Ну что, любезные подписчики и подписчицы, с Новым Годом вас!
Желать ничего не буду (пожелания вообще как-то боком нынче выходят).
Но хочу кое о чем напомнить.
Часто думают, что надежда – на лучшее, в том числе и на лучший мир – должна взяться из ниоткуда, из самих обстоятельств. Дескать, когда все налаживается, надежда крепнет. Когда все катится под откос, мы ее закономерно теряем.
Но это совершенно не так.
"Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?" (Рим. 8:24)
Надежда – это дисциплина ума и духа, она вообще не зависит от того, как идут дела. Наоборот: это тот внутренний свет, который в трудные времена помогает держаться, действовать и не терять себя.
Давайте надеяться и растить в себе надежду на лучшее, несмотря ни на что. "Ибо мы спасены в надежде". (Рим. 8:24)
(На фото я и моя соседка по квартире – старинная белградская печь. Кажется, я мало что люблю так, как печи)
Желать ничего не буду (пожелания вообще как-то боком нынче выходят).
Но хочу кое о чем напомнить.
Часто думают, что надежда – на лучшее, в том числе и на лучший мир – должна взяться из ниоткуда, из самих обстоятельств. Дескать, когда все налаживается, надежда крепнет. Когда все катится под откос, мы ее закономерно теряем.
Но это совершенно не так.
"Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?" (Рим. 8:24)
Надежда – это дисциплина ума и духа, она вообще не зависит от того, как идут дела. Наоборот: это тот внутренний свет, который в трудные времена помогает держаться, действовать и не терять себя.
Давайте надеяться и растить в себе надежду на лучшее, несмотря ни на что. "Ибо мы спасены в надежде". (Рим. 8:24)
(На фото я и моя соседка по квартире – старинная белградская печь. Кажется, я мало что люблю так, как печи)
Рекомендация на каникулы: какое аниме посмотреть тем, кто а) увлекается военной историей б) задается вопросами "почему люди воюют", "откуда берется насилие", "по какой логике развиваются конфликты".
1. Атака титанов / Shingeki no Kyojin
Зачем смотреть: AT аниме популярное и признанное, и вряд ли нуждается в каких-то от меня дифирамбах.
Но: это еще и здорово продуманная именно с военной точки зрения штука. В первых сезонах хорошо показано, как создается армия – что опыт на войне лучший учитель, что воевавшее подразделение всегда даст фору невоевашему (пусть и с самой лучшей подготовкой), что мотивация комбатанта в первую очередь подчинена солидарности своим сослуживцам, своей малой группе, а во вторую уже всяким глобальным абстрактным идеям.
Но главное – дальше.
В четвертом сезоне сюжет делает резкий поворот, и произведение выходит на новый уровень: теперь это анатомически точное изложение того, как раскручивается спираль насилия и радикализации.
Страдания, месть, дегуманизация, у каждой стороны есть повод горевать и ненавидеть – любой этнический, религиозный или национальный конфликт развивается ровно так.
Честно признаться, я удивилась, увидев в художественном произведении такую глубину и такой уровень понимания.
2. Золотое божество / Golden Kamuy
Зачем смотреть: на поверхности это, я бы сказала, истерн – в начале ХХ века несколько человек ищут золото айнов.
Но на глубинном уровне это произведение о военной травме, о том, как тяжело для комбатанта вернуться и влиться в мирную жизнь – и о том, что "человек с ружьем" таковым и останется, если не приложить специальных усилий.
Ключевые герои GK сражались в Русско-японской войне; главный антагонист именно оттуда вынес свою мотивацию. Тема большой войны или восстания постоянно возникает по ходу сюжета, как и, собственно, выбор между насилием и ненасилием.
GK прекрасно и множеством других вещей: там здорово и внимательно показан быт айнов, обыгран исторический контекст (каторжники на Сахалине, польские повстанцы в РИ, ожидание ПМВ).
3. Плутон / Pluto
Зачем смотреть: это свежая экранизация манги Наоки Урасавы, одного из ведущих "серьезных" мангак современной Японии.
Завязка звучит не особо военно-исторически – в мире будущего, где роботы живут бок о бок с людьми, появляется серийный убийца, который охотится на самых известных и заслуженных роботов.
Но Урасава – автор, который любит комментировать современные события. Манга рисовалась в 2003-2009, по свежим впечатлениям от войны в Ираке; и боевые роботы тут, конечно, служат метафорой оружия массового поражения.
Главное, что это произведение о том, как все-таки закончить войну, и как остановить насилие – и что делать с теми "зубами дракона", которые остаются после любого конфликта.
***
Если вы совсем никогда с аниме не имели дела, то начинать, наверно, лучше с "Плутона" – он недлинный, и стиль там наименее "анимешный".
(Таких рекомендаций вы не ждали, знаю)
1. Атака титанов / Shingeki no Kyojin
Зачем смотреть: AT аниме популярное и признанное, и вряд ли нуждается в каких-то от меня дифирамбах.
Но: это еще и здорово продуманная именно с военной точки зрения штука. В первых сезонах хорошо показано, как создается армия – что опыт на войне лучший учитель, что воевавшее подразделение всегда даст фору невоевашему (пусть и с самой лучшей подготовкой), что мотивация комбатанта в первую очередь подчинена солидарности своим сослуживцам, своей малой группе, а во вторую уже всяким глобальным абстрактным идеям.
Но главное – дальше.
В четвертом сезоне сюжет делает резкий поворот, и произведение выходит на новый уровень: теперь это анатомически точное изложение того, как раскручивается спираль насилия и радикализации.
Страдания, месть, дегуманизация, у каждой стороны есть повод горевать и ненавидеть – любой этнический, религиозный или национальный конфликт развивается ровно так.
Честно признаться, я удивилась, увидев в художественном произведении такую глубину и такой уровень понимания.
2. Золотое божество / Golden Kamuy
Зачем смотреть: на поверхности это, я бы сказала, истерн – в начале ХХ века несколько человек ищут золото айнов.
Но на глубинном уровне это произведение о военной травме, о том, как тяжело для комбатанта вернуться и влиться в мирную жизнь – и о том, что "человек с ружьем" таковым и останется, если не приложить специальных усилий.
Ключевые герои GK сражались в Русско-японской войне; главный антагонист именно оттуда вынес свою мотивацию. Тема большой войны или восстания постоянно возникает по ходу сюжета, как и, собственно, выбор между насилием и ненасилием.
GK прекрасно и множеством других вещей: там здорово и внимательно показан быт айнов, обыгран исторический контекст (каторжники на Сахалине, польские повстанцы в РИ, ожидание ПМВ).
3. Плутон / Pluto
Зачем смотреть: это свежая экранизация манги Наоки Урасавы, одного из ведущих "серьезных" мангак современной Японии.
Завязка звучит не особо военно-исторически – в мире будущего, где роботы живут бок о бок с людьми, появляется серийный убийца, который охотится на самых известных и заслуженных роботов.
Но Урасава – автор, который любит комментировать современные события. Манга рисовалась в 2003-2009, по свежим впечатлениям от войны в Ираке; и боевые роботы тут, конечно, служат метафорой оружия массового поражения.
Главное, что это произведение о том, как все-таки закончить войну, и как остановить насилие – и что делать с теми "зубами дракона", которые остаются после любого конфликта.
***
Если вы совсем никогда с аниме не имели дела, то начинать, наверно, лучше с "Плутона" – он недлинный, и стиль там наименее "анимешный".
(Таких рекомендаций вы не ждали, знаю)
Что можно и что нельзя делать на войне? (гайд для самых маленьких)
0. Вопросы "что можно/нельзя" регулируются международным гуманитарным правом (МГП); соответственно, нарушения его – это военные преступления.
1. Суть проста: в МГП есть фундаментальное различение между военными (людьми, их называют "комбатанты", и объектами), и гражданскими (людьми, объектами).
Военные цели – законные.
Гражданские – нет.
Если это фундаментальное различение было нарушено, и гражданские пострадали, то дальше следуют уточнения:
1.1. Это было специально.
1.2. Это было неспециально.
Допустим, целились по военному объекту, но что-то пошло не так, и по гражданским тоже попали. Здесь МГП говорит о принципе пропорциональности: нельзя, например, сбросить бомбу, чтобы убить одного вражеского солдата, если при этом погибнет несколько гражданских.
Что же МГП предписывает делать, если поразить вражеский объект надо, но есть риск, что погибнет много гражданских?
Правильно, говорит: выбирай а) другой объект б) другое оружие в) другой тип операции.
Для полноценной современной армии ни то, ни другое, ни третье не проблема вообще.
2. В некоторых ситуациях комбатант перестает быть комбатантом: например, если он попал в плен. Тогда МГП его защищает, запрещая убивать, пытать, унижать; предписывая нормально обращаться.
3. МГП выделяет объекты, которые находятся под особой защитой. Больницы, школы, памятники культуры, учреждения ООН и т.п.
4. Разумеется, нельзя нападать на медицинский персонал, больницы, объекты Красного Креста, хоть там и лечат комбатантов.
5. МГП ограничивает и жестокость самой войны, запрещая некоторые виды вооружений: химическое оружие, бактериологическое, и так далее. Логика такая: это излишне увеличивает страдание, и это оружие, которое не делает различения между комбатантами/некомбатантами.
6. Как вы уже заметили, МГП признает реальность войны, как и то обстоятельство, что на войне убивают и разрушают. Главная его задача – ОГРАНИЧИТЬ разрушения и страдания, уменьшить их.
Поэтому во всех спорных ситуациях МГП требует предпочесть гуманность соображениям военной необходимости (да, вот так).
7. Еще когда МГП только начали кодифицировать, а это конец ХIX века, многие критиковали его как раз за излишний "прагматизм". Мол, войны зло сами по себе, ограничивай в них насилие или нет; и МГП, вместо того, чтобы с войнами покончить, просто лакирует самые вопиющие их проявления. Это противоречие до сих пор никуда не делось.
8. Международное гуманитарное право разрабатывалось долго; но ключевая его часть – Женевские конвенции 1949, написанные после ВМВ и с УЧЕТОМ всех тех художеств, которые в ВМВ творились. Говорить "а вот американцы в 1945 сожгли бомбардировками пол-Токио, почему нам нельзя" – странно, право изменилось как раз в т.ч. и с учетом сожженного Токио.
9. Ну и да: МГП это jus in bello, т.е. распространяется на всех участников конфликта независимо от того 1) кто напал (за "напал" есть отдельная категория "преступлений против мира" 2) называют это войной или не называют 3) регулярны ли воюющие армии или нет.
Пресловутая Гаага рутинно это напоминает в разных судебных делах, напр.: "Whether the resort to the use of force is legitimate under international law is a question of jus ad bellum, which is distinct from whether the way in which that force was used was legal under international humanitarian law, i.e. jus in bello" (Prosecutor v. Šainovic et al., IT-05–87-A, Judgment, 23 January 2014, para. 1662)
***
Вот, собственно, и все.
Разумеется, нормы длиннее, сложнее, и юристы их трактуют, и применение меняется, но дух МГП понятен и доступен для всех: для этого оно и создавалось.
И, в отличие от представлений о справедливости, об этике, которые могут разниться довольно сильно, в отличие от разных философских концепций, право – это твердая основа, почва под ногами.
И наконец мой любимый аргумент: мол, зачем вообще это право знать, его все равно нарушают. Ну так обычные, внутригосударственные законы тоже нарушают постоянно; но их чего-то отменять в связи с этим не торопятся.
0. Вопросы "что можно/нельзя" регулируются международным гуманитарным правом (МГП); соответственно, нарушения его – это военные преступления.
1. Суть проста: в МГП есть фундаментальное различение между военными (людьми, их называют "комбатанты", и объектами), и гражданскими (людьми, объектами).
Военные цели – законные.
Гражданские – нет.
Если это фундаментальное различение было нарушено, и гражданские пострадали, то дальше следуют уточнения:
1.1. Это было специально.
1.2. Это было неспециально.
Допустим, целились по военному объекту, но что-то пошло не так, и по гражданским тоже попали. Здесь МГП говорит о принципе пропорциональности: нельзя, например, сбросить бомбу, чтобы убить одного вражеского солдата, если при этом погибнет несколько гражданских.
Что же МГП предписывает делать, если поразить вражеский объект надо, но есть риск, что погибнет много гражданских?
Правильно, говорит: выбирай а) другой объект б) другое оружие в) другой тип операции.
Для полноценной современной армии ни то, ни другое, ни третье не проблема вообще.
2. В некоторых ситуациях комбатант перестает быть комбатантом: например, если он попал в плен. Тогда МГП его защищает, запрещая убивать, пытать, унижать; предписывая нормально обращаться.
3. МГП выделяет объекты, которые находятся под особой защитой. Больницы, школы, памятники культуры, учреждения ООН и т.п.
4. Разумеется, нельзя нападать на медицинский персонал, больницы, объекты Красного Креста, хоть там и лечат комбатантов.
5. МГП ограничивает и жестокость самой войны, запрещая некоторые виды вооружений: химическое оружие, бактериологическое, и так далее. Логика такая: это излишне увеличивает страдание, и это оружие, которое не делает различения между комбатантами/некомбатантами.
6. Как вы уже заметили, МГП признает реальность войны, как и то обстоятельство, что на войне убивают и разрушают. Главная его задача – ОГРАНИЧИТЬ разрушения и страдания, уменьшить их.
Поэтому во всех спорных ситуациях МГП требует предпочесть гуманность соображениям военной необходимости (да, вот так).
7. Еще когда МГП только начали кодифицировать, а это конец ХIX века, многие критиковали его как раз за излишний "прагматизм". Мол, войны зло сами по себе, ограничивай в них насилие или нет; и МГП, вместо того, чтобы с войнами покончить, просто лакирует самые вопиющие их проявления. Это противоречие до сих пор никуда не делось.
8. Международное гуманитарное право разрабатывалось долго; но ключевая его часть – Женевские конвенции 1949, написанные после ВМВ и с УЧЕТОМ всех тех художеств, которые в ВМВ творились. Говорить "а вот американцы в 1945 сожгли бомбардировками пол-Токио, почему нам нельзя" – странно, право изменилось как раз в т.ч. и с учетом сожженного Токио.
9. Ну и да: МГП это jus in bello, т.е. распространяется на всех участников конфликта независимо от того 1) кто напал (за "напал" есть отдельная категория "преступлений против мира" 2) называют это войной или не называют 3) регулярны ли воюющие армии или нет.
Пресловутая Гаага рутинно это напоминает в разных судебных делах, напр.: "Whether the resort to the use of force is legitimate under international law is a question of jus ad bellum, which is distinct from whether the way in which that force was used was legal under international humanitarian law, i.e. jus in bello" (Prosecutor v. Šainovic et al., IT-05–87-A, Judgment, 23 January 2014, para. 1662)
***
Вот, собственно, и все.
Разумеется, нормы длиннее, сложнее, и юристы их трактуют, и применение меняется, но дух МГП понятен и доступен для всех: для этого оно и создавалось.
И, в отличие от представлений о справедливости, об этике, которые могут разниться довольно сильно, в отличие от разных философских концепций, право – это твердая основа, почва под ногами.
И наконец мой любимый аргумент: мол, зачем вообще это право знать, его все равно нарушают. Ну так обычные, внутригосударственные законы тоже нарушают постоянно; но их чего-то отменять в связи с этим не торопятся.
Оказывается, знаменитые коричневые рубашки у нацистских штурмовиков появились не с потолка – а это была униформа колониальных войск Германской империи.
До 1918 г. у Германии были кое-какие колонии в Африке, во время ПМВ там прославился генерал фон Леттов, который успешно бил французские и британские войска.
Коричневую форму шили, понятно, для сражений в саванне, и заготовили ее впрок – а потом у Германии колонии отобрали, и форма не пригодилась.
Дальше, в политическом хаосе раннего Веймара, ее раздали всяким фрайкорам, ну и нацистам как раз досталось (через интендантские связи Рёма, конечно).
В общем, если бы я хотела проиллюстрировать тезис Ханны Арендт про "эффект бумеранга" – который у нас известен как "колониальный бумеранг" – я бы лучшей истории не нашла.
До 1918 г. у Германии были кое-какие колонии в Африке, во время ПМВ там прославился генерал фон Леттов, который успешно бил французские и британские войска.
Коричневую форму шили, понятно, для сражений в саванне, и заготовили ее впрок – а потом у Германии колонии отобрали, и форма не пригодилась.
Дальше, в политическом хаосе раннего Веймара, ее раздали всяким фрайкорам, ну и нацистам как раз досталось (через интендантские связи Рёма, конечно).
В общем, если бы я хотела проиллюстрировать тезис Ханны Арендт про "эффект бумеранга" – который у нас известен как "колониальный бумеранг" – я бы лучшей истории не нашла.
(Прочитала тут, что в Австро-Венгрии во время Первой мировой заметно снизилось количество убийств, как и других бытовых преступлений, – довольно контринтуитивно, если задуматься.
Зато сразу после войны число преступлений стало резко и неудержимо расти. Например, в 1919-1922 тюрьмы в Вене были заполнены в три раза против своей заявленной вместимости.
В Германии динамика была схожая)
Зато сразу после войны число преступлений стало резко и неудержимо расти. Например, в 1919-1922 тюрьмы в Вене были заполнены в три раза против своей заявленной вместимости.
В Германии динамика была схожая)
О вреде "уроков прошлого"
Существует повсеместная и глубокая убежденность, будто главная задача истории – преподавать некие "уроки".
Преподавать в первую очередь политикам, военным и прочим десижн-мейкерам; но во вторую очередь и остальным – поэтому публицистика и аналитика всех уровней набита параллелями с прошлым.
На самом деле история если и учит, то специфически, а поиск "уроков" – занятие не только бесполезное, но и вредное.
Как выглядит "урок прошлого"? Обычно это некоторый реальный эпизод, аккуратно обрезанный, туго упакованный и поданный в виде афоризма. (Например, любое несвободное государство это "Сталин" или "Гитлер")
В чем же тут проблема? Кажется, наоборот: "урок" помогает сориентироваться, увидеть перед собой живой пример.
Тут мешают две ключевые вещи: контекст и случайность.
С контекстом все достаточно просто.
Каждая эпоха уникальна, она сформирована сложнейшим переплетением политических, экономических, культурных, интеллектуальных, социальных, климатических и самых разных других факторов; – именно они и создают ту среду, в которой действуют люди.
Контекст всегда уникален: мир в 1924 не похож на мир в 2024, и не будет похож на мир в 2124.
Различие контекстов радикально усложняет задачу вычленить "урок".
Сами по себе исторические эпизоды могут казаться похожими. Но вот почва, контекст, на котором они выросли, будут настолько разными, что сранивать придется буквально теплое с мягким.
Со случайностью несколько сложнее — это концепт, который многие историки и сами не любят. Впрочем, в современной историографии от него никуда не деться.
Итак: "это явления, которые не образуют закономерностей; это точки разветвления истории, в которых все легко могло бы пойти другим путем из-за непредсказуемых, необычных и часто незначительных событий, роль которых порой становится ясна только задним числом."
Порой "случайность" – это проявление человеческой агентности и, я бы даже сказала, воли. (Где там люди в истории? А вот тут).
И когда ты тащишь "урок" из прошлого, хорошо бы понимать, в какой степени сам эпизод является результатом такой случайности, поворота туда, не туда; мог бы мир быть другим, или "традиции мертвых поколений тяготеют, как проклятье, над умами живых".
Вы скажете: это очень сложно понять и оценить. Именно, тут-то и загвоздка.
Что получается? Урок, взятый из непохожего, неблизкого, несовпадающего в ключевых вещах контекста, не только не научит, а напротив – приведет к провалу.
(Так кое-кто в 1940 ждал повторения 1914 на Западном фронте)
Игнорирование роли "случайности" приведет ровно к тому же, ведь сейчас будут какие-то другие "случайности", иного эффекта и направленности.
(Уж каким стечением «удачи», тупости и субъектности было 9/11; а ведь без теракта не удалось бы протащить вторжение в Ирак)
Так что же теперь, никаких "уроков прошлого"?
Ну, надо быть реалистами: нам все равно никуда от них не деться, история – это зачастую единственная доступная шкала координат, нам не с чем больше с себя сравнивать, некуда обратиться за примером, кроме как к прошлому.
Но – надо быть предельно осторожным. Здесь идеально работает принцип "чем сложнее, чем лучше". Чем больше контекста, нюансов, оговорок, многомерных и многоуровневых конструкций – тем больше толку.
Полезно помнить, что история это такая наука, где много споров, и концепции могут быть разные даже применительно к одним и тем же событиям.
Только так можно понять, к какому "уроку" присмотреться: тому, где с диктаторами нельзя договариваться ("Мюнхен"), или тому, где без переговоров вы зря угробите миллионы жизней и все равно ничего не добьетесь ("ПМВ", "Ирано-иракская"). Тому, где вмешательство США в войну за океаном принесло успех ("ВМВ"), или тому, где чудовищный провал ("Вьетнам").
Главное же – помнить, что польза "уроков" прошлого как руководства к действию весьма ограничена, учеников у истории нет, а главная ее польза вообще не в "уроках".
(А в чем? Об этом как-нибудь в другой раз)
* поговорить об этом хотела давно, но сильно вдохновилась отличной статьей на War on the Rocks, и несколькими прослушанными давеча докладами
Существует повсеместная и глубокая убежденность, будто главная задача истории – преподавать некие "уроки".
Преподавать в первую очередь политикам, военным и прочим десижн-мейкерам; но во вторую очередь и остальным – поэтому публицистика и аналитика всех уровней набита параллелями с прошлым.
На самом деле история если и учит, то специфически, а поиск "уроков" – занятие не только бесполезное, но и вредное.
Как выглядит "урок прошлого"? Обычно это некоторый реальный эпизод, аккуратно обрезанный, туго упакованный и поданный в виде афоризма. (Например, любое несвободное государство это "Сталин" или "Гитлер")
В чем же тут проблема? Кажется, наоборот: "урок" помогает сориентироваться, увидеть перед собой живой пример.
Тут мешают две ключевые вещи: контекст и случайность.
С контекстом все достаточно просто.
Каждая эпоха уникальна, она сформирована сложнейшим переплетением политических, экономических, культурных, интеллектуальных, социальных, климатических и самых разных других факторов; – именно они и создают ту среду, в которой действуют люди.
Контекст всегда уникален: мир в 1924 не похож на мир в 2024, и не будет похож на мир в 2124.
Различие контекстов радикально усложняет задачу вычленить "урок".
Сами по себе исторические эпизоды могут казаться похожими. Но вот почва, контекст, на котором они выросли, будут настолько разными, что сранивать придется буквально теплое с мягким.
Со случайностью несколько сложнее — это концепт, который многие историки и сами не любят. Впрочем, в современной историографии от него никуда не деться.
Итак: "это явления, которые не образуют закономерностей; это точки разветвления истории, в которых все легко могло бы пойти другим путем из-за непредсказуемых, необычных и часто незначительных событий, роль которых порой становится ясна только задним числом."
Порой "случайность" – это проявление человеческой агентности и, я бы даже сказала, воли. (Где там люди в истории? А вот тут).
И когда ты тащишь "урок" из прошлого, хорошо бы понимать, в какой степени сам эпизод является результатом такой случайности, поворота туда, не туда; мог бы мир быть другим, или "традиции мертвых поколений тяготеют, как проклятье, над умами живых".
Вы скажете: это очень сложно понять и оценить. Именно, тут-то и загвоздка.
Что получается? Урок, взятый из непохожего, неблизкого, несовпадающего в ключевых вещах контекста, не только не научит, а напротив – приведет к провалу.
(Так кое-кто в 1940 ждал повторения 1914 на Западном фронте)
Игнорирование роли "случайности" приведет ровно к тому же, ведь сейчас будут какие-то другие "случайности", иного эффекта и направленности.
(Уж каким стечением «удачи», тупости и субъектности было 9/11; а ведь без теракта не удалось бы протащить вторжение в Ирак)
Так что же теперь, никаких "уроков прошлого"?
Ну, надо быть реалистами: нам все равно никуда от них не деться, история – это зачастую единственная доступная шкала координат, нам не с чем больше с себя сравнивать, некуда обратиться за примером, кроме как к прошлому.
Но – надо быть предельно осторожным. Здесь идеально работает принцип "чем сложнее, чем лучше". Чем больше контекста, нюансов, оговорок, многомерных и многоуровневых конструкций – тем больше толку.
Полезно помнить, что история это такая наука, где много споров, и концепции могут быть разные даже применительно к одним и тем же событиям.
Только так можно понять, к какому "уроку" присмотреться: тому, где с диктаторами нельзя договариваться ("Мюнхен"), или тому, где без переговоров вы зря угробите миллионы жизней и все равно ничего не добьетесь ("ПМВ", "Ирано-иракская"). Тому, где вмешательство США в войну за океаном принесло успех ("ВМВ"), или тому, где чудовищный провал ("Вьетнам").
Главное же – помнить, что польза "уроков" прошлого как руководства к действию весьма ограничена, учеников у истории нет, а главная ее польза вообще не в "уроках".
(А в чем? Об этом как-нибудь в другой раз)
* поговорить об этом хотела давно, но сильно вдохновилась отличной статьей на War on the Rocks, и несколькими прослушанными давеча докладами
(Короткие христианские тезисы, потому что других слов у меня так и не появилось.
Это моя проблема; мне всегда кажется, что любые слова бессмысленны рядом с болью и смертью.
Но сам Алексей Навальный был человеком верующим и часто цитировал Священное Писание, поэтому так:)
На земле может быть справедливости и нет, но есть Страшный Суд; "яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет", об этом хорошо помнить.
В какой-то момент и царь Ирод казался победителем (себе в первую очередь). Но мы-то знаем, что в конце концов, в том конце времен, который один имеет смысл, побеждают мученики, люди, над которыми ни один царь Ирод, ни один тиран не имеет власти – "не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить".
И да, у Бога все живы.
Там мы все встретимся однажды.
(А пока будем сильно горевать и скучать, – и много говорить, и много делать, потому что таков долг тех, кто остался).
Это моя проблема; мне всегда кажется, что любые слова бессмысленны рядом с болью и смертью.
Но сам Алексей Навальный был человеком верующим и часто цитировал Священное Писание, поэтому так:)
На земле может быть справедливости и нет, но есть Страшный Суд; "яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет", об этом хорошо помнить.
В какой-то момент и царь Ирод казался победителем (себе в первую очередь). Но мы-то знаем, что в конце концов, в том конце времен, который один имеет смысл, побеждают мученики, люди, над которыми ни один царь Ирод, ни один тиран не имеет власти – "не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить".
И да, у Бога все живы.
Там мы все встретимся однажды.
(А пока будем сильно горевать и скучать, – и много говорить, и много делать, потому что таков долг тех, кто остался).
Ходил тут список, что почитать про ПМВ. Список мне не понравился (простите, коллеги) – там много устаревших и довольно бесполезных книг, а тех, которые бы дали представление о современном понимании темы, мало.
Но, критикуя – предлагаю:
1. Обобщающая литература
🔹 The Cambridge History of the First World War. CUP, 2014.
вообще, хорошая привычка – начинать подход к теме с кэмбриджских историй. Они дают адекватное представление о том, как выглядит современное научное знание + написаны видными специалистами
🔹 Jörn Leonhard, Pandora's Box. A History of the First World War (HUP, 2018)
если одна книга – то эта.
🔹 Джон Киган, Первая мировая война (Азбука-Аттикус, 2015)
на русском есть три больших нарративных изложения – Гилбер, Хейстингс и Киган. Киган, пожалуй, серьезнее всех, но с сииильным упором на Западный фронт.
2. Германия и Австро-Венгрия
🔹 Holger Herwig, The First World War. Germany and Austria-Hungary 1914-1918 (Bloomsbury Academic, 2014)
лучшая книга про войну с позиции Центральных держав.
🔹 Holger Afflerbach, On a Knife Edge : How Germany Lost the First World War (CUP, 2022)
отличная новая книга про Германию. Не поняв Германию, ПМВ не поймешь, – но это вы и без меня заете.
Дненики/мемуары:
🔵 Journey to the Abyss. The Diaries of Count Harry Kessler 1880-1918 (Alfred A.Knopf, 2011)
это дневник, т.е. свидетельство изнутри событий, а не потом, когда все умные стали. Боевой офицер, мотался с одного фронта на другой, от немецкого национализма эволюционировал к пацифизму, успел позаниматься не только войной, но и пропагандой, и дипломатией.
🔵 Эрвин Роммель, Пехота атакует.
3. Британия & Франция
Кигана для обзора союзнических кампаний хватит.
Дненики/мемуары:
🔵 Robert Graves, Goodbye to All That.
мемуары, одни из самых известных.
🔵 Poilu : the World War I Notebook of Corporal Louis Barthas, barrelmaker, 1914-1918 (YUP, 2014)
дневник(!) французского солдата, максимально человека "от сохи", который прошел все мясорубки З.фронта, успел побузить и побунтовать. Война глазами самого рядового ее участника.
4. Российская империя
🔹 Norman Stone, The Eastern Front, 1914–1917 (Penguin, 1999)
книга старая, но обстоятельная, лучше пока все равно никто не написал.
🔹 Joshua Sanborn, Imperial Apocalypse. The Great War and the Destruction of the Russian Empire (OUP, 2014)
социальная история войны, разумеется, так же важна, как и чисто "battlefield" нарратив
🔹 Владислав Аксенов, Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы воины и революции, 1914-1918 (НЛО, 2020)
похожие исследования есть про любую воевавшую страну, но это а)ближе б)очень хорошее в)объясняет МНОГОЕ, и не только про ПМВ.
Дненики/мемуары:
🔵 Федор Степун, Из писем прапорщика-артиллериста.
свидетельство изнутри войны, от артиллериста (самое смертоносное оружие ПМВ!) – да еще и философа профессионального.
🔵 Доброволицы (РП, 2001)
участие женщин именно в боевых действиях – важнейший аспект ПМВ. В России в 1917 это дошло до формата женских батальонов, что вообще по тогдашним меркам штука шокирующая. Ну, тем интереснее мемуары.
5. Османская империя
🔹 Юджин Роган, Падение Османской империи. Первая мировая война на Ближнем Востоке, 1914–1920 гг. (Альпина Паблишер, 2017)
6. О важнейшей сейчас концепции "долгой ПМВ"
🔹 Robert Gerwarth, The Vanquished. Why the First World War Failed to End, 1917–1923 (PENGUIN BOOKS, 2016)
7. О том, как ПМВ началась
🔹 Christopher Clark, The Sleepwalkers (Penguin Books, 2014) / код красный, книгу ПЕРЕВЕЛИ на русский как Сомнабулы (ИИГ, 2023)
Не только лучшая книга в своей теме, но и образец того, что такое хорошее историческое исследование. Кларк, несомненно, один из самых выдающихся историков нашего времени.
8. Военная концептуализация (почему ПМВ стала военным тупиком и как из него выросли новые способы воевать)
🔹 Stephen Biddle, Military Power. Explaining Victory and Defeat in Modern Battle (Princeton University Press, 2004)
(Италия, США и другие важные аспекты в пост, увы, не влезли)
Но, критикуя – предлагаю:
1. Обобщающая литература
вообще, хорошая привычка – начинать подход к теме с кэмбриджских историй. Они дают адекватное представление о том, как выглядит современное научное знание + написаны видными специалистами
если одна книга – то эта.
на русском есть три больших нарративных изложения – Гилбер, Хейстингс и Киган. Киган, пожалуй, серьезнее всех, но с сииильным упором на Западный фронт.
2. Германия и Австро-Венгрия
лучшая книга про войну с позиции Центральных держав.
отличная новая книга про Германию. Не поняв Германию, ПМВ не поймешь, – но это вы и без меня заете.
Дненики/мемуары:
это дневник, т.е. свидетельство изнутри событий, а не потом, когда все умные стали. Боевой офицер, мотался с одного фронта на другой, от немецкого национализма эволюционировал к пацифизму, успел позаниматься не только войной, но и пропагандой, и дипломатией.
3. Британия & Франция
Кигана для обзора союзнических кампаний хватит.
Дненики/мемуары:
мемуары, одни из самых известных.
дневник(!) французского солдата, максимально человека "от сохи", который прошел все мясорубки З.фронта, успел побузить и побунтовать. Война глазами самого рядового ее участника.
4. Российская империя
книга старая, но обстоятельная, лучше пока все равно никто не написал.
социальная история войны, разумеется, так же важна, как и чисто "battlefield" нарратив
похожие исследования есть про любую воевавшую страну, но это а)ближе б)очень хорошее в)объясняет МНОГОЕ, и не только про ПМВ.
Дненики/мемуары:
свидетельство изнутри войны, от артиллериста (самое смертоносное оружие ПМВ!) – да еще и философа профессионального.
участие женщин именно в боевых действиях – важнейший аспект ПМВ. В России в 1917 это дошло до формата женских батальонов, что вообще по тогдашним меркам штука шокирующая. Ну, тем интереснее мемуары.
5. Османская империя
6. О важнейшей сейчас концепции "долгой ПМВ"
7. О том, как ПМВ началась
Не только лучшая книга в своей теме, но и образец того, что такое хорошее историческое исследование. Кларк, несомненно, один из самых выдающихся историков нашего времени.
8. Военная концептуализация (почему ПМВ стала военным тупиком и как из него выросли новые способы воевать)
(Италия, США и другие важные аспекты в пост, увы, не влезли)
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Тем временем, открыв библиографическое эссе в той самой Кембриджской истории ПМВ, поняла, что и мне есть куда стремиться в обзорах книг:
"Niall Ferguson, The Pity of War is in itself a pity. It demonstrates the danger of historians moving into areas about which they know little.
All A. J. P. Taylor’s War By Timetable proves is what nonsense an eminent historian can get away with."
- и из соседней книги:
"There are many general books on tactics, most of which are of limited value."
(много, много чего вокруг are of limited value, конечно)
"Niall Ferguson, The Pity of War is in itself a pity. It demonstrates the danger of historians moving into areas about which they know little.
All A. J. P. Taylor’s War By Timetable proves is what nonsense an eminent historian can get away with."
- и из соседней книги:
"There are many general books on tactics, most of which are of limited value."
(много, много чего вокруг are of limited value, конечно)
Forwarded from Stalag Null
Кронштадт 1921
1. Рабочие против советской власти
Зимой 1920 две столицы — Москва и Петроград — взбунтовались.
Казалось бы, зачем рабочим возмущаться против своей же, рабочей власти, особенно после победы над белыми? Однако же список претензий у рабочих набирался серьезный.
Сперва поговорим о материальном.
Всю Гражданскую города жили впроголодь, люди из них массово бежали (население Петрограда, например, с октября 1917 по август 1920 уменьшилось с ~ 2,5 миллионов до 750 тысяч).
Но те, кто остался, рабочие в первую очередь, эти условия более-менее терпели, понимая, что таковы реалии войны. Когда белых разбили, рабочие рассчитывали, что жизнь станет полегче. Их ждало разочарование.
Зима 1920/1921 выдалась едва ли не самой суровой. Ситуация с продовольствием была катастрофической; пайки постоянно уменьшали, но даже такие, уменьшенные, не выдавали в срок (в январе в Москве, например, на 51 день задержали выдачу пайка). Неудивительно, что голодных горожан особенно сильно задевало неравенство: жалобы на повышенные пайки для членов партии, чекистов и т.п. были явлением обыденным.
А еще в городах были огромные проблемы с топливом: транспортная система сколлапсировала, да и кое-кто, кажется, плохо справлялся с логистикой. Нет топлива = нет тепла. Даже в газетах регулярно появлялись сообщения о рабочих, замерзших прямо в своих квартирах.
Чтобы представить, насколько тотальным был топливный коллапс, вот вам один простой факт: в январе-феврале в Москве и Петрограде начинают закрывать заводы (ЗАВОДЫ), потому что им не на чем работать.
Знаменитые Путиловские заводы, например, были закрыты на три недели: с 11.02 до 01.03.
Если ко всему вышеперечисленному добавить эпидемии, заградительные отряды — которые отлавливали “мешочников”, то есть, горожан, которые своим ходом добирались до деревень и пытались хоть немного еды привезти — то можно вообразить примерный уровень накопившегося в столицах отчаяния.
Однако причины для недовольства были не только материальные.
Чтобы добраться до претензий политических, надо вспомнить про “военный коммунизм”, принятый в 1918.
Суть военного коммунизма обозначу в двух словах:
1) принудительное изъятие зерна у крестьян (та самая разверстка; в З.Сибири, например, это было 40% от всего, что крестьянин производил)
2) отмена рыночных отношений в любом их виде.
Принято считать, что военный коммунизм был эдакой вынужденной импровизацией в условиях войны. Однако с разгромом белых его не отменили; больше того, свою законченную форму военный коммунизм принял уже ПОСЛЕ победы большевиков в Гражданской (например, осенью-зимой 1920 национализировали мелкие предприятия).
Мы говорили с вами, что военный коммунизм спровоцировал череду масштабных крестьянских восстаний — весь 1921 будет полыхать.
Реакция крестьян понятна; однако горожане, вроде бы, были бенефициарами этой системы. На самом деле, горожанам точно так же не нравилась национализация всего и вся, запрет частной торговли, борьба с “мешочниками”; более того, к зиме 1920 многие стали подозревать, что голод в городах не на пустом месте образовался, а в том числе и из-за “военного коммунизма”. И что, кажется, большевики не собираются эту политику отменять.
1. Рабочие против советской власти
Зимой 1920 две столицы — Москва и Петроград — взбунтовались.
Казалось бы, зачем рабочим возмущаться против своей же, рабочей власти, особенно после победы над белыми? Однако же список претензий у рабочих набирался серьезный.
Сперва поговорим о материальном.
Всю Гражданскую города жили впроголодь, люди из них массово бежали (население Петрограда, например, с октября 1917 по август 1920 уменьшилось с ~ 2,5 миллионов до 750 тысяч).
Но те, кто остался, рабочие в первую очередь, эти условия более-менее терпели, понимая, что таковы реалии войны. Когда белых разбили, рабочие рассчитывали, что жизнь станет полегче. Их ждало разочарование.
Зима 1920/1921 выдалась едва ли не самой суровой. Ситуация с продовольствием была катастрофической; пайки постоянно уменьшали, но даже такие, уменьшенные, не выдавали в срок (в январе в Москве, например, на 51 день задержали выдачу пайка). Неудивительно, что голодных горожан особенно сильно задевало неравенство: жалобы на повышенные пайки для членов партии, чекистов и т.п. были явлением обыденным.
А еще в городах были огромные проблемы с топливом: транспортная система сколлапсировала, да и кое-кто, кажется, плохо справлялся с логистикой. Нет топлива = нет тепла. Даже в газетах регулярно появлялись сообщения о рабочих, замерзших прямо в своих квартирах.
Чтобы представить, насколько тотальным был топливный коллапс, вот вам один простой факт: в январе-феврале в Москве и Петрограде начинают закрывать заводы (ЗАВОДЫ), потому что им не на чем работать.
Знаменитые Путиловские заводы, например, были закрыты на три недели: с 11.02 до 01.03.
Если ко всему вышеперечисленному добавить эпидемии, заградительные отряды — которые отлавливали “мешочников”, то есть, горожан, которые своим ходом добирались до деревень и пытались хоть немного еды привезти — то можно вообразить примерный уровень накопившегося в столицах отчаяния.
Однако причины для недовольства были не только материальные.
Чтобы добраться до претензий политических, надо вспомнить про “военный коммунизм”, принятый в 1918.
Суть военного коммунизма обозначу в двух словах:
1) принудительное изъятие зерна у крестьян (та самая разверстка; в З.Сибири, например, это было 40% от всего, что крестьянин производил)
2) отмена рыночных отношений в любом их виде.
Принято считать, что военный коммунизм был эдакой вынужденной импровизацией в условиях войны. Однако с разгромом белых его не отменили; больше того, свою законченную форму военный коммунизм принял уже ПОСЛЕ победы большевиков в Гражданской (например, осенью-зимой 1920 национализировали мелкие предприятия).
Мы говорили с вами, что военный коммунизм спровоцировал череду масштабных крестьянских восстаний — весь 1921 будет полыхать.
Реакция крестьян понятна; однако горожане, вроде бы, были бенефициарами этой системы. На самом деле, горожанам точно так же не нравилась национализация всего и вся, запрет частной торговли, борьба с “мешочниками”; более того, к зиме 1920 многие стали подозревать, что голод в городах не на пустом месте образовался, а в том числе и из-за “военного коммунизма”. И что, кажется, большевики не собираются эту политику отменять.
Forwarded from Stalag Null
Кронштадт 1921
2. Рабочие против советской власти
Тут многие и стали замечать, как бы это сказать, корреляцию.
За годы Гражданской большевики (оцените потерю политических свобод от одного до десяти):
1) подмяли под себя Советы (в условном 1917 большевики в Советах вообще-то не доминировали)
2) подавили свободу прессы, в т.ч. левой
3) наступали на профсоюзы, пытаясь подчинить их партийному контролю
4) всячески притесняли другие социалистические партии, например, меньшевиков и эсеров.
И вот вроде странно это звучит: простой рабочий из Москвы переживает за свободу прессы и свободу других партий — но многие действительно за этим следили и считали это важным. Многие, более того, знали от родственников и о положении дел в деревне.
И все эти люди делали два нехитрых логических шага: политика большевиков нам не нравится, а большевики так себя ведут, поскольку никто не может им помешать.
(Тут, наверно, стоит еще добавить, что многие рабочие и революцию-то ведь поддержали потому, что хотели действительно власти Советов, а не одной партии; хотели рабочего контроля на заводах, а не карманных профсоюзов. В общем, еще и по факту революции многие получили не то, на что рассчитывали)
Итог: в феврале по столицам прокатывается волна многотысячных забастовок, митингов и демонстраций.
Требования рабочих примерно такие: отмена разверстки, разрешение свободной торговли, отмена повышенных пайков для “привилегированных”; прекращение репрессий против других социалистических партий, свободные выборы в Советы.
Современники приводят фантастический эпизод, где в Москве к толпе рабочих-металлургов обращается Ленин, спрашивая, неужели они хотят, чтобы вернулись белые. На что "металлисты" отвечают — да кто угодно, белые, черные, сам сатана, только вы бы вымелись.
Петроградская губчека (не зубчик, автозамена, нет) — докладывает о “массе провокаторских слухов о близком конце советской власти”.
Протесты в городах сильно большевистское правительство пугают.
Одно дело — белые, или крестьяне. Другое дело рабочие, оплот и твердыня советской власти.
Чтобы справиться, большевики пользуются известной формулой кнута и пряника. С одной стороны, разогоняют демонстрации, Чека сажает самых активных протестующих; еще лидеров меньшевиков арестовывают типа ВСЕХ (5 тысяч человек, включая полностью весь ЦК их партии) — как и других социалистов.
Анархистка Эмма Гольдман, наблюдающая за этим с растущим разочарованием, пишет: “Проходят массовые аресты. Обычное зрелище: группа забастовщиков, которых чекисты ведут в тюрьму . Массовое недовольство в городе. Слышала, что несколько профсоюзов ликвидировали, а их активных членов арестовала Чека”
С другой стороны, в города спешно свозят больше продовольствия, увеличивают пайки, разрешают частную торговлю и убирают заградительные отряды; заводы запускают.
К конце февраля протесты начинают идти на спад. И вот тут-то пламя, казалось бы, затухающее, перекидывается на Кронштадт.
2. Рабочие против советской власти
Тут многие и стали замечать, как бы это сказать, корреляцию.
За годы Гражданской большевики (оцените потерю политических свобод от одного до десяти):
1) подмяли под себя Советы (в условном 1917 большевики в Советах вообще-то не доминировали)
2) подавили свободу прессы, в т.ч. левой
3) наступали на профсоюзы, пытаясь подчинить их партийному контролю
4) всячески притесняли другие социалистические партии, например, меньшевиков и эсеров.
И вот вроде странно это звучит: простой рабочий из Москвы переживает за свободу прессы и свободу других партий — но многие действительно за этим следили и считали это важным. Многие, более того, знали от родственников и о положении дел в деревне.
И все эти люди делали два нехитрых логических шага: политика большевиков нам не нравится, а большевики так себя ведут, поскольку никто не может им помешать.
(Тут, наверно, стоит еще добавить, что многие рабочие и революцию-то ведь поддержали потому, что хотели действительно власти Советов, а не одной партии; хотели рабочего контроля на заводах, а не карманных профсоюзов. В общем, еще и по факту революции многие получили не то, на что рассчитывали)
Итог: в феврале по столицам прокатывается волна многотысячных забастовок, митингов и демонстраций.
Требования рабочих примерно такие: отмена разверстки, разрешение свободной торговли, отмена повышенных пайков для “привилегированных”; прекращение репрессий против других социалистических партий, свободные выборы в Советы.
Современники приводят фантастический эпизод, где в Москве к толпе рабочих-металлургов обращается Ленин, спрашивая, неужели они хотят, чтобы вернулись белые. На что "металлисты" отвечают — да кто угодно, белые, черные, сам сатана, только вы бы вымелись.
Петроградская губчека (не зубчик, автозамена, нет) — докладывает о “массе провокаторских слухов о близком конце советской власти”.
Протесты в городах сильно большевистское правительство пугают.
Одно дело — белые, или крестьяне. Другое дело рабочие, оплот и твердыня советской власти.
Чтобы справиться, большевики пользуются известной формулой кнута и пряника. С одной стороны, разогоняют демонстрации, Чека сажает самых активных протестующих; еще лидеров меньшевиков арестовывают типа ВСЕХ (5 тысяч человек, включая полностью весь ЦК их партии) — как и других социалистов.
Анархистка Эмма Гольдман, наблюдающая за этим с растущим разочарованием, пишет: “Проходят массовые аресты. Обычное зрелище: группа забастовщиков, которых чекисты ведут в тюрьму . Массовое недовольство в городе. Слышала, что несколько профсоюзов ликвидировали, а их активных членов арестовала Чека”
С другой стороны, в города спешно свозят больше продовольствия, увеличивают пайки, разрешают частную торговлю и убирают заградительные отряды; заводы запускают.
К конце февраля протесты начинают идти на спад. И вот тут-то пламя, казалось бы, затухающее, перекидывается на Кронштадт.
Forwarded from Stalag Null
Кронштадт 1921
3. Штурм первый
В двух словах о месте действия.
Кронштадт в то время — это город, крепость и база Балтийского флота в одном лице.
Крепость там стояла давно, еще с петровских времен (остров Котлин, на котором Кронштадт расположен, очень удачно прикрывает Санкт-Петербург).
В 1921 стены и бастионы были уже не петровские, конечно, а новенькие и зубастые: их после Крымской войны перестроил сам Эдуард Тотлебен, талантливый военный инженер.
Примерно половина от 50-тысячного населения Кронштадта — военные моряки. Оставшиеся жители тоже так или иначе с флотом были связаны (например, работали на верфях).
Кронштадтцы сыграли важную роль в революции (тут достаточно вспомнить советские фильмы о Гражданской войне, где обязательно есть революционные матросы: так вот, матросы эти обычно из Кронштадта)
Моряки Балтфлота активно участвовали в октябрьских событиях 1917, сражались в Гражданской, всегда были самыми мотивированными и самыми преданными революции бойцами. Троцкий не даром называл их “красой и гордостью революции”.
И конечно, очень характерно, что к февралю 1921 именно “краса и гордость революции” и переживала наибольшее разочарование. Моряки видели, что творилось в Петрограде, страдали от проблем с продовольствием и топливом; уезжая на побывку в деревни — а многие были из крестьян — смотрели на разверстку и слушали жалобы своих родных.
Политически морякам очень не нравилась диктатура большевиков. Они даже изобрели для нее занятный ругательный термин — комиссародержавие, эдакий кадавр из “комиссара” и “самодержавия”.
26 февраля, услышав о забастовках в Петрограде, кронштадтцы отправили в город делегацию — разобраться, что там происходит. Вернувшись через два дня, делегаты расписали обстановку, не жалея черной краски.
Петроградские события оказались той самой последней каплей.
Команды двух линкоров — “Петропавловска” и “Севастополя” — устроили митинг, на котором выдвинули резолюцию, эдакий список требований к власти.
Краткое содержание ее таково: новые выборы в Советы, свободные и без партийного контроля; свобода слова; освобождение из тюрем представителей всех левых партий и всех участников рабочих и крестьянских выступлений; пересмотр дел всех заключенных концлагерей; отмена разверстки; роспуск заградительных отрядов; отмена политотделов и вообще всех примет диктатуры большевистской партии; отмена повышенных пайков.
Итак, кронштадтцы, по сути, выступили за Советы, но против диктатуры большевиков.
Их симпатии по-прежнему были на стороне революции и социалистических партий — но им категорически не нравилось, куда эта революция привела.
1 марта на Якорной площади собрался многолюдный митинг, где резолюция была зачитана вслух и одобрена большинством присутствующих.
Там же, на этом митинге, моряков попытались усмирить представители партии: перед ними выступил Михаил Калинин, председатель ВЦИК, и Николай Кузьмин, комиссар Балтфлота. Калинина высмеяли и прогнали, Кузьмина посадили под арест.
Дальше кронштадтцы действовали не менее решительно. Они выбрали правительство, Временный революционный комитет — его возглавил Степан Петриченко (писарь с “Петропавловска”, из крестьян, с очевидными симпатиями к анархизму). Взяли под контроль город, крепость и корабли. Всех большевиков препроводили в тюрьму. Даже издание свое организовали — “Известия ВРК” — где печатали воззвания и объясняли свои цели и мотивы.
Вставал, конечно, вопрос, какая у восставших стратегия, и тут-то возникла проблема. Военспецы, бывшие в крепости — в частности, наш с вами генерал Козловский — не только поддержали восстание, но и предложили программу.
Идея была такая: действовать на опережение, пока большевики в растерянности. Захватить береговые форты в Сестрорецке и в Ораниенбауме, затем двинуться на Петроград: решительные действия наверняка запустили бы всеобщее восстание в городе, а затем и в стране.
3. Штурм первый
В двух словах о месте действия.
Кронштадт в то время — это город, крепость и база Балтийского флота в одном лице.
Крепость там стояла давно, еще с петровских времен (остров Котлин, на котором Кронштадт расположен, очень удачно прикрывает Санкт-Петербург).
В 1921 стены и бастионы были уже не петровские, конечно, а новенькие и зубастые: их после Крымской войны перестроил сам Эдуард Тотлебен, талантливый военный инженер.
Примерно половина от 50-тысячного населения Кронштадта — военные моряки. Оставшиеся жители тоже так или иначе с флотом были связаны (например, работали на верфях).
Кронштадтцы сыграли важную роль в революции (тут достаточно вспомнить советские фильмы о Гражданской войне, где обязательно есть революционные матросы: так вот, матросы эти обычно из Кронштадта)
Моряки Балтфлота активно участвовали в октябрьских событиях 1917, сражались в Гражданской, всегда были самыми мотивированными и самыми преданными революции бойцами. Троцкий не даром называл их “красой и гордостью революции”.
И конечно, очень характерно, что к февралю 1921 именно “краса и гордость революции” и переживала наибольшее разочарование. Моряки видели, что творилось в Петрограде, страдали от проблем с продовольствием и топливом; уезжая на побывку в деревни — а многие были из крестьян — смотрели на разверстку и слушали жалобы своих родных.
Политически морякам очень не нравилась диктатура большевиков. Они даже изобрели для нее занятный ругательный термин — комиссародержавие, эдакий кадавр из “комиссара” и “самодержавия”.
26 февраля, услышав о забастовках в Петрограде, кронштадтцы отправили в город делегацию — разобраться, что там происходит. Вернувшись через два дня, делегаты расписали обстановку, не жалея черной краски.
Петроградские события оказались той самой последней каплей.
Команды двух линкоров — “Петропавловска” и “Севастополя” — устроили митинг, на котором выдвинули резолюцию, эдакий список требований к власти.
Краткое содержание ее таково: новые выборы в Советы, свободные и без партийного контроля; свобода слова; освобождение из тюрем представителей всех левых партий и всех участников рабочих и крестьянских выступлений; пересмотр дел всех заключенных концлагерей; отмена разверстки; роспуск заградительных отрядов; отмена политотделов и вообще всех примет диктатуры большевистской партии; отмена повышенных пайков.
Итак, кронштадтцы, по сути, выступили за Советы, но против диктатуры большевиков.
Их симпатии по-прежнему были на стороне революции и социалистических партий — но им категорически не нравилось, куда эта революция привела.
1 марта на Якорной площади собрался многолюдный митинг, где резолюция была зачитана вслух и одобрена большинством присутствующих.
Там же, на этом митинге, моряков попытались усмирить представители партии: перед ними выступил Михаил Калинин, председатель ВЦИК, и Николай Кузьмин, комиссар Балтфлота. Калинина высмеяли и прогнали, Кузьмина посадили под арест.
Дальше кронштадтцы действовали не менее решительно. Они выбрали правительство, Временный революционный комитет — его возглавил Степан Петриченко (писарь с “Петропавловска”, из крестьян, с очевидными симпатиями к анархизму). Взяли под контроль город, крепость и корабли. Всех большевиков препроводили в тюрьму. Даже издание свое организовали — “Известия ВРК” — где печатали воззвания и объясняли свои цели и мотивы.
Вставал, конечно, вопрос, какая у восставших стратегия, и тут-то возникла проблема. Военспецы, бывшие в крепости — в частности, наш с вами генерал Козловский — не только поддержали восстание, но и предложили программу.
Идея была такая: действовать на опережение, пока большевики в растерянности. Захватить береговые форты в Сестрорецке и в Ораниенбауме, затем двинуться на Петроград: решительные действия наверняка запустили бы всеобщее восстание в городе, а затем и в стране.
Forwarded from Stalag Null
Кронштадт 1921
4. Штурм первый
Военспецы хорошую (с военной т.з.) стратегию.
Но ВРК напрочь ее отмел: конштадтцы не видели себя мятежниками, не хотели воевать с правительством. Свои действия они считали чем-то вроде политической демонстрации. Отсюда строилась и логика их поведения: активно призывать к всеобщему восстанию (для этого они использовали не только газету, но и мощные корабельные радиостанции) и, в общем-то, ждать.
На дворе стоял март, вот-вот должен был растаять лед — и тогда Кронштадт сделался бы полностью неприступным.
Кронштадтцы были уверены, что всеобщее восстание последует непременно, и большевики будут вынуждены пойти навстречу народным требованиям — а то и вовсе будут сметены “девятым валом” народной революции (это я почти дословно цитирую “Известия ВРК”).
Итак, кронштадтцы выбрали типичную оборонительную стратегию.
У большевиков в Петрограде и в Москве царила форменная паника. Крестьянские бунты пережить было можно. Забастовки рабочих тоже.
А вот Кронштадт был смертельно опасен: с него действительно могло начаться всеобщее восстание.
Отсюда удивительная, в общем-то, по своей бескомпромиссности позиция.
Большевики с самого начала отказываются вести с кронштадтцами переговоры и выслушивать их требования (кронштадтскую делегацию, прибывшую в Петроград, попросту арестовывают).
В Петрограде и вокруг объявляют военное положение. Семьи кронштадтцев берут в заложники.
Само восстание с первого же дня начинают всячески полоскать в пропаганде, не жалея самых фантастических выдумок. “Белогвардейско-эсеровский” мятеж, американско-парижско-берлинское (?) подстрекательство, и матросы-то нынешние совсем не те герои, что в 1917, а всякие свеженабранные смутьяны (статистика убедительно показывает, что нет, те самые).
А еще большевики сразу начинают готовиться максимально быстро и максимально жестко подавить восстание силой.
Стало быть, часики тикают. Того и гляди, растает лед, и крепость будет не взять. Того и гляди, в Петрограде восстание поддержат.
Кроме того, в Москве начал свою работу Х съезд партии — хотелось к этому моменту с “мятежом” покончить.
И 7 марта большевики пошли на первый штурм. Командовал штурмом Михаил Тухачевский, молодой, но многообещающий, его специально прислали для того, чтобы справиться с восстанием.
Сперва крепость обстреляли (с тех самых береговых фортов) — но никакого урона обстрел не причинил. После выдвинулась пехота, и вот эта часть штурма была, конечно, чистым самоубийством. Красноармейцам приходилось идти несколько километров по открытому льду, где они были как на ладони. Разумеется, в таких условиях огонь крепостной артиллерии атакующих уничтожал с легкостью.
Успеху не способствовала и низкая мотивация красноармейцев. Многие уже устали воевать, многие не хотели воевать против своих же; многие требованиям кронштадцев симпатизировали. Известно, что 581-й полк отказался, например, идти в атаку, несмотря на все угрозы.
8 марта, понеся чудовищные потери, Красная армия отступила, оставив усеянный трупами лед.
В Кронштадте, наоборот, штурм пережили относительно легко.
Даже на 8 марта по радио выпустили поздравление женщинам в честь праздника: “Скоро мы освободим вас от всех форм насилия! Да здравствуют свободные революционные трудящиеся женщины!”
Однако часики тикали не только для большевиков. У неприступного Кронштадта было одно уязвимое место — снабжение. С каждым днем продуктов и медикаментов становилось все меньше. А значит, с каждым днем вопрос, когда растает лед, когда поднимается “девятый вал народной революции” становился все более насущным.
4. Штурм первый
Военспецы хорошую (с военной т.з.) стратегию.
Но ВРК напрочь ее отмел: конштадтцы не видели себя мятежниками, не хотели воевать с правительством. Свои действия они считали чем-то вроде политической демонстрации. Отсюда строилась и логика их поведения: активно призывать к всеобщему восстанию (для этого они использовали не только газету, но и мощные корабельные радиостанции) и, в общем-то, ждать.
На дворе стоял март, вот-вот должен был растаять лед — и тогда Кронштадт сделался бы полностью неприступным.
Кронштадтцы были уверены, что всеобщее восстание последует непременно, и большевики будут вынуждены пойти навстречу народным требованиям — а то и вовсе будут сметены “девятым валом” народной революции (это я почти дословно цитирую “Известия ВРК”).
Итак, кронштадтцы выбрали типичную оборонительную стратегию.
У большевиков в Петрограде и в Москве царила форменная паника. Крестьянские бунты пережить было можно. Забастовки рабочих тоже.
А вот Кронштадт был смертельно опасен: с него действительно могло начаться всеобщее восстание.
Отсюда удивительная, в общем-то, по своей бескомпромиссности позиция.
Большевики с самого начала отказываются вести с кронштадтцами переговоры и выслушивать их требования (кронштадтскую делегацию, прибывшую в Петроград, попросту арестовывают).
В Петрограде и вокруг объявляют военное положение. Семьи кронштадтцев берут в заложники.
Само восстание с первого же дня начинают всячески полоскать в пропаганде, не жалея самых фантастических выдумок. “Белогвардейско-эсеровский” мятеж, американско-парижско-берлинское (?) подстрекательство, и матросы-то нынешние совсем не те герои, что в 1917, а всякие свеженабранные смутьяны (статистика убедительно показывает, что нет, те самые).
А еще большевики сразу начинают готовиться максимально быстро и максимально жестко подавить восстание силой.
Стало быть, часики тикают. Того и гляди, растает лед, и крепость будет не взять. Того и гляди, в Петрограде восстание поддержат.
Кроме того, в Москве начал свою работу Х съезд партии — хотелось к этому моменту с “мятежом” покончить.
И 7 марта большевики пошли на первый штурм. Командовал штурмом Михаил Тухачевский, молодой, но многообещающий, его специально прислали для того, чтобы справиться с восстанием.
Сперва крепость обстреляли (с тех самых береговых фортов) — но никакого урона обстрел не причинил. После выдвинулась пехота, и вот эта часть штурма была, конечно, чистым самоубийством. Красноармейцам приходилось идти несколько километров по открытому льду, где они были как на ладони. Разумеется, в таких условиях огонь крепостной артиллерии атакующих уничтожал с легкостью.
Успеху не способствовала и низкая мотивация красноармейцев. Многие уже устали воевать, многие не хотели воевать против своих же; многие требованиям кронштадцев симпатизировали. Известно, что 581-й полк отказался, например, идти в атаку, несмотря на все угрозы.
8 марта, понеся чудовищные потери, Красная армия отступила, оставив усеянный трупами лед.
В Кронштадте, наоборот, штурм пережили относительно легко.
Даже на 8 марта по радио выпустили поздравление женщинам в честь праздника: “Скоро мы освободим вас от всех форм насилия! Да здравствуют свободные революционные трудящиеся женщины!”
Однако часики тикали не только для большевиков. У неприступного Кронштадта было одно уязвимое место — снабжение. С каждым днем продуктов и медикаментов становилось все меньше. А значит, с каждым днем вопрос, когда растает лед, когда поднимается “девятый вал народной революции” становился все более насущным.
Forwarded from Stalag Null
Кронштадт 1921
5. Штурм второй
Первый штурм восставшие кронштадцы успешно отбили.
Дальше время вроде бы начинало работать на них: на дворе стояла весна, лед того и гляди должен был растаять. С таянием льда всякая угроза штурма для кронштадцев исчезала: по морю к ним подобраться было никак нельзя.
В общем-то, когда говорят о Кронштадском восстании, на этот момент чаще всего делают упор: мол, растаял бы лед, и все сложилось бы по-другому, но вот выдалась холодная весна — и Красная армия сумела подойти к крепости по льду.
Соображение это верное, но кое о чём всегда забывают. Время работало не только на кронштадцев, но и против них.
Первая проблема: снабжение.
Кронштадт целиком зависел от поставок продовольствия. Когда восстание началось, запасов — продуктов, медикаментов, топлива — в городе было недели на две-три. Следовательно, чем дольше город держал осаду, тем ближе была угроза, натурально, голода.
Первыми об этом подумали даже не сами кронштадцы (они слишком оптимистично для того были настроены) — а эмигранты.
Тут надо сказать, что вся эмиграция, независимо от политических взглядов, наблюдала за Кронштадским восстанием с большим сочувствием.
Собственно, среди левых эмигрантов быстро созрел план помощи, и несколько видных эсеров отправились в Ригу, чтобы оттуда сообразить, как бы по льду дотащить до Кронштадта продовольствие.
(Характерная история номер один: из Риги эсеры связались с кронштадцами, мол, давайте мы вам поможем — и те вежливо отказались, не хотелось им, чтобы их ассоциировали с эмиграцией.
Но когда эсеры предложили второй раз, через неделю, кронштадцы уже согласились)
Из эмигрантской затеи ничего не вышло: пока эсеры договаривались с местными властями, пока занимались закупками, стало уже поздно.
(Характерная история номер два: до Кронштадта таки дотащил помощь один-единственный эмигрант, и это был барон Винкель, бывший капитан “Петропавловска”.
То есть, в семнадцатом году его бравые матросики топили офицеров, сам барон Винкель убежал в Финляндию, а потом не выдержал и не смог отсидеться.
Флот!)
Вторая проблема: боевой дух. В начале восстания у кронштадцев с ним все было в порядке, но держала их на плаву, помимо прочего, вера в то, что вот-вот поднимется ВСЯ СТРАНА.
Но не восстал Петроград — в том числе потому, что большевистское правительство бросило все силы на улучшение условий жизни. (Многие кронштадцы с горечью потом говорили, что рабочие предали их за кусок мяса).
С каждым днем кронштадцы все больше разочаровывались: в своей битве против большевистской диктатуры они остались одни.
Третья проблема. Большевики не были бы большевиками, если бы не поняли, что проблему, которая вызвала восстание, не подавить одной только силой.
Ленин и все остальные признали почти сразу, что внутреннюю политику надо менять коренным образом. Да, проект этих изменений обсуждали уже несколько месяцев как, но медлили, мялись, мямлили. А Кронштадт стал эдакой молнией, выражаясь ленинскими словами, вспышкой, которая высветила альтернативу резко и остро. Либо большевики меняют свою политику, либо они не устоят.
Все-таки одно дело, когда восстают всякие там крестьяне, их-то можно обвинить в отсталости и мелкобуржуазности, другое дело — матросы и рабочие Кронштадта.
И вот на Х съезде большевики обозначают переход к НЭПу: отказываются от продразверстки, разрешают частую торговлю, мелкий и средний бизнес и т.п.
Мы с трудом себе представляем пропагандистский эффект этого решения, но он, видимо, был очень серьезен.
5. Штурм второй
Первый штурм восставшие кронштадцы успешно отбили.
Дальше время вроде бы начинало работать на них: на дворе стояла весна, лед того и гляди должен был растаять. С таянием льда всякая угроза штурма для кронштадцев исчезала: по морю к ним подобраться было никак нельзя.
В общем-то, когда говорят о Кронштадском восстании, на этот момент чаще всего делают упор: мол, растаял бы лед, и все сложилось бы по-другому, но вот выдалась холодная весна — и Красная армия сумела подойти к крепости по льду.
Соображение это верное, но кое о чём всегда забывают. Время работало не только на кронштадцев, но и против них.
Первая проблема: снабжение.
Кронштадт целиком зависел от поставок продовольствия. Когда восстание началось, запасов — продуктов, медикаментов, топлива — в городе было недели на две-три. Следовательно, чем дольше город держал осаду, тем ближе была угроза, натурально, голода.
Первыми об этом подумали даже не сами кронштадцы (они слишком оптимистично для того были настроены) — а эмигранты.
Тут надо сказать, что вся эмиграция, независимо от политических взглядов, наблюдала за Кронштадским восстанием с большим сочувствием.
Собственно, среди левых эмигрантов быстро созрел план помощи, и несколько видных эсеров отправились в Ригу, чтобы оттуда сообразить, как бы по льду дотащить до Кронштадта продовольствие.
(Характерная история номер один: из Риги эсеры связались с кронштадцами, мол, давайте мы вам поможем — и те вежливо отказались, не хотелось им, чтобы их ассоциировали с эмиграцией.
Но когда эсеры предложили второй раз, через неделю, кронштадцы уже согласились)
Из эмигрантской затеи ничего не вышло: пока эсеры договаривались с местными властями, пока занимались закупками, стало уже поздно.
(Характерная история номер два: до Кронштадта таки дотащил помощь один-единственный эмигрант, и это был барон Винкель, бывший капитан “Петропавловска”.
То есть, в семнадцатом году его бравые матросики топили офицеров, сам барон Винкель убежал в Финляндию, а потом не выдержал и не смог отсидеться.
Флот!)
Вторая проблема: боевой дух. В начале восстания у кронштадцев с ним все было в порядке, но держала их на плаву, помимо прочего, вера в то, что вот-вот поднимется ВСЯ СТРАНА.
Но не восстал Петроград — в том числе потому, что большевистское правительство бросило все силы на улучшение условий жизни. (Многие кронштадцы с горечью потом говорили, что рабочие предали их за кусок мяса).
С каждым днем кронштадцы все больше разочаровывались: в своей битве против большевистской диктатуры они остались одни.
Третья проблема. Большевики не были бы большевиками, если бы не поняли, что проблему, которая вызвала восстание, не подавить одной только силой.
Ленин и все остальные признали почти сразу, что внутреннюю политику надо менять коренным образом. Да, проект этих изменений обсуждали уже несколько месяцев как, но медлили, мялись, мямлили. А Кронштадт стал эдакой молнией, выражаясь ленинскими словами, вспышкой, которая высветила альтернативу резко и остро. Либо большевики меняют свою политику, либо они не устоят.
Все-таки одно дело, когда восстают всякие там крестьяне, их-то можно обвинить в отсталости и мелкобуржуазности, другое дело — матросы и рабочие Кронштадта.
И вот на Х съезде большевики обозначают переход к НЭПу: отказываются от продразверстки, разрешают частую торговлю, мелкий и средний бизнес и т.п.
Мы с трудом себе представляем пропагандистский эффект этого решения, но он, видимо, был очень серьезен.
Forwarded from Stalag Null
Кронштадт 1921
6. Штурм второй и последний
На 16 марта Тухачевский готовил начало второго штурма.
В этот раз он старательно учел все ошибки в подготовке первого. К Кронштадту стянули больше войск (уже около 30 тысяч), это были отборные части; их старательно агитировали делегаты Х съезда, рассказывая про тот самый НЭП.
Ненадежные части разоружали и отправляли в тыл.
Интересно, кстати, что в успехе штурма большевики все равно были не уверены до конца. Опубликован, например, любопытный документ, где Троцкий разрешает — в случае повторной неудачи — использовать против кронштадцев химическое оружие (да, да).
Сам штурм был организован по старой схеме. Сперва целый день Кронштадт обстреливали из артиллерии. Потом, уже ночью 17 марта, к крепости с двух сторон — с севера и с юга — двинулась пехота.
Очевидцы вспоминали, что стоял необычайно густой туман, и в этом тумане красноармейцы двигались молча — запрещено было курить и даже разговаривать.
К полудню красноармецам удалось взять все островные форты и подобраться уже к стенам Кронштадта.
Усилия они направили на самую уязвимую часть крепости — на Петропавловские ворота.
Во второй половине дня большевикам удалось пробиться сквозь них, и уже тогда началось сражение в самом городе.
По всем свидетельствам, это была страшная бойня. Кронштадцы сражались ожесточенно и отчаянно, большевикам удалось подавить сопротивление только к утру.
Когда стало ясно, что часы восставшего Кронштадта сочтены, Временный революционный комитет запросил у правительства Финляндии убежище.
Те разрешили, и ночью 18 марта 8 тысяч кронштадцев ушли по льду в Финляндию (8 тысяч, просто представьте).
Участь тех, кто не захотел или не смог уйти, была куда плачевнее.
Большевики не только намерены были дискредитировать восстание — на это, как мы помним, бросили значительные пропагандистские силы — они намерены были и максимально жестко расправиться с его участниками.
Сам по себе факт нахождения в Кронштадте уже расценивался как преступление. Все, кто были в крепости, прошли так или иначе через суды и трибуналы.
Итог был примерно таков: 2103 человек осудили на расстрел, 6459 отправили в концлагеря, еще несколько тысяч переселили из Кронштадта.
Так восстание было подавлено.
Да, из-за него большевики уступили в экономической политике, но во всем остальном, где только можно, закрутили и прижали. Свергнуть или как-то хотя бы смягчить партийную диктатуру кронштадцам не удалось; “комиссародержавие” устояло и укрепилось.
Интересно и удивительно набоюдать тут многие методы, которые мы привыкли ассоциировать со сталинизмом: у арестованных повстанцев выбивают ложных признания, всех несогласных обвиняют в белогвардействе и работе на Берлин/Париж/нужное подставить; арестовывают и членов семей.
Можно спорить о том, что это: уродливое перерождение партии из-за Гражданской войны, или с самого начала тянуло куда-то не туда.
Удивительно другое: в 1921 левые по всему миру слишком сильно симпатизировали большевикам, были слишком увлечены “воплотившейся в жизнь мечтой человечества”, чтобы все это заметить.
Эмма Гольдман была одна из немногих, кто сумел посмотреть реальности в лицо (как история показывает, это действительно редкое умение).
“Кронштадт оборвал последнюю нить, связывавшую меня с большевиками. Бессмысленная бойня, которую они устроили, свидетельствовала против них больше, чем что бы то ни было ещё. Как бы они раньше не оправдывались, большевики показали себя смертельными врагами революции. Я не могла иметь с ними больше ничего общего”.
6. Штурм второй и последний
На 16 марта Тухачевский готовил начало второго штурма.
В этот раз он старательно учел все ошибки в подготовке первого. К Кронштадту стянули больше войск (уже около 30 тысяч), это были отборные части; их старательно агитировали делегаты Х съезда, рассказывая про тот самый НЭП.
Ненадежные части разоружали и отправляли в тыл.
Интересно, кстати, что в успехе штурма большевики все равно были не уверены до конца. Опубликован, например, любопытный документ, где Троцкий разрешает — в случае повторной неудачи — использовать против кронштадцев химическое оружие (да, да).
Сам штурм был организован по старой схеме. Сперва целый день Кронштадт обстреливали из артиллерии. Потом, уже ночью 17 марта, к крепости с двух сторон — с севера и с юга — двинулась пехота.
Очевидцы вспоминали, что стоял необычайно густой туман, и в этом тумане красноармейцы двигались молча — запрещено было курить и даже разговаривать.
К полудню красноармецам удалось взять все островные форты и подобраться уже к стенам Кронштадта.
Усилия они направили на самую уязвимую часть крепости — на Петропавловские ворота.
Во второй половине дня большевикам удалось пробиться сквозь них, и уже тогда началось сражение в самом городе.
По всем свидетельствам, это была страшная бойня. Кронштадцы сражались ожесточенно и отчаянно, большевикам удалось подавить сопротивление только к утру.
Когда стало ясно, что часы восставшего Кронштадта сочтены, Временный революционный комитет запросил у правительства Финляндии убежище.
Те разрешили, и ночью 18 марта 8 тысяч кронштадцев ушли по льду в Финляндию (8 тысяч, просто представьте).
Участь тех, кто не захотел или не смог уйти, была куда плачевнее.
Большевики не только намерены были дискредитировать восстание — на это, как мы помним, бросили значительные пропагандистские силы — они намерены были и максимально жестко расправиться с его участниками.
Сам по себе факт нахождения в Кронштадте уже расценивался как преступление. Все, кто были в крепости, прошли так или иначе через суды и трибуналы.
Итог был примерно таков: 2103 человек осудили на расстрел, 6459 отправили в концлагеря, еще несколько тысяч переселили из Кронштадта.
Так восстание было подавлено.
Да, из-за него большевики уступили в экономической политике, но во всем остальном, где только можно, закрутили и прижали. Свергнуть или как-то хотя бы смягчить партийную диктатуру кронштадцам не удалось; “комиссародержавие” устояло и укрепилось.
Интересно и удивительно набоюдать тут многие методы, которые мы привыкли ассоциировать со сталинизмом: у арестованных повстанцев выбивают ложных признания, всех несогласных обвиняют в белогвардействе и работе на Берлин/Париж/нужное подставить; арестовывают и членов семей.
Можно спорить о том, что это: уродливое перерождение партии из-за Гражданской войны, или с самого начала тянуло куда-то не туда.
Удивительно другое: в 1921 левые по всему миру слишком сильно симпатизировали большевикам, были слишком увлечены “воплотившейся в жизнь мечтой человечества”, чтобы все это заметить.
Эмма Гольдман была одна из немногих, кто сумел посмотреть реальности в лицо (как история показывает, это действительно редкое умение).
“Кронштадт оборвал последнюю нить, связывавшую меня с большевиками. Бессмысленная бойня, которую они устроили, свидетельствовала против них больше, чем что бы то ни было ещё. Как бы они раньше не оправдывались, большевики показали себя смертельными врагами революции. Я не могла иметь с ними больше ничего общего”.
Вы спросите, что это за шесть постов опубликовал канал Шталаг нуль. А это я вытащила из архива текст про Кронштадское восстание марта 1921 года.
Все как вы любите: стратегии сопротивления диктатуре, рабочие и моряки против советской власти, эмиграция в СОМНЕНИЯХ, комиссародержавие.
Если хотите начать с причин, то вам сюда.
Если только про само восстание, то отсюда.
(Низовые антибольшевистские восстания – увлекательнейшая и важнейшая страница Гражданской войны)
Все как вы любите: стратегии сопротивления диктатуре, рабочие и моряки против советской власти, эмиграция в СОМНЕНИЯХ, комиссародержавие.
Если хотите начать с причин, то вам сюда.
Если только про само восстание, то отсюда.
(Низовые антибольшевистские восстания – увлекательнейшая и важнейшая страница Гражданской войны)
Как добивались 90% голосов в более честные времена:
Итак, осень 1945, есть югославский "Народный фронт", это Коммунистическая партия Югославии + немножко представителей разных других партий. Коммунисты, само собой, доминируют, а их лидер, Тито – в особенности.
Есть выборы, которые все-таки надо провести, впервые с оккупации и разделения страны в 1941.
Есть новые и несомненно прогрессивные законы, по котором право голоса наконец-то получили все (и женщины, впервые).
Есть полное ощущение, что "Народный фронт" и так победит: партизаны только что освободили страну, и их популярность крайне высока.
Но есть еще пример, пример в виде товарища Сталина, а товарищ Сталин меньше 90 не набирал нигде и ни по какому поводу.
Понятно, что какое-то количество людей были лишены права голоса: учитывая историю Югославии времен ВМВ, это даже иногда окей.
Понятно, что те, кто могли бы составить оппозицию, отчасти обезглавлены, отчасти запуганы и всячески ущемлены.
С другой стороны, какие же выборы, без оппозиции-то... товарищ Сталин, конечно, проводит их в одно рыло, но ведь можно быть ЛУЧШЕ товарища Сталина, а?
В общем, берете две урны: красненькую и черненькую. Красненькая – понятно, коммунисты.
Черненькая – тоже понятно: оппозиция. Вся, да. Любая. Без ее даже желания.
Ну а избиратель на участке кидает шарик – либо в красную урну, либо в черную.
Все так просто.
Результат: 90,5%, блестящая победа в конкурентных выборах.
(На фото те самые урны, а еще плакат: "Тот, кто голосует за черных, тот враг нашего народа".
Пост не ради аналогий, а чтобы расширить, так сказать, электоральные горизонты.)
Итак, осень 1945, есть югославский "Народный фронт", это Коммунистическая партия Югославии + немножко представителей разных других партий. Коммунисты, само собой, доминируют, а их лидер, Тито – в особенности.
Есть выборы, которые все-таки надо провести, впервые с оккупации и разделения страны в 1941.
Есть новые и несомненно прогрессивные законы, по котором право голоса наконец-то получили все (и женщины, впервые).
Есть полное ощущение, что "Народный фронт" и так победит: партизаны только что освободили страну, и их популярность крайне высока.
Но есть еще пример, пример в виде товарища Сталина, а товарищ Сталин меньше 90 не набирал нигде и ни по какому поводу.
Понятно, что какое-то количество людей были лишены права голоса: учитывая историю Югославии времен ВМВ, это даже иногда окей.
Понятно, что те, кто могли бы составить оппозицию, отчасти обезглавлены, отчасти запуганы и всячески ущемлены.
С другой стороны, какие же выборы, без оппозиции-то... товарищ Сталин, конечно, проводит их в одно рыло, но ведь можно быть ЛУЧШЕ товарища Сталина, а?
В общем, берете две урны: красненькую и черненькую. Красненькая – понятно, коммунисты.
Черненькая – тоже понятно: оппозиция. Вся, да. Любая. Без ее даже желания.
Ну а избиратель на участке кидает шарик – либо в красную урну, либо в черную.
Все так просто.
Результат: 90,5%, блестящая победа в конкурентных выборах.
(На фото те самые урны, а еще плакат: "Тот, кто голосует за черных, тот враг нашего народа".
Пост не ради аналогий, а чтобы расширить, так сказать, электоральные горизонты.)
Проблема "военного тупика" всегда так или иначе заставляет задуматься, почему же происходят военные революции или другие серьезные трансформации военного дела.
Проще говоря: почему иногда война очень сильно меняется?
Ответ, которым первым приходит в голову: из-за новых технологий, т.е. когда появляется новое оружие или новые виды вооружений. Примеров тому полно: огнестрельное оружие, штык, дальнобойная артиллерия, танк; сейчас вот дроны всем полюбились (да, и статьи о "революции дронов" выходят десятками, и каждому военному эксперту в интервью обязательно скажут: "а вот это же из-за дронов все, да?")
Вообще, МНОГИЕ военные историки / аналитики / эксперты очень сильно любят технику, интересуются техникой, – и вполне ожидаемо делают упор на технологии как первопричину военных революций.
Ответ второй: изменения войны связаны с изменением военной мысли, доктрины.
За примерами тут тоже далеко ходить не придется. Танки впервые появились в 1916, однако никакой революции тогда на поле боя не случилось, да и в целом толку от них в ПМВ было немного. Дроны первыми активно стали использовать игиловцы, гранаты с них сбрасывать – это их ноу-хау; ну и где теперь те игиловцы.
В общем, у нас есть два лагеря: те, кто ратуют за ведущую роль "технологий", и те, кто ратуют за ведущую роль "мысли". Кто же прав?
Ответ вы уже знаете: оба подхода и правы, и не правы одновременно. Природа военных трансформаций очень сложна – и там "технологии" и "мысль" не противостоят друг другу, а друг друга дополняют.
Я бы описала это так. Новая технология – необходимая предпосылка для военной революции.
Технология колеблет устоявшиеся представления о том, как надо воевать и побеждать; она создает такую ситуацию, где воевать по-старому попросту невозможно.
Ручное огнестрельное оружие, вошедшее в широкий обиход в конце XV века, тут же показало, что оно способно остановить главную ударную силу того времени: тяжеловооруженного всадника.
Танк, в 1916 медленный, неповоротливый (и который нагревался внутри так, что там можно было находиться часа 4 от силы) – так вот, он уже показал, что в атаку может идти не только пехота, а еще и железная стреляющая штуковина.
Но одной предпосылки – одной технологии – для военной революции мало.
Чего не хватает? Не хватает, собственно, нового мышления: ведь надо придумать, как именно эту новую технологию использовать, как с ее помощью побеждать.
Т.е., речь идет о тактике и о доктрине; или, как называет это Стивен Биддл, известный американский аналитик – "force employment", применение сил.
В идеале формула выглядит так: сперва новые технологии, потом вокруг них выстраивается новая тактика и доктрина = военная революция.
Так, к танку в конце концов появилось то, что называют доктриной блицкрига (сейчас так называют; современники этого термина не использовали).
К ручному огнестрельному оружию – терции и тактика pike-and-shot; и эти уже послужили не просто военной революции, а Военной революции с большой буквы, которая изменила войну и военное дело кардинальным образом.
Поэтому дроны и другие новинки это, конечно, "хорошо и замечательно", как говаривал Фердинанд Фош, – но их одних мало.
Проще говоря: почему иногда война очень сильно меняется?
Ответ, которым первым приходит в голову: из-за новых технологий, т.е. когда появляется новое оружие или новые виды вооружений. Примеров тому полно: огнестрельное оружие, штык, дальнобойная артиллерия, танк; сейчас вот дроны всем полюбились (да, и статьи о "революции дронов" выходят десятками, и каждому военному эксперту в интервью обязательно скажут: "а вот это же из-за дронов все, да?")
Вообще, МНОГИЕ военные историки / аналитики / эксперты очень сильно любят технику, интересуются техникой, – и вполне ожидаемо делают упор на технологии как первопричину военных революций.
Ответ второй: изменения войны связаны с изменением военной мысли, доктрины.
За примерами тут тоже далеко ходить не придется. Танки впервые появились в 1916, однако никакой революции тогда на поле боя не случилось, да и в целом толку от них в ПМВ было немного. Дроны первыми активно стали использовать игиловцы, гранаты с них сбрасывать – это их ноу-хау; ну и где теперь те игиловцы.
В общем, у нас есть два лагеря: те, кто ратуют за ведущую роль "технологий", и те, кто ратуют за ведущую роль "мысли". Кто же прав?
Ответ вы уже знаете: оба подхода и правы, и не правы одновременно. Природа военных трансформаций очень сложна – и там "технологии" и "мысль" не противостоят друг другу, а друг друга дополняют.
Я бы описала это так. Новая технология – необходимая предпосылка для военной революции.
Технология колеблет устоявшиеся представления о том, как надо воевать и побеждать; она создает такую ситуацию, где воевать по-старому попросту невозможно.
Ручное огнестрельное оружие, вошедшее в широкий обиход в конце XV века, тут же показало, что оно способно остановить главную ударную силу того времени: тяжеловооруженного всадника.
Танк, в 1916 медленный, неповоротливый (и который нагревался внутри так, что там можно было находиться часа 4 от силы) – так вот, он уже показал, что в атаку может идти не только пехота, а еще и железная стреляющая штуковина.
Но одной предпосылки – одной технологии – для военной революции мало.
Чего не хватает? Не хватает, собственно, нового мышления: ведь надо придумать, как именно эту новую технологию использовать, как с ее помощью побеждать.
Т.е., речь идет о тактике и о доктрине; или, как называет это Стивен Биддл, известный американский аналитик – "force employment", применение сил.
В идеале формула выглядит так: сперва новые технологии, потом вокруг них выстраивается новая тактика и доктрина = военная революция.
Так, к танку в конце концов появилось то, что называют доктриной блицкрига (сейчас так называют; современники этого термина не использовали).
К ручному огнестрельному оружию – терции и тактика pike-and-shot; и эти уже послужили не просто военной революции, а Военной революции с большой буквы, которая изменила войну и военное дело кардинальным образом.
Поэтому дроны и другие новинки это, конечно, "хорошо и замечательно", как говаривал Фердинанд Фош, – но их одних мало.