и создали столько солярного по внешней форме. Версаль, сады вроде Тюильри, барочная музыка, сам век короля-Солнце - что это, как не попытка "придать солярности" там, где пылали костры Инквизиции, по мостовым текла кровь в Варфоломеевскую ночь, а королей убивали сумасшедшие монахи прямо на парижских улицах? Пройдёт совсем немного времени, и костры на площадях сменят гильотины, а от прежнего внешнего культа останутся одни дворцы-музеи.
Тот же балет, возникший во Франции - перверсия аполлонического. Главное действующее лицо классического балета, ещё со времён его зарождения - вовсе не грациозная танцовщица, а совершенно солярный юноша, во времена более ранние ещё даже одетый в сияющие доспехи. Балет полон солярных кодов, начиная с соответствующей музыки, заканчивая особенностями хореографии, костюмов, декораций.
И в то же время более строгий и выдержанный германский мир породил такие хтонические и мрачные вещи как готику, романтизм и ницшеанство.
Тут возникает, конечно, интересный вопрос насчёт Ислама, который несёт в себе явную доминанту разума, контроля и взвешенной аскезы над проявлениями тёмной и страстной бездны. Почему же, однако, сегодня в культуре исламских народов мы видим столь явное преимущество хтонического? В своё время изумили совершенно жуткие проявления футбольного фанатизма в арабском мире, но что такое футбол, как не профанированная донельзя дионисийская мистерия?
И в этом плане трактат Ибн Хазма, посвящённый столь деликатному предмету, был ничем иным как инсталляцией солярного, через основные принципы дина, в исламскую культуру. Он, по большому счёту, наиболее серьёзным образом повлиял на культурный аполлонизм европейского Средневековья. И все последующие опыты в виде Grand Siècle'а и фашизма на этом фоне кажутся не более чем отчаянными попытками возродить мертвеца.

Прерафаэлиты, конечно, многое романтизировали и идеализировали, но вот покрытых женщин видели вполне здоровым взглядом, без пафоса напускного благочестия и прочих неуместных тональностей.

С большим удовольствием прочитала карачаево-балкарскую поэму "Азнауур" - интереснейший образец старой литературы, на стыке фольклора и эпоса, который был мне совершенно незнаком. Жаль, что нет достойного литературного перевода, а только подстрочник, хотя он, конечно, тоже по-своему хорош. https://uchebana5.ru/cont/1195577-p22.html

Произведение относится не то к XVII, не то к XVIII веку, очень поэтично, содержит красочные описания быта, уклада жизни и нравов горцев тех времён, и вообще оставляет удивительное ощущение "затянувшегося Средневековья" Кавказа.

Там есть целый ряд сходств с европейскими средневековыми мотивами - прежде всего, образ главного героя - архетип, благополучно исчезающий из европейской литературы с началом Протовозрождения. Мне даже показалось - там проводится какая-то общеарийская тема Судьбы, в её совершенно древнем, не совсем исламском понимании. Когда герой отказывается внять как отцу, так и предостережениям жены, помимо того, что он связан долгом гостеприимства, согласно которому не смог отказать просьбе молодых биев отправиться с ними в на бег за ногайскими табунами. Но основной мотив - это следовать своей судьбе, какова бы она ни была.

Тема бывалого воина и жаждущего инициации глуповатого юношества - одна из ведущих в рыцарском романе, здесь находится в как бы не до конца реализованном виде, что само по себе выливается в трагедию - под конец герой, понимая, что мог бы наставить глупцов, вместо того, чтобы потокать им, горько сокрушается.

Ну и момент, когда известный рыцарь, как правило по тем же причинам, по которым Роланд счёл бесчестьем затрубить в рог, меняет доспехи, щит и коня, по которым его все легко узнают - также встречается в европейской средневековой литературе. Например, присутствует в артуровском цикле, там сэр Ланселот надевает доспехи "так себе рыцаря" сенешаля Кэя, желая испытать судьбу.

Отдельно хотелось бы отметить тему вещего сна, также связаную с идеей Судьбы, и такой момент, как знание птичьего языка - всё это общие архетипические мотивы волшебной сказки, перешедшие в эпос, так же встречаются в европейской литературе, например, в "Песни о Нибелунгах". Концовка - просто нерв европейского эпоса, это триумфальная смерть.

Ну и совсем проняло, конечно, когда я узнала, что один из героев поэмы является много раз прапрадедом человеку, её мне советовавшему - чувство живой связи легенды с реальностью, прошлого с настоящим, в нашей культуре во многом давно утраченное.

Я далека от пиетета перед собственными текстами, как правило, мне скорей неудобно. Но это тот случай, когда до сих пор нравится.

https://telegra.ph/Pesn-o-Rolande-ili-geroj-v-paradigme-monoteizma-12-15

​​Что особенно ценно, лично для меня, в поэзии и прозе Лермонтова - так это совершенно запредельное чувство зиндана, точнее - запредельно острое желание вырваться из него.

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня....

Но тут-то и начинается самая настоящая тоска. Печорин, сколько бы он ни пытался подражать горцам, сколько бы ни воровал черноглазых девиц, всё равно оставался утомлённым цивилизацией, скучающим столичным мальчиком. Можно только пытаться себе представить, как настоящий горец взирал на этого пришельца, которому отчего-то взбрело в голову рядиться в черкесский национальный костюм. Но тем ценнее эта жажда свободы и нормальной мужской экзистенции, чем трагичней она оборачивается в условиях "нашего времени". Важно, что "болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!"

Одно из последних стихотворений Лермонтова, как бы определившее финальную судьбу самого поэта, начинается так:

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я...

Что это, как не гениальный праобраз "диванного муджахида", который в конце концов находит то, что, для него самого, стоит всей его прежней жизни?

Завидное сочетание трезвости и хусну-з-занна (упования на лучшее):

По моему трезвому убеждению, основанному уже на немалом опыте и многих изжитых иллюзиях, одно из мест, где глобальный политический Ислам имеет шанс на перезагрузку - это русскоязычное постсоветское пространство.

Причина, если вкратце - оно достаточно вклинено в западный интеллектуальный мир, чтобы питаться его соками, но при этом слишком неустроено, чтобы быть ими переваренным. Напротив, оно способно переварить их, на чем в свое время выстрелил русский марксизм, русский революционный глобализм.

Его же традиция, или вернее сказать, его опыт, память о нем являются еще одной предпосылкой для этого.

Правда, надо понимать трезво - и Исламский мир и проект в целом находятся в слишком раздолбанном состоянии, и его русскоязычный сегмент слишком маргинален во всех смыслах, чтобы речь шла о каком-то Халифате и т.п.

Необходимо с нуля создавать интеллектуально-методологическую и кадровую базу, привлекая к себе и транслируя из себя все лучшее, создавая таким образом новый мейнстрим. Главная и по сути единственная задача политического Ислама в нынешней России - создать для этого условия и устранить препятствия этому. Пока все, но решение всех этих задач - на десятилетия, не годы.

Стоит также подчеркнуть, что речь идет именно о русскоязычном исламском пространстве, а не "русском проекте", привязанном к России или только к русским мусульманам. Русские мусульмане в нем должны занять свою транспарентную нишу, как и другие национальные сегменты, используя русский язык как общий ресурс.

В этом смысле нам нужен ПОЛИТИЧЕСКИЙ интернационализм как методология взаимодействия разных национальных сегментов на общей ценностной и стратегической платформе, а не то, что обычно подразумевается под интернационализмом в России - смешать всех в одну кашу и залить это все русскими и русским языком.

На самом деле, многое для этого у нас уже есть. Надеюсь, что пазлы начнут складываться и процесс пойдет.

Можете это считать моим пожеланием на следующий год ;-)

Что-то не радует меня статистика данного канала (в подписчиках насчитала всего 11 женских имён, не считая собственного). И это при том, что здесь не какие-то политические размышления, а считай, литературный салон. :)

Безо всякого пренебрежения к собственному полу, вынуждена отметить: женщина сегодня, при всей самостоятельности, продвинутости, так сказать, развитости, в целом плохо воспринимает всё, что выходит за рамки сугубо женских дискурсов. Её больше занимают вопросы реализации в качестве самостоятельной единицы, вне глубокой связи с сущностью, из которой она была взята, в виде Адамова ребра. То есть, я говорю здесь не столько об индивидуальном даже и метафизическом, сколько о социальном аспекте.

Старая литература способствовала тому, что общество было социально-индивидуализорованно, и мужчина в нём действовал в полном смысле слова, ему было, где развернуться. Всё было сообразно общей иерархии творения, и как бы кто ни хотел обезличить первочеловека в вопросе его половой принадлежности, но мы-то знаем, что Господь творил мужчину, а женщину брал от него. Отсюда и культ героев, и вообще само понятие героя. (Помню, как с ума сходил кто-то из западных литературоведов, ощущая всю неполиткорректность гендерной окраски понятия "hero", а потому для верности вместо "he" периодически писал "she", хотя "heroine" - это уже, конечно, нечто совершенно иное).

В общем, "герои" по идее должны быть интересны женщине, как класс, исключительно в силу очерёдности и последовательности, в которой она
была сотворена. Но у нас сегодня все в основном героини.

Оно, конечно, понятно, что всё сейчас обстоит совершенно обратным образом. Но это не означает, что мы не должны держать это перед собой в качестве идеи. Даже напрочь выпадая из должной субординации и иерархичности, в силу их фактического отсутствия в социуме, нужно хотя бы мысленно присутствовать, где подобает. И тогда, возможно, удастся увидеть хотя бы отсвет того, как всё оно существовало в мысли Божьей с самого начала...

Очень люблю такие тексты, хотя не всегда и не всё в них понимаю. Я совершенно не в теме этих испано-каталонских дел, но мне важно другое. Мне важно, что мусульманин пишет о справедливом исламском устройстве общества, не пичкая при этом текст религиозными лозунгами и символами. Это хорошо для внутреннего потребления, да и то не всегда. Мир сегодня (в том числе исламский) порядком утомлён и пересыщен религиозным символизмом, многие понятия, раньше составлявшие живую реальность, сегодня стёрты и нивелированы, а их восприятие в той или иной степени искажено современным менталитетом, особенностями языка. Не работают и многие старые методы призыва и борьбы. Поэтому очень важно, что Ислам потихоньку выходит за рамки внутреннего круга. А вот уже в той или иной степени внедрив по сути исламское в несламский мир, и можно запускать все прочие жанры. А иначе вас просто никто не станет слушать.

Перевод на русский программной статьи Умара Вадильо о Каталонии. Перевод Али Нуриева, предисловие от меня https://medium.com/orda1313/catalana-republic-89308f9e4cc

Из старых переводов:

https://telegra.ph/Kasyda-na-padenie-Sevili-12-22

На самом деле появление и рост научно-технической базы западного мира никак не связан с политическим, социальным или экономическим устройством этих стран. Даже образовательная система здесь не причем. Потому что источником знаний не является, как утверждается человек. Человек принимает знания, а не создает их. Знания существуют вне зависимости от человека.
Нет никакой доказательной базы, что человек самостоятельно может получить фундаментальные научные знания, не из книг и не от другого человека. Это очень характерно видно по жизни различных обществ на границах современного мира.
Возьмем ту же Австралию, где на огромном материке не было создано коренными жителями значимых научных достижений. Это не говорит, что эти люди тупее или хуже. Нет! Ровно в такой же ситуации были бы европейцы, если бы они поселились где-нибудь изолированно. Именно разрывы связей с центром, откуда черпается научное знание, и приводили окраины и изолированные территории к деградации в научном и техническом плане. Тоже самое, относится и к человеку в индивидуальном смысле. Так, оказавшемуся, по какой либо причине за пределами человеческого общества и воспитанному животными ребенку, нет никакой возможности научиться говорить. Даже это первичное знание он берет от других людей.
Ядром научных знаний с самого древнего периода человеческой истории был регион Ближнего Востока. Место вторичного появления человечества и образования первых городов и государств.
Носителями знаний были жрецы, и само знание неразрывно было связанно с мистическим опытом и инициатической ее передачей.
Эта традиция в упрощенном виде существовала тысячи лет спустя и в Европе, вплоть до начала Нового времени и даже в этот период многие деятели научных школ были тем или иным образом связанны с церковью и религией и в дальнейшем видна прямая их связь с разными течениями псевдорелигиозного и магического плана.
Мы должны понимать, что и современные знания, и их современный источник это не обращение к живому трансцендентному потоку, но обращение к умершему, так называемому наследию предков. Поэтому единственным, что ему может противостоять и превосходить является обращение к живому источнику, идущему от Творца Всезнающего.

Вообще, что обращает на себя внимание в исламской поэзии Золотого Века, так это непрекращающаяся веками связь с арабо-персидской древностью. Конечно, связь эта сугубо историческая и поэтическая, тем не менее, значение её велико. Люди, знающие свои корни так глубоко, сами имеют серьёзное и глубокое содержание. В этом плане, конечно, европейский мусульманин имеет шанс стать актором цивилизационного процесса, сам установив такие же прочные и глубокие связи с собственной историей и культурой. То же значение, которое имели для арабов истории ибн-зи-Язана и Антары, для нас должны иметь Илиада и Одиссея.

В продолжение темы хиджаба (даже никаба) в европейской живописи: Арнольд Бёклин, "Весталка".

"Литература - это всего лишь ещё один способ воздать хвалу Господу" - писал, кажется, Честертон. Собственно, так оно раньше и было, особенно это касалось её высоких, "кшатрийских" жанров. Важнейшей функцией рыцарского романа была инициатическая. По сути, он оказывал эффект хорошей проповеди, но без клерикализма, принципиально чуждого людям
этого склада. А потому вместо священника как представителя клерикального сословия, там часто присутствует фигура "старца-отшельника", эдакого шейха, у которого рыцарь, после череды приключений, проходит инициацию. И вот тут уже даже не знаешь, чего здесь больше: Христианства или Ислама.

"Человек должен помнить, что камень тверд по природе, хоть есть камни мягче, а есть тверже. И это надлежит помнить тебе, сэр Ланселот, ибо ты не отступался от греха своего, как милостив ни был к тебе Господь. Вот потому ты тверже любого камня и тебя не размягчить ни воде, ни огню, и потому жар Святого Духа не проникает тебе в душу.
Но погляди, во всем мире не сыскать другого рыцаря, кому Господь наш ниспослал бы столько милостей, сколько тебе, ибо тебе дал Господь красоту и вежество, а также смысл и рассуждение, дабы мог ты различить добро от зла. И еще он дал тебе доблесть и мужество и наделил тебя достоинствами столь щедро, что ты всю жизнь свою, куда бы ни направился, везде одерживал победы. Но вот теперь Господь наш не пожелал долее попускать тебе, покуда ты не познаешь Его, волей или неволею". (" Повесть о Святом Граале")

Тут у некоторых наверняка может возникнуть вопрос, отчего я выискиваю какие-то благие примеры в литературе немусульман, вместо того, чтобы искать их в Коране и Сунне.

Это совершенно бессмысленная постановка вопроса, претендующая на то, чтобы сравнивать несравнимое. Мой интерес в данном случае направлен на попытку вывода Ислама из культурной замкнутости и маргинализации, на которую он пока обречён в столкновении с Западом.

Проблема также в том, что современный западный обыватель, даже культурный и образованный, сам затянут в ложную парадигму, где его собственная история является перед ним в виде неких культурных памятников, дворцов, соборов и прочих святынь, и у ворот его прекрасных городов-музеев стоят некие толпы варваров-мусульман, которые якобы хотят всё это захватить, разрушить его культурное наследие.

И вот, я просто вспомнила, что привело меня к Исламу, за какие вещи цеплялось сознание, не имея других ориентиров. Что служило предвестниками истины. И да, искусство сыграло в этом важнейшую роль, потому что европейское искусство (если мы, конечно, говорим не о попсе) кристализирует в себе такие моменты потустороннего и такие явления духа, которые, что называется, вопиют к небесам. Часто поставить сам вопрос столь же важно, как и получить ответ.

На самом деле мы (мусульмане) находимся не больше и не меньше, чем в некой онтологической завершённости всего того, что было благо и славно в нашей истории и культуре. Джемаль прочерчивал линию преемственности между античным героем, который шёл на смерть при том, что ему ничего не было обещано, и пророком, который приходит к людям подобного склада и от имени Господа обещает. Терять эту связь категорически нельзя, это хорошо понимали арабы, и мы, люди "прометеической цивилизации", тем более в состоянии это понять.

У нас сегодня очень плохо понимают, что из себя представляли "эпохи невежества", их принято демонизировать и совершенно отвергать, хотя ни Пророк (да благословит его Аллах и приветствует), ни сподвижники не поступали таким образом. Всё хорошее оттуда прекрасно перешло в культуру мусульман первых поколений, и совершенно непонятно, отчего бы нам не делать то же самое.

В старофранцузской поэме "Орден рыцарства" (L'Ordene de Chevalerie), датированной XIII веком, выведен интересный и яркий образ Саладдина, который потом станет архетипическим для всех последующих западных авторов (например, послужит примером Вальтер Скотту в его романе "Талисман ").

В поэме Саладдин просит своего пленника, Хуго де Табари, князя Галилейского (реальное историческое лицо) ознакомить его с христианской традицией посвящения в рыцари. Его интерес вызван самой личностью Хуго, в котором Саладдин разглядел то, что в те времена называлось prozdome (это старое французское понятие, о появлении которого учёные ничего внятного сказать не могут, и означавшее примерно то же самое, что в исламской традиции именуется "футувва"). Хуго сперва отказывается под предлогом того, что король сарацин не христианин, но Саладдин напоминает ему, что он-де пленник... В общем, приходится христианскому воину посвящать "языческого короля" в тайны ордена.

Из интересных подробностей ритуала посвящения - полное омовение ("следует вам отмыть лицо и конечности, а после погрузиться в воду"), причём из контекста ясно, что это не обряд крещения, а именно часть инициатического ритуала. Особую роль играет облачение в ритуальные одежды, каждая деталь которых имеет свой символический цвет. Попутно надеясь на да'ват, Хуго рисует перед Саладдином какие-то совершенно нехристианские картины Рая, с образом ложа и всяческих удовольствий, которые Господь уготовил "для своих друзей" (прямая отсылка к "аулия" Аллаха), и которые "не видел глаз, не слышало ухо и не подозревало сердце", и всё это можно заслужить на пути рыцарского служения Богу. Уже ждала, что сейчас там появятся и райские девы, что было бы естественно, но видимо автор всё же памятовал о Святой Инквизиции. И вот тут уже наступает ощущение полной зеркальности, и закрадывается мысль, что всё на самом деле обстояло немного иначе... Как тут не вспомнить Эволу, который писал:

"В этом смысле, вопреки всему, крестовые походы способствовали культурному обогащению и взаимному обмену между гибеллинским Западом и арабским Востоком (который сам по себе являлся центром более древних элементов традиции); этот обмен имел куда большее значение, чем признают до сих пор большинство историков. Когда рыцари-крестоносцы столкнулись с рыцарями арабских орденов, бывших почти что их отражением, включая сходства в этике, обычаях, и порой даже в символах, тогда "священная война", противопоставившая две цивилизации во имя их религий, привела в то же время к их встрече... "

Под конец Хуго говорит Саладдину, что осталась сама акколада (символический удар мечом плашмя по плечу посвящаемого), но он никак не может этого продемонстрировать, и на вопрос Саладдина почему, отвечает: "Потому, что я ваш пленник, сир, и сие не подобает" (то есть это приличествует только человеку, занимающему более высокое положение). В знак благодарности за столь подробный экскурс, Саладдин приглашает христианского рыцаря присоединиться к празднеству, на котором сажает его подле себя, а потом, сам же связанный собственной клятвой, данной в начале, что пленник может выкупить себя только за сто тысяч золотых, даёт ему пятьдесят тысяч собственных средств, после чего остаток додают его приближённые, и таким образом предоставляет рыцарю возможность символически выкупит себя у него же самого, после чего Хуго возвращается обратно в своё королевство.

"К началу 1200-ых необходимость определить идеальное благородное поведение становилась всё более важной, поскольку границы различных классов общества всё сильнее сростались в сознании людей. Поведение было способом определить, кто являлся благородным, а кто нет. Это может показаться странным, однако это было связано с воинами-нехристианами, которые отчасти способствовали формированию в средневековых умах представлений о качествах благородного человека. Знание о существовании выдающихся эмиров заставляло христианских дворян думать о том, что именно восхищало их друг в друге, и как они определяли достоинство и другие добродетели. Около 1190 года автор "Песни об Аспермонте" описывает благородного воина из числа сарацин:

"Неудивительно, что это был гордый человек, ведь он был обладателем богатств и великих почестей. Он обладал всеми достоинствами рыцаря, с присущими качествами прекрасного всадника. Он умел хорошо играть в шахматы и нарды, знал всё о соколах и ястребах, и об их использовании в охоте на болотах. Ни один ловчий не знал леса лучше него. В решении споров он являл мудрость и проницательность. Как гордый воин, он был беспощаден и неукротим, однако проявлял тактичность и скромность перед меньшими людьми. Он не имел страсти к накоплению богатств, и был одинаково великодушен к людям важным, равно как и к незначительным. Что до внешности, то он был прекрасного сложения и вызывал восхищение"" .

Из монографии Дэвида Кроуча "Зарождение дворянства и формирование аристократии в Англии и Франции в период 900-1300 гг."

Ранний женский дискурс в литературе, на самом деле, довольно интересная вещь.
В романе Мари-Мадлен де Лафайет, "Принцесса Клевская" (французская литература, 17 век), главная героиня, добродетельная замужняя дама, умаялась от платонической любви к какому-то придворному донжуану, а, неожиданно сделавшись вдовой, сказала ему что, мол, так и так, сударь, вы живёте такой жизнью, где всё вертится по кругу, и вы рано или поздно измените мне, ведь все мужчины одинаковы.
После чего легла в гроб в белом платье и померла, презрев мужчину в его бессмысленном существовании.
По сути, сама мысль здесь глубока и тонка, и не так уж отличается от традиционалистского дискурса. Мужчина, вне многократно превышающей его цели, вне векторности - существо никчёмное, совершенно бесполезное.
Но у женщин здесь произошла одна очень серьёзная и фатальная вещь - утрата самого архетипа. Презрение к отдельным девиациям распространилось на вид, на саму "идею", женщина возненавидела мужчину онтологически.
И вот сегодня мусульманские феминистки повторяют всё то же самое, с опозданием на 350 лет.
"Дозволенность (многоженства) всего лишь говорила о жестоком сердце мужчины, его неспособности подчиниться истине и справедливости, аморальности его натуры, сформировавшейся под влиянием худших доисламских обычаев... Если бы не порочный ум, заблудшая душа и жестокое сердце мужчины, Бог никогда бы не дал ему этих неугодных Ему прав, которым надлежало исчезнуть со временем", - пишет Амина Вудуд, ссылаясь на некую Назиру Зейн ад-Дин.
И вот это уже ужас-ужас, и тьма кромешная.

Читаю про франко-испанские войны эпохи Барокко. Постреволюционные историки обыкновенно с них стебутся, называя "кружевными", а зря. Определённая ирония, вызванная несоответствием внешнего образа жизни двора и пробуждённого старого духа аристократии меча, разумеется, присутствует. Губернатор осаждённого Лилля слал Людовику XIV повозки со льдом из своих погребов, "для охлаждения напитков", и просил извинить его за намерение защищать город до конца. Однако театральное понятие "галантности" в условиях войны всё же возвращалось к своим исконным средневековыми значениям.
"Людовик XIV, принимая сдачу Лилля, ответил на приветствие графа де Брюэ: «Месье, я огорчен вашим несчастьем, так как вы галантный человек, исполнивший свой долг на службе своему господину, и я вас за это высоко ценю»".
Собственно, последней рыцарственной войной в Европе были наполеоновские войны, когда солдаты ещё стреляли друг в друга по очереди.