Во время ВМВ Нидерланды были оккупированы Третьим Рейхом, и за пять лет войны пережили все, что только можно вообразить. Холокост, террор, принудительные работы, голод, немецкие и союзнические бомбардировки, карательные эсэсовские акции и т.п.

Начиная с 1960-х, голландские историки стали активно этим периодом заниматься. Тогда же начал выходить opus magnum главного специалиста по теме, Луиса де Йонга – "Королевство Нидерландов во Второй мировой войне", 15 томов, до сих пор считается фундаментальным и авторитетным исследованием.
Итак, вроде бы пока все просто: маленькая и очень пострадавшая страна изучает свой травматичный исторический опыт.

Но эта медаль очень легко переворачивается.

В августе 1945 в Джакарте была провоглашена независимость Индонезии.
Индонезия была стародавней голландской колонией; и отпускать ее, конечно, никто не собирался.
Началась война – долгая и ожесточенная.
В 1949 Нидерланды все-таки свои войска из Индонезии вывели, но не по доброй воле, а под колоссальным международным прессингом: США, например, пригрозились помощь по плану Маршалла обрезать.

Так вот. Де Йонг, воспринимавшийся как главный национальный историк, решил про Индонезийскую войну написать. Очень скоро он обнаружил – благо, ветеранов было полным-полно, письменных источников тоже – что поведение голландских войск в Индонезии ничем не отличалось от поведения немецких войск в Нидерландах. Соженные деревни, бессудные казни, в т.ч. и пленных, пытки, весь джентельменский набор.
Как положено нормальному историку, де Йонг назвал эти художества так, как они и должны называться: "военные преступления".

А потом его черновик утек каким-то образом в прессу, и в Нидерландах случилась форменная общественная истерика. Во-первых, никакие это не военные преступления, а просто, ну, "чрезмерное насилие". Во-вторых, как де Йонг посмел очернять голландских солдат. В-третьих, это вообще неправда, а кто попал, тот сам виноват. В-четвертых, это и не война была вовсе, а надо было порядок в Индонезии навести.
Скандал случился такой, что историки на долгие годы от этой темы отползли.

И только в конце ХХ в. общественная дискуссия стала меняться: тогда, уже со стороны Индонезии, несколько женщин подали в суд на правительство Нидерландов (у них во время войны убили мужей). Историки опять взялись за источники, за рассекреченные архивы, а там – сами понимаете.
Кроме того, к концу ХХ в. уже было понятно, что картинка ровно так же выглядела и в Индокитае, и в Алжире, и в Кении. С чего бы голландцам отличаться от других колониальных империй?
В общем, официальные извинения Нидерланды принесли, правда, уже в ХХI веке.

Эта нехитрая, но узнаваемая история хороша сразу в нескольких смыслах.

Во-первых, она о том, как легко, в один миг, происходит превращение из жертвы в агрессора. Одни и те же люди страдали от нацистского террора в Европе, а через пару лет сами устроили такой же террор в Индонезии.
Роль жертвы – это не то, что присуще имманентно.

Во-вторых, логика "это другое, потому что это про наших", срабатывает даже с явлениями, которые и выглядят одинаково, и совершались примерно в одно и то же время. (У "наших" чрезмерное насилие, а "военные преступления" – это у ужасных плохих нацистов)

В-третьих, если после ВМВ насилия в Европе и стало поменьше, то в колониях совершенно нет – и у нынешнего Глобального Юга очень свой взгляд и на "Европу", и на "цивилизацию".
И особенно на ВМВ – в той же Индонезии на рассказ о чудовищных страданиях голландцев под нацистской пятой только бровь поднимут.

Про деньги эмиграции, золото Колчака и "взрослых в комнате"

В августе 1918 г. части Народной армии генерала Каппеля взяли Казань.
Помимо прочего, в руки народармейцев попал и золотой запас Российской империи.
Когда Комуч был разгромлен, Каппель забрал золото с собой в Сибирь. Там за ним присматривал уже Верховный Правитель, адмирал Колчак.

Дальше все прозаично: зимой 1919/20 Сибирское правительство пало, белые подразделения частью пробились в Забайкалье, частью погибли, а золото (вместе с Колчаком) досталось большевикам.

Впоследствии о "колчаковском золоте" ходило много легенд, его искали то в заброшенных шахтах, то на дне Байкала. А правда, как и водится, скучна: большевики золото потратили.
Правда, не все.

Небольшую его часть Сибирское правительство отправило за границу, чтобы на валюту, обеспеченную им, купить оружие. Зимой 1919 деньги все еще не успели потратить (очень поздно начали).

Зимой 1919 почти никто не верил, что Омск, столица, будет потерян. Никто не верил, что Колчака ждет поражение. И уж тем более никто не мог представить, что фронт рухнет, как карточный домик, и что буквально через два месяца белая Сибирь падет.
И вот в этот момент, когда большевики приближаются к Омску, а командование кормит всех завтраками в стиле "да ничего страшного, отобьемся, в первый раз что ли", министр финансов Сиб.правительства, Бурышкин, отправляет телеграмму своим агентам за рубежом.
Агентам предписывалось перевести деньги правительства на свои личные счета.
Зачем? А вот для чего: если белых разгромят, деньги с официальных счетов либо заберут в счет долгов, либо отдадут большевикам. С личных же счетов попробуй еще достань.
(Удивительно, как в атмосфере неразберихи и отрицания, царившей тогда в Омске, нашелся человек, способный подумать о будущем)

Когда в 1920 сотни тысяч беженцев (где-то 2,5 миллионов) из бывшей РИ оказались за границей, вопрос денег встал чрезвычайно остро.
Это понятно: люди убегали без вещей и сбережений, удаленной работы тогда не было. Даже в современном мире, где и богатства больше, и есть крупные гуманитарные организации, сотни тысяч беженцев – это серьезный вызов.
А уж что говорить о мире после ПМВ – у каждого государства и так было полно проблем; а тут надо кормить, содержать, возить и т.п. ДВА С ЛИШНИМ МИЛЛИОНА ЧЕЛОВЕК.

Слава Богу, деньги были – вот только кто будет ими распоряжаться? Народу много, у каждого свои проекты, да и как не подраться из-за золота-то, ну.

Нужна была организация, которая: 1) объединяла бы всю эмиграцию (кхе-кхе) 2) имела бы авторитет у иностранных правительств 3) обладала бы хоть какой-то легитимностью.

Такой организацией стало Совещание послов.
Большинство из послов были назначены Временным правительством, кое-кто еще царским, и с 1917 они много чего на себе тянули – просили помощь для белых, участвовали в Паржиской конференции. Послы воспринимались как люди "над схваткой"; у них был авторитет и в среде эмигрантов, и у иностранных правительств.
В общем, именно они и стали распоряжаться деньгами. Что показательно: крупных ссор по поводу денег не случилось ни одной.

Учитывая количество беженцев, любые деньги можно было промотать и за год. Поэтому послы старательно расставляли приоритеты: содержали русскоязычные школы (десятки тысяч детей учились в таких школах), больницы, давали деньги на гуманитарные нужды беженцев и на содержание войск.
В первые годы эмиграции эти деньги помогли миллионам людей.
(Русскую школу закончил, напр., писатель Гайто Газданов)

Ситуация с общественными деньгами российской эмиграции во многом уникальна; почему же все получилось?
Совпали три редкие составлящие. Люди, честно сказавшие: "надвигается катастрофа, и надо срочно решать под свою ответственность". Авторитетные, ресурсные люди, сумевшие объединиться ради общего блага. И люди, умевшие и готовые распределять деньги на низовом уровне (структуры Земгора).

Как мы можем убедиться нынче, подобные совпадения крайне редки.

Во-первых, вот я, чтобы напомнить, кто ведет канал. Во-вторых, не теряйте, эту неделю я набираюсь ума на научной школе про национализм, конфликты и насилие.
(Могу небольшие заметки по докладам постить, если вам интересно)

Ладно, вот тезис из доклада профессора Синиши Малешевича, вызвавший изрядный шум.

Малешевич (один из больших авторитетов в violence studies) рассказал: чем ДАЛЬШЕ человек от фронта/участия в боевых действиях, тем БОЛЬШУЮ враждебность он испытывает по отношению к противнику.
По этому поводу проводились многочисленные социологические исследования. Малешевич сослался на два: во время ВМВ среди американских солдат, сражавшиеся с японцами непосредственно, было меньше сторонников бомбардировок Японии, чем среди гражданских американцев, в глаза ни одного японца не видевших.
Второй: среди жителей британских городов, подвергшихся немецким бомбардировкам в ходе Блица, сторонников бомбардировок немецких городов было меньше, чем в тех городах, которых никто не бомбил.

(Замечу кстати, насколько порой выводы социальных наук противоречат интуитивному пониманию действительности)

(Продолжаем)

Была мощная ирландская секция.
Тут надо помнить вот что: Соглашение Страстной пятницы ("The Good Friday Agreement"), положившие конец конфликту в Северной Ирландии, считается образцом того, как успокаивать долгое, ожесточенное и кровавое противостояние.
Обычно национализм + исторические травмы + sectarian violence (ну нет перевода на русский; вольно – "противостояние не на уровне государств, а на уровне сообществ, подпитывается взаимной ненавистью и предрассудками, разгорается обычно в мультиэтнической/мультирелигиозной среде") – это неразвязываемый узел.
Но в Северной Ирландии почему-то получилось конфликт урегулировать, и теперь всем интересно, как именно получилось, и можно ли это применить где-нибудь еще.

Интересные тезисы из докладов:

○ С 1970-х британскому правительству пришлось контактировать с лидерами ИРА. И это при том, что британцы воспринимали ИРА как недоговороспособных террористов.
Оказалось, что если точка зрения ИРА не представлена, то на улучшения вообще расчитывать нельзя: поэтому, куда деваться, надо разговаривать и с теми, кто вообще не нравится. (И лидеров ИРА тайком на самолете возили в Лондон)

○ Лидеры ИРА использовали сложную стратегию, чтобы добиться своего: методы у них были радикальные (буквально теракты в т.ч.), но когда дело дошло до переговоров, они выдвинули довольно умеренные требования.
Британцы ждали, что ИРА потребует объединения С.Ирландии с самой Ирландией, но те запросили реформ, прав, свободного перемещения и вывода британских войск.
Увидев альтернативы – террор против умеренных требований – британское правительство в конце концов пошло на попятную.
(Тут, правда, есть убедительные доводы, что сработали еще примеры Израиля/Палестины и Боснии, наблюдаемые в режиме реального времени)

○ Соглашение подписали в 1998, однако еще несколько лет после ИРА не разоружалась. Мотивация была такая: "британцы наверняка попробуют соскочить, сольют свою часть соглашения, и как же мы будем тогда без оружия, ДУРАКОВ НЕТ"

○ Успех "Соглашения" объясняется еще и тем, что это не были какие-то условия, навязанные сверху. Ровно наоборот: их разрабатывали в тесном сотрудничестве с локальными сообществами, с людьми на местах – это был компромисс, руку к которому приложили буквально "простые люди".

(Почитала тут статьи коллег про военные преступления, и возникло желание пояснить)

В международном уголовном праве есть четыре ключевые категории, то, что называется "core crimes". Это:

1. Военные преступления;
2. Преступления против мира;
3. Преступления против человечности;
4. Геноцид.

Военные преступления это самая старая категория, геноцид – самая новая.
На Нюренбергском трибунале, например, судили за преступления против человечности, а не за геноцид, как часто думают.

Разрабатывали и кодифицировали МУП во второй половине XIX – первой половине ХХ в., тогда были подписаны знаменитые Женевские и Гаагские конвенции.
Женева – это гуманитарное право: про раненых, медицинский персонал, позже пленных, etc.
Гаага – про правила и обычаи войны: что можно делать на войне, как обращаться с военнопленными, кто такие комбатанты, etc.

Кстати, в разработке "правил и обычаев войны" ключевую роль сыграли тогдашние юристы и дипломаты из Российской империи – вот о чем правильно было бы помнить (предлагаю даже считать, что скрепы блюдут лишь те, кто уважает международное уголовное право, деды-то писали!)

Несмотря на то, что Гаагские конвенции были подписаны еще до Первой мировой, никакого трибунала после войны устроить не удалось. Несколько десятков немцев пытались судить в Германии (и почти всех отпустили).
Суды Османской импери разбирали дела тех, кто устроил геноцид армян – очень любопытный, но тоже тупиковый эпизод.
То есть, Нюренберг, сорок с лишним лет после подписания Гаагских конвенций, был, по сути, первым нормальным международным уголовным судом.

А поскольку без прецедентов всегда тяжеленько, то юристы, покопавшись, достали из XV (ПЯТНАДЦАТОГО) века дело Петера фон Хагенбаха. Оно обладало всеми признаками нормального международного уголовного суда – и позволяло сделать красивую оговорку в том духе, что раз в XV веке понимали, то и нам в 1945 стыдно было бы не.

Бродила тут по Сремским Карловцам, сонному старинному городку, и случайно забрела на кладбище.
Карловцы находятся в Воеводине, а Воеводина – это такое типичное восточноевропейское пограничье со сложной судьбой. Когда-то военный фронтир между Османской империей и державой Габсбургов, потом просто у Габсбургов, потом часть Венгрии в составе Австро-Венгрии, после ПМВ отошла Югославскому королевству, в ВМВ нацисты отписали ее усташам, финально – в социалистической Югославии; теперь в Сербии.
На землях с такой бурной историей кладбища – это самый честный из памятников.

В католической части полно брошенных могил и старых, истершихся могильных камней. На многих из них, впрочем, по-прежнему можно угадать немецкие фамилии. 

И вот это единичная, но крайне показательная иллюстрация к тому, как изменилась демография Восточной Европы после двух мировых войн.
Из нее исчезли два больших сообщества, которые ее во многом и сформировали – строили города, жили в них, присутствовали везде и во всем.
Речь, конечно, о евреях – уничтоженных и, после, уехавших, и о немцах – изгнанных.
(тезис о том, что В.Европу до неузнаваемости изменило исчезновение немцев и евреев сейчас многие историки повторяют, но всегда сложно осознавать масштабы. А ведь речь идет буквально о многих миллионах)

В этом смысле Братислава мало чем отличается от Калининграда, а Гданьск от Тимишоары или Ясс – большинство нынешних жителей въехали совсем недавно, во второй половине ХХ, и приспособили под себя среду, созданную совсем не ими.
О тех, прежних жителях,  вспоминать особенно не принято – это травматично , сложно, да и попросту неудобно.
Но камни помнят, да.

В своих заметках нашла отличный пример того, как политические акторы могут одновременно совершать действия, по эффекту прямо противоположные друг другу.

Итак, 1918 год. Граф Гарри Кесслер, немецкий офицер, служит в Обер-Осте (командование Восточным фронтом), где помогает вести переговоры с большевиками.
Кесслер не кадровый дипломат и не какой-то особый специалист по России – он, как бы это сказать, интеллектуал и любитель искусства. На фронте, едва ли не под русскими пулями, читал "Войну и мир", а до войны приятельствовал с Дягилевым и Стравинским.
Видимо, логика Обер-Оста выглядела так: "лучше это, чем ничего".

Переговоры шли успешно. Вот-вот Восточный фронт, который отнимал у Германии так много сил, должен был изчезнуть – а это означало, что все ресурсы можно будет бросить на Западный, и победить наконец.

В общем, когда все было уже на мази, Кесслер узнал, что немецкие военные тайком поставляют оружие разным антибольшевистским силам. И не только каким-то национальным движениям (это еще можно было понять), а самым что ни на есть махровым белым.
Кесслер явился в Обер-Ост и устроил скандал.
Выгодно ли Германии закрыть Восточный фронт? Еще как, единственный шанс победить, по сути. Выгодно с большевиками союзничать и торговать потихоньку? Выгодно, Германия задыхается в британской блокаде.
А если большевики узнают, что немцы поставляют оружие белым, разве тогда весь план не рухнет? Рухнет.
Так и чего же вы, гады, творите, спрашивает Кесслер у генералов из Обер-Оста, вы же все понимаете, сами эти переговоры начали, и меня сюда сами перевели.

И тогда генералы, потупившись, объяснили: да, белые, Корнилов там, Деникин, и так далее – враги. И выступают против примирения с Германией. Но это какие-то понятные враги, привычные. Мы полжизни тут с ними то соседствуем, то воюем. Они такие же кадровые военные, как и мы.
А вот большевики, пускай их политика и выгодна Германии – это что-то непонятное, пугающее, чума и зараза, мечтают уничтожить старый мир и сжечь все привычное в пожаре мировой революции.
Ну вот и как нам не давать Корнилову ружей?

Так Кесслер и не смог никого не в чем убедить.
И это, как я и сказала уже, хорошая иллюстрация к тому, насколько критерии "логики" неуместны порой к реконструкции прошлого (да и настоящего тоже).
Мало ли, что нам со стороны кажется логичным; одни и те же люди могут хотеть одного, бояться другого, делать все и сразу во все стороны, и нашему видению не соответствовать никак.

А давайте я объясню, что такое позиционный тупик и откуда он берется.
(На примере ПМВ – а то опять начиталась я военной аналитики, и поняла, что начинать нужно с основ.)

Итак. Долгое время идеальной кульминацией войны считалось "генеральное сражение". Что это такое все хорошо представляют: Аустерлиц, Бородино, Седан, или, если залезать в классику, – Канны.
Описывая по-простому: есть поле (территория, ограниченная в пространстве и охватываемая взглядом); есть две армии. На этом поле они сшибаются, и бьются – полдня, день, два, три, пока одна не отступит.
Главная ударная сила в генеральном сражении это пехота. Кавалерия, артиллерия – это все прекрасно, но сугубо вспомогательно.
Пехота выясняет отношения в ближнем бою, стреляя из ружей / идя в штыковую.
Просто, изящно и – быстро.

XIX век был веком генеральных сражений, и когда началась Первая мировая, командующие со всех сторон были уверены, что и здесь все решится в очередной колоссальной битве.
Первые месяцы, в целом, их ожидания оправдывали: да, армии были побольше, чем при Наполеоне, да, географически сражения расползлись, да, во времени тоже... – но до поздней осени 1914 можно было делать вид, что это детали.
А потом пришлось посмотреть правде в глаза: генеральное сражение сделалось невозможным.

Это означало, что рушилась вся доктрина: все представления о том, как вести войну, и с помощью чего в войне побеждать.
Почему же так получилось?

Короткий ответ:
Из-за качественного скачка в развитии военных технологий.

Длинный ответ:
У немецкого писателя Эрнста Юнгера, ветерана ПМВ, есть знаменитая книга: In Stahlgewittern, "В стальных грозах"/ "В стальном шторме". Что такое этот самый "стальной шторм"?
А это чрезвычайно плотный и смертоносный огонь артиллерии и пулеметов. (Сравнение с бурей и штормом постоянно встречается в дневниках и мемуарах участников ПМВ. Это не Юнгер придумал – это буквально в воздухе витало.)

А что, спросите вы, раньше этого стального шторма не было? Именно что не было.
К 1914 году Индустриальная революция (столь прославленная) породила не только телефоны, камеры, метро и горячее водоснабжение; еще она породила пулеметы, выдавашие минимум по 600 выстрелов в минуту, и дальнобойную тяжелую артиллерию (стреляет издалека; каждый снаряд способен убить и покалечить несколько человек, особо в детали вдаваться не стану).

Итак: новые военные технологии, в первую очередь артиллерия и создавали на поле боя ситуацию "стального шторма".
В чем же проблема? А в том, что солдаты, попав под стальной шторм, просто не способны были выжить.
Больше того: они погибали до того, как успевали выполнить хоть сколько-то значимую военную задачу.
То было полное торжество индустриальных технологий над всем, что раньше так ценилось на войне: над смелостью, героизмом, человеческим подвигом. Шрапнели было все равно, как бить и по кому: по смелому, по трусу, по опытному, по новичку.

А если солдат не может выживать на поле боя необходимое время, то и генерального сражения, как вы уже догадались, никакого не получается.
Вот вам и тупик.

Надо было воевать по-другому; но как – никто не понимал. Никакой другой ударной силы, кроме пехоты, тогда никто не мог придумать.

Первым ответным шагом было закопаться и окопаться – километры траншей защищали пехоту от "стального шторма" (зима 1914/1915).
Проблема в том, что для того, чтобы атаковать, по-прежнему надо было поднять солдат из окопов наверх, на территорию ничьей земли между своими позициями и вражескими.
И на открытой местности войска опять оказывались уязвимы для стального шторма, и гибли, и не добивались никаких весомых успехов.

Так артиллерия стала "богом войны" (и до сих пор им остается), а пехота оказалась привязана к земле: к окопам, траншеям, к тем неровностям рельефа, которые позволяли укрываться на ничьей земле.
С тех пор война – это территория "стального шторма"; а проблему позиционного тупика пытались разными способами – и с попеременным успехом – решить всю Первую мировую.
(И даже, в целом, решили. Но об этом как-нибудь в следующий раз.)

Популярный генерал, патриот и ястреб, разочарованный тем, как правительство и командование обращается с его солдатами, поднимает мятеж. Мятеж плохо продуман, план дикий, однако вся страна поставлена на уши...
Так вот.
Это всего лишь сюжет фильма The Rock 1996 года.

*В сторону*

Вспомнилось, что сказал президент Трумэн о генерале Маркартуре, когда они поссорились во время Корейской войны.
(Макартур был чрезвычайно популярный генерал, герой ВМВ. Но после нескольких поражений в Корее, по классике, принялся устраивать Пентагону истерики и сделался неуправляем):

"Я уволил Макартура за то, что он не признавал авторитет президентской власти, а не за то, что он был тупым сукиным сыном. Последнее для генералов не противозаконно – а то две трети из них уже сидели бы за решеткой."

Трумэн, кстати, в генералах бесспорно разбирался: во время ВМВ был вице-президентом, а позже при нем началась Холодная война.

По наводке читателей обнаружила пост А.Коха, где он называет знаменитый стоп-приказ Гитлера мая 1940 "необъяснимым".
Что ж, давайте немного порасколдовываем мир.

Май 1940, немецкая армия мчится через север Франции к побережью, фронт союзников прорван и смят.
(Это движение военные историки называют Sichelschnitt, "взмах серпом" – образ очень понятный).

21-го мая танковый корпус Гудериана добирается до Ла-Манша и поворачивает на север, к Дюнкерку, чтобы отрезать от него союзников. К тому моменту Дюнкерк был единственным подходящим портом на этом участке; соответственно, это был и единственный путь к спасению.
Если бы 24-го Гудериан занял Дюнкерк (а там речь шла о часах), то почти МИЛЛИОН британских, французских и бельгийских солдат оказались бы в ловушке.
И тут – правильно, и тут вмешивается Гитлер и все портит.
Он издает стоп-приказ, который – очевидно – предписывает Гудериану остановиться, где есть и не дергаться.

Что же произошло? Стоп-приказ был результатом внутренних конфликтов:
1. Борьбы между "консерваторами" и "новаторами" в командовании Вермахта.
2. Стремления Гитлера показать, что он здесь главный, ВООБЩЕ САМЫЙ ГЛАВНЫЙ, а не всякие там генералы.

Восстановим цепочку событий.
Итак, генерал Рундштедт, командующей группой армий Б (центральной), уже две недели в ужасе от того, что вытворяют его подчиненные.
(Заслуженный немецкий генерал был в шоке, когда узнал, что...)
Молниеносный бросок к побережью противоречил всем тогдашним представлениям о том, как надо воевать; коммуникации растягивались, фланги оголялись, и все это вполне могло закончится катастрофой.
Сейчас мы знаем, что это "блицкриг", что так надо и здорово – но Рундштедт помнил и битву на Марне, когда немцы тоже сперва шли очень бодро, а потом выдохлись, получили во фланг, и Париж не взяли.
В общем, Рундштедт просит своих подчиненных – того же Гудериана – быть помедленнее и поосторожнее.
Гудериан (знаменитый эпизод) эти призывы игнорирует. Логика у него, слона нашего, такая: он-то, создатель доктрины блицкрига, понимает, что делает, и понимает, что скорость в его случае – ключ к успеху.
Типичный, в целом, конфликт между консерватором военного дела и новатором – но Гудериана поддерживают Браухич (главком) и Гальдер (нач.генштаба), они разрешают ему воевать, как он считает нужным — т.е. Рундштедт оказывается обойден.
И так обижается, ну так обижается, что идет жаловаться Гитлеру.

И Гитлер вдруг Рундштедта поддерживает. С чего бы? Ведь действия Гудериана успешны, они приносят победу за победой.
Но в 20-х числах мая Гитлер уверен, что англичане И ТАК никуда не денутся. Куда больше его задевает, что Браухич и Гальдер отбились от рук, делают, что хотят, его в известность не ставят.
Более того: военные ПОСМЕЛИ не принять во внимание его экспертизу (Гитлер вспоминал битву на Марне, и целиком поддерживал опасения Рундштедта). Видите ли, они лучше знают. Видите ли, Гудериану на месте понятнее.

В общем, Гитлер отдает стоп-приказ, а дальше – оцените красоту игры – ставит Рундштедта решать, когда его отменять:)
Двум старшим генералам, Браухичу и Гальдеру, приходится, вопреки иерархии (!!), бегать за обиженным Рундштедтом и уговаривать его.
Через два дня тот соглашается, но — уже слишком поздно.

Союзники не теряли времени. Они отошли в Дюнкерк, построили оборону по каналам по периметру плацдарма, и, как мы помним, все-таки сумели провести успешную эвакуацию.

Так Гитлер совершил непоправимую ошибку: упустил британскую армию, не добил союзников именно тогда, когда это можно было сделать наиболее легко.
Вот только загадки никакой тут нет: "стоп-приказ" под Дюнкерком это прекрасный пример того, что для диктаторов вопрос власти и контроля намного важнее, чем успех, будь то на поле боя или во внутренней политике.

Лучше ошибка, но по воле Гитлера, чем блестящая победа, но достигнутая самостоятельными акторами вне его контроля – вот поэтому у диктаторов оно все и бывает, как бывает.

Попался пост, мол как хорошо, что в Первую мировую не было твиттера и телеграмма, а то там такое бы развели (и дальше шутки).

На самом деле, отсутствие твиттера мало что меняло: люди так же ничего не понимали, так же обменивались слухами один неправдоподобнее другого, и так же неистово верили во всякую чушь.

Да и профессор Соловей образца 1916 без работы не оставался ☻️

(Перевод выделенного зеленым: "Новости о смерти или самоубийстве кайзера появлялись постоянно".

Davies O. A Supernatural War. OUP, 2018. P. 3.)

Зачем солдаты сражаются?
На первый взгляд это слишком уж глобальный вопрос. Когда как: иногда людьми руководят прагматичные соображения, иногда – те или иные идеологии, патриотизм; чаще же всего человеческая мотивация сложна, многосоставна, и там без труда можно найти всего понемногу.

Однако выйти на уровень обобщений все-таки можно: один мотив встречается во всех войнах и у всех солдат (а так же у членов революционных движений, бойцов террористических организаций и т.п.).
Исследовать, зачем комбатанты сражаются, социологи стали еще во время ВМВ; те же результаты получили в других конфликтах ХХ века.
Более того: внимательное изучение источников показывает, что и в войнах прошлого было то же самое.

Этот мотив – "сражаюсь ради своих товарищей".
Иногда исследователи называют это "микросолидарность" (microsolidarity), или "солидарность малой группы" (small-group solidarity).
Смысл такой: базовая боевая единица это небольшая группа, отряд, в котором люди постоянно находятся рядом, действуют как единый организм, и вместе претерпевают все горести и радости.
Эмоциональная привязанность к членам этой малой группы становится невероятно крепкой и, более того, выходит на передний план, затмевая все остальное. Солдат может податься на фронт из патриотических соображений или желая сражаться за идею, – но скоро его мотивация поменяется, и лояльность малой группе сделается ведущей.

Многочисленные исследования показывают, что комбатанты охотнее пожертвуют собой не ради "Родины", а ради "парней"; не дезертируют, потому что "а как парни без меня", идут в бой, потому что "вместе с парнями", и "как я могу показаться перед ними трусом".
Вот так вот.

Во многих современных армиях, кстати, базовая подготовка предполагает, что "малая группа" должна сложиться и сработаться еще до попадания на фронт. Это загодя создает условия, чтобы у солдата сформировалась самая верная и самая рабочая мотивация сражаться.

Из-за "Оппенгеймера" в англоязычном интернете теперь спорят, надо ли было сбрасывать ядерные бомбы на Хиросиму и Нагасаки.

Убежденность людей, которые а) посмотрели трехчасовой фильм б) послушали своего деда не может не восхищать, – но дискуссия эта на самом деле стародавняя и непростая.

Есть позиция "за" атомную бомбу.
Мол, иначе было никак: Япония не сдавалась, и альтернативой бомбардировке было вторжение на японские острова – с высадкой десанта, боями за каждый город и чудовищными жертвами.
Здесь атомную бомбу рассматривают как меньшее зло; зло, которое сохранило сотни тысяч жизней американских солдат (да и японских тоже).
В качестве козыря предъявляют еще душераздирающую историю о том, что у американской армии по сию пору имеется запас из 120 000 purple hearts – в преддверии вторжения в Японию медалей отлили столько, что хватило на Корею, Вьетнам, Ирак, Афганистан, еще и осталось.

Есть позиция "против" бомбы.
Японское правительство уже готово было сдаться, и по дипломатическим каналам запрашивало мирные переговоры. Конвенциональных методов – морской блокады, обычных бомбардировок, а еще победы советских войск над Квантунской армией – вполне хватило.
Вариант этой позиции: Япония сдалась в любом случае не только из-за атомной бомбы, а из-за того, что СССР вступил в войну (об этом пишут многие авторитетные японские историки).
Мол, сами по себе бомбы не особо пугали на фоне того, что сделала с Токио бомбардировка конвенциональная, не-ядерная, а вот вторжение Красной армии в Маньчжурию и Южный Сахалин показывало, что всё, нет никаких надежд на переговоры, только сдаваться.
В любом случае: атомная бомбардировка здесь видится как бесмысленная, неоправданная, излишняя жестокость, а значит, как военное преступление или преступление против человечности.

Однако самое любопытное тут даже не аргументы сторон, а кое-что другое:
Первая позиция полностью повторяет рассуждения президента Трумэна, генерала Лемея и остальных, авторизовавших атомные бомбардировки Японии.
Если присмотреться, то эта позиция очень интересным образом 1) отсекает альтернативы 2) представляет вопрос в виде дилеммы.

С первым пунктом понятно. Люди, принимающие решения, их советники, аналитики всех уровней в упор не видят других вариантов.
Только атомная бомба может помочь – хотя в арсенале союзников имелось полным-полно разных других методов, от военных до дипломатических.

Со вторым пунктом сложнее, но он здесь самый важный. Страшное решение – сам Трумэн так его называл – оправдывается тем, что это меньшее зло внутри дилеммы.
Либо сотни тысяч американцев погибают во время вторжения в Японию, либо атомная бомба, да, куда деваться-то. Вы же не хотите, чтобы столько людей полегло? Ну вот и не нойте.
Такого рода решения работают, как выключатель: свет либо есть, либо нету, или грудь в крестах, или голова в кустах, или бомба, или бойня.
На самом деле, очень редко бывает, что у проблемы только два решения. Их всегда больше; их было больше и применительно к Японии летом 1945.

Иными словами, мы имеем дело с опасной и вредоносной логикой. Она отсекает всё множество вариантов, и оставляет один – частенько самый плохой и людоедский.
Проблема еще и в том, что такая логика зачастую формируется как раз в вопросах безопасности: в войнах, или в отношениях между государствами.
Сколько угодно страшное решение можно принять – и продать – если альтернатива ему, вторая часть дилеммы, это полная катастрофа, погибель и конец всего.

Продолжая разговор об учебнике Мединского (назовем это "досужие отпускные мысли").

Полистала я слитую в интернет часть, с 1945 по настоящее время, и выглядит она так, будто ее вытащили откуда-то прямиком из 1952.
Стиль, слова, уровень риторики – все это, ей-ей, даже не "совок", а прямо ждановщина.
Яркий пример тому: в учебнике есть неприязненный пассаж про Тито ("собака Тито"!), который "не прислушивался к предостережниям" из Москвы, и из-за этого Сталину, бедняге, пришлось с Югославией разорвать.

Во-первых, про то, что там в Москве югославы слушали, можно почитать у Милована Джиласа, одного из лидеров партизан, в "Беседах со Сталиным".
Мой любимый эпизод: в первый приезд Джилас конструктивно, как союзник и коммунист, жалуется Сталину на поведение некоторых частей КА, которые мародерствуют и насилуют (Джилас привел 111 случаев сексуального насилия, 1204 случая мародерства, что немало, особенно учитывая контекст)

Вместо того, чтобы нормально выслушать и принять меры – тема-то понятная для любой армии в такой войне – Сталин сердится, ноет, что Джилас оскорбил КА, и что "Разве он не может понять бойца, прошедшего тысячи километров сквозь огонь и боль и смерть, если тот пошалит с женщиной или заберет себе какой-то пустяк?"
(Представьте, сказать что-то такое человеку с Балкан 🤡)

В общем, Джилас подобрал челюсть со стола, и понял, что коммуникация как-то НЕ ВЫСТРАИВАЕТСЯ.

Во-вторых, пассаж про Тито попросту сложно представить и при Хрущеве, и при Брежневе, и уж тем более в Перестройку, т.е. это правда 1952.

Все-таки в РВИО вскрыли какую-то временную аномалию, которая сразу в послевоенный сталинизм выбрасывает, иначе я это все объяснить не могу.

Но тут всплывает и более важный вопрос:
А нужны ли нам в принципе учебники истории?

Я раньше преподавала у старшеклассников в лицее, и учебник не использовала. Ну, а зачем? Дать нарратив? (= "цельный рассказ о прошлом")
Я его на уроках даю так-то.

Работать с учебником на уроках? Пфф, да с чем там работать-то.
Историческая наука нынче уже давным-давно не претендует на то, чтобы выстроить картину прошлого "каким оно было на самом деле".
Но учебник за каким-то чертом (понятно каким) делает вид, что такая картинка есть, сейчас вот тут на 666 страницах напишем, как оно правда все происходило.

Иными словами: плохо даже не то, что учебник предлагает какой-то неправильный, нехороший нарратив и делает вид, что это истина. Плохо то, что в школе в принципе историю преподают как "совершенно правдивый и, последовательный и логичный рассказ о прошлом".

А ведь история как предмет могла бы дать много по-настоящему полезного и интересного. Полезно и интересно: работать с источниками (разбирать тексты, или картинки, или видео, или фильмы) – но тут вам учебник не поможет.

Полезно работать с разными взглядами на прошлое, с концепциями и противоборствующими нарративами – тут учебник мешает.

Полезно научиться подключать контекст, видеть, что любое событие и любая идея им окружены – и тут от учебника нет толку.

Полезно заниматься "критикой источника", видеть, почему и зачем люди пишут то или иное; и здесь, опять же, учебник не нужен.

Да и – финально – учебники скучно, уныло написаны пресным казенным языком, их и взрослому читать невыносимо, а уж детей таким мучить грешно.

Поэтому я в бытность учителем просто делала подборку материалов для урока / домашней работы, и все. Времени такая подготовка занимала изрядно, но было интересно, и, я надеюсь, не без пользы.
(Но и материшься ты, в час ночи вырезая из переписки Аксакова его мнение о Петре I, дай Бог)

Вообще я тогда считала, что если учитель истории использует учебник, то он недорабатывает.
Теперь я мягче и терпимее (работаю над этим!), но по-прежнему считаю, что учебник не нужен.