Там, на Ай-Петри — снег,
не водопады — льды.
Русла иссохших рек
жаждут живой воды.

Солнечных триста дней
в среднем здесь каждый год.

В реках воды — на дне.
Зной запекает рот,
сохнет трава в труху —
хрусткая степь звенит.
Видишь, как наверху
солнце ползёт в зенит?

Облако проплывёт,
словно медуза. Пар
щупальцами её
выпал, да не попал —
высох, к земле летя,
дымкой на миг повис.
Как заждалась дождя
древняя сеть кяриз!

Карстовый лабиринт
каменных горных сот
слушает — не звенит
ли дождь во сто голосов?
Сухо до ноября.
Но на вершинах гор,
снег, белизной горя
как головной убор,
лёг — и остался там.
Стал Демерджи седым.
Снег по зиме — к дождям
в пору большой воды.

Пей, полуостров, пей,
пой водопадом, пой.
Зелень долин, степей
да не иссушит зной.
Выкрикнут журавли,
видя бурленье вод:
рокот из-под земли —
вот она, вот, идёт!
Из берегов — Бельбек,
пенится Узунджа.
Русла подземных рек
полнятся. И дрожа,
заговорит земля,
где из-под самых ног
бьют родники полян.
Соединясь в поток,
грозно ревёт, рыча
голосом горных рек:
жаждал — так получай
досыта, человек.

Фото: Наталья Корнильева

Известнейшая из амфиболий
античности.
Окаменевший слепок
слов пифии, которым верят слепо.

Горячий воздух рвётся из щели
в земле.
Треножник над разломом.
Дева,
вдохнув дурмана восходящей пневмы,
бормочет непонятные слова.
Оракул в храме Аполлона в Дельфах.
Здесь предсказанья тёмные ловя,
тотчас несут их толковать поэтам.
И запросто прочесть и так, и этак:
двусмысленность придётся извинять.

Шипит битуминозный известняк
и выделяет в воду этилен
на глубине, где плещет ключ Кастальский.
Три тысячи таких тягучих лет
оракула сладкоречивый тлен
вдыхали вдоволь.
Крез утратит царство.
И до него бесчисленные все:
цари и Фив, и Спарты, Одиссей,
изгнавший по навету Телемаха,
наследника, осиротив Итаку —
толпятся у треножника, дрожат
и вожделеют золота и славы,
не замечая, что стекает яд
с губ пифии, жующей листья лавра,
и газ летучий — грёз её виновник.

Плесни из амфоры, прошу, ещё вино мне.

Того нельзя ли, этого нельзя,
а скот у храма в жертву принеся
двенадцатого гекатомбеона
и заучив приятные на слух
загадки, греки верили, что злу
звук преградит дорогу, как Пифону.

Ах нет, я вру: в Додоне сын Лаэрта
не понял шелест дуба в древней роще —
там смерть от рук сыновних напророчил
оракул: место, а не голос чей-то.

Ещё оракул — собственно слова,
формулировка.
Правда такова,
какой хотим мы, обмануться рады.
И буквы на дощечках нацарапав,
пройдоха-жрец всучит нам перевод.

А что же до кастальских пенных вод
и вечной болтовни про вдохновенье —
всё дело, виночерпий, в этилене.

Ты только погляди: кто там в летах?
На склоне лет и моралист Плутарх
был удостоен жреческого сана
в дельфийском прорицалище, в том самом,
где изначально пифия раз в год
вдыхала газ и бредила.
Но вот
не только в день священный Аполлона,
а ежедневно стали ждать словес,
и газ весь улетучился.
Исчез.
Мукой ячменной жертвенник в колоннах
чадил.
Жрецы курили лавр вотще.
Торчал пупом земли священный камень,
но всё темней казался смысл речей —
и ничего из них не почерпнуть.

Плутарха занимало: почему
не прорицает более стихами
служительница Аполлона в Дельфах?

Поэзия, мой Ганимед, как дева
небрежна стала в метре и в словах.

А перифразы, написал Плутарх,
отёрши пот с чела, уже не в моде.
Двусмысленности цели не находят,
стихи никто не учит наизусть.
И сладость пневмы выдохлась.
Боюсь,
ты сам решаешь, в чём твоя стезя:
сказать нельзя.
И не сказать нельзя.

#новое

Он воспылал ко мне страстью на переправе.
Княже тогда не обидел меня, не ранил,
а что горяч был — так я не держала зла.

И заструилась вода с моего весла,
блики костра отразив на далёком плёсе.
И утекло столько лет, столько зим и вёсен.

Там, где утратила я его, полыхает осень.
Доля вдовья черна: разом вспыхнула — и дотла.

Если ступишь в ладью, перевозчику даришь душу.

Кузнецам передайте: пусть горны пока не тушат,
наготовят углей дубовых к рассвету дня.
Вижу, кто там приехал сватать меня.

Я же отвечу со всем пылом,
со всей искренностью,
если бояр высылает за мной Искоростень.

Почести в Киеве княжеские воздаю:
гости, ложитесь-ка почивать в ладью.
Вас пронесут на руках до вырытой за ночь ямы,
да и бросят в неё, заполненную углями.

Буду стоять над нею, пока не выгорела,
чтобы убийцам смерть была горше Игоревой.

А передам, что не глянулись те. Отряди, мол, новых.
Жарко в натопленной мыльне, крепки засовы,
стены возьмутся — куда там углям дубовым:
пышет из-под венца, разлетаются искры.

Что те сваты? Сама приду. Жди, Искоростень.

Где закрывают небо листвою кроны,
валят древляне ствол для ладьи долблёной —
целой дружине достанет — одним комлем.
Хаживал муж мой на лодьях, несли их реки
прямо до моря, а там повстречали греков.
И корабли их плевались огнём диковинным
так, что горело не дерево, но вода.

Думали, что за мужа вам не воздам?

Вы, привязав его к молодым стволам,
жизнь мою разорвали напополам.

Пусть же не брага, а кровь, закипая, брызнет
возле кургана, где я сотворю тризну
и заберу в отместку тысячи жизней
за одного-единственного.

Вьётся река ужом возле Искоростеня.
Город в осаде. Повытоптаны поля.
Мне ни мехов, ни мёда не надобно от древлян.
Ночью осенней гонец вернулся из-за морей:
вынь из-за пазухи снадобье посмотреть,
да не просыпь ни крошки. Селитра. Сера.

Я соберу с вас дань, но особой мерой.

Лёгкого легче расплата за волю Мала:
с каждого дома дайте по птахе малой,
голубя дайте с зажиточного двора.
Пламя во мне достаточно полыхало,
пусть же на трут перекидывается искра,
брызнувши из-под кресала.
И от горючих моих непролитых слёз
пламя над кронами занялось.

То, что вчера ещё было Искоростенем,
к небу взовьётся и пеплом потом выстынет.
Я ничего не чувствую там, где жгло твоим именем,
Игорь:
искра потухла.
И душу вынула.

#новое

#мифы

Рим застолбили Интел или Вербатим.
Мёртвые языки — для больших IQ,
но благородных названий на всех не хватит.
А имена — это то, что я раздаю.

Я пробавляюсь брендингом.
Это весело.
Быть акушеркой мифам — забава.
Стиль
существования крайне причудлив, если вы —
те, кто внушает другим, как себя вести
с первого вздоха.
С днюхи и с понедельника.
Меря и веся, татарин, карел, узбек —
кем бы ты ни был, я продаю поведение.
Клею на судьбы мерзкий ярлык «успех».

Акционеры в глаза называют неймершей.
Главной по бантикам.
Или — писец словам.
Запоминаю.
Но выгляжу тихо внемлющей
брифам: да кто ж над ними мозги сломал?
Имечко вынь да положь, хорошо б солидное,
чтобы богато-дорого — и в бюджет.
Сколько их в мир моими ушло молитвами:
глядь на витрину, а там сплошь и рядом.
Жесть.

Жаждущему воздастся по вере глянцевой:
вымечтал что нашёптано — забирай,
не подавившись в приступе потреблятства и
не замечая, что это — моя игра:
будь ты хоть молодец добрый, хоть красна девица,
а отведу глаза да всучу коня.
Льёт на дорогу масло твой Harley-Davidson —
ты же, простак, не станешь его менять,
скажешь: мой парень метит так территорию!
Будешь платить за надписи на груди
втридорога, донашивая истории —
и угадай, кто их тоже помог родить?

Я раскаляю тавро до шипенья кожного,
чтобы клеймить послушных.
И вот те на:
каждый баран ведёт себя как положено,
как повелели данные имена,
и подставляет безропотно бок под стрижку.
Этому — подвиги, этим — юность, а тем — уют.

Я созидаю мифы.
И ненавижу
те имена, которые раздаю.

На склоне лет пусть будет виноградник,
за рядом ряд стекая вниз с холма
в долину, и уходит там в туман
страницей разлинованной тетради.

Пусть молкнет гул досужих голосов,
а море громко дышит, остывая,
и в скалы бьёт вода его живая,
и солнце в облака просыплет соль.

Пусть будет свет, рассеянный, но яркий,
и осторожным трогает теплом
за бок айву, упавшую на грядки,
и бражник воздух завихрит крылом.

И в небе пусть круги нарежет сокол.
И грозди сняты точно на Покров
янтарные, и время каплет соком:
густое и горячее, как кровь.

Несколько неожиданно для меня самой.

Юпитеру Максимусу Оптимусу Долихену

Долѝхен, здешний камень мягковат: не знаем, сколько выстоят колонны.
Твой храм cооружён сто лет назад был Первым Италийским легионом. Морской пехоты часть, что выслал Рим из Мезии на помощь Херсонесу, воздвигла по обету алтари и статуи тебе и Геркулесу.
Мы усмиряли варваров не раз во имя Pax Romana. И остались береговой охраной. Мы в Харакс отряды шлём по Via Militaris.
Воитель, попирающий быка, бог армии, запечатлённый в камне, тебе несём оружие врага и очищаем в пламени Вулкана.
Смотри: гора на западе, холмы, что к северу — такой же белый камень — они-то устоят. А мы из тьмы, из-под надгробий будем зреть веками: иные битвы шумно, как волна, нахлынут в Гавань Символов. Нагрянут завоеватели — и им сполна здесь камень кровью заливать багряной.
Земля затянет жадно алтари, укроет плющ плиту живой завесой, и позже фреску схоронят внутри под башней la fortezza genovese.
Османы рыбьим назовут садком изогнутую потайную бухту, а ураган шершавым языком слизнёт британский флот.
Сотрутся буквы, почти истлеет смертный медальон, зажат в руке морского пехотинца, но взят Сапун-горы изрытый склон.
А римский мир внезапно возвратится, и в парке у Федюхиных высот в обнимку с реконструктором пройдёт центурион, стирая все границы.

Хоть режь его, хоть ешь его ломтями —
густейший зной стоит и росы тянет
из почвы.
И почти кипит июль.

Подпёрли липы небеса, белея
вдоль старой позаброшенной аллеи
и от жары сомлели во хмелю,
и липнет к пальцам цвет воздушный, сладкий.

Оставь меж листьев жёсткие крылатки,
а венчики, их с пчёлами деля,
срывай, шальным не оставляя грозам.

Смешаешь с лепестками дикой розы
и настоишь на мятных фитилях
ратафию.
Иванов день всё ближе.
Не взят никем, в траве расплылся жижей,
заплесневел по шляпку белый гриб.

Отнимет спирт у розы, липы, мяты
их сок, и цвет, и мёд.
И в день девятый
глотни его, почуяв жар внутри.
И нипочём теперь любое лихо.

Иди: не клят, не мят и шит не лыком,
бери что можешь.
Отдавай что зря.
Есть две недели для цветенья липы.

Ты только их и помни, поелику
всё явственней дыханье ноября,
когда старик свезёт на тачке ульи
в гараж — а пчёлы грезят об июле —
зима ему оскалилась в лицо.
И волосы её полощет в небе
и раздевает липы ветер, гневен,
и им орёт на сотни голосов.

Но я тяну одну и ту же ноту:
вернётся день, где полны мёдом соты,
и ты пчеле лепечешь: не ужаль,
чтоб ангельских цветов, крылатых, белых
душа, коснувшись, пела и горела —
хоть режь меня, хоть ешь меня с ножа.

#новое

Деметра завершает годичный цикл

Под сводом храма, средь колонн, парит Деметра,
ещё окутана теплом. Открыты ветру
чертоги матери садов, и лоз, и злаков —
и ветер жалит. Но зато тут легче плакать.

Рыдай, пусть и не внемлет Зевс мольбам Деметры.
Зачем твой храм задумал здесь тот архитектор,
что проектировал вокзал? Знал, что посеял.
Деметра, выплакав глаза, смотри на Север,
откуда шквал летит стремглав на полуостров.
Легла дорога что стрела — прямой и острой.

Пускай магнолии в снегу, и сникла юкка,
твои печали берегут посланцев Юга,
сменивших множество постов, флотов и армий.
Умчат — на Дальний ли Восток, за круг Полярный
ли — поезда горячих их, сынов Тавриды.
Родные стынут очаги. Но скрыв из виду,
их у тебя отняв, украв, как плод и колос,
развеялась разлука в прах. Перемололась.

Пусть никого вернуть нельзя — любовь бессмертна.
Над симферопольским вокзалом ждёт Деметра.

#новое

Родная Морская библиотека, которая в наступающем году отметит 200-летие, напоминает

Как раньше поздравляли с Новым Годом известные люди:

А. П. Чехов – Ал. П. Чехову

«…Поздравляю твою лучезарную особу и чад твоих с Новым Годом, с новым счастьем. Желаю тебе выиграть 200 тысяч и стать действительным статским советником, а наипаче всего здравствовать и иметь хлеб наш насущный в достаточном для такого обжоры, как ты, количестве».

Н. В. Гоголь – А. А. Иванову

«Поздравляю Вас с Новым Годом, Александр Андреевич! От всей души желаю, чтобы он был плодотворен для Вашей работы и чтобы картина Ваша в продолжение его наконец окончилась и окончание её, венчающее дело, было бы достославно».

Н. В. Гоголь – Н. М. Языкову

«Поздравляю тебя с наступающим нашим Новым Годом. Да будет он нам благотворней и чудотворней всех годов и да восчувствуем в нем всю благодать и милость Бога!»

Арина Родионовна – А.С. Пушкину

«Милостивый государь, Александр Сергеевич, имею честь поздравить Вас с прошедшим Новым Годом и с новым счастием и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия».

Л. Н. Толстой – А. Н. Островскому

«Поздравляю Вас, любезный Александр Николаевич, с Новым Годом и воссылаю мольбы к богу о том, чтобы он ниспослал Вам в этом году здоровья и вдохновенья».

Варлам Шаламов – Борису Пастернаку

27 декабря 1953 года, Озерки

Дорогой Борис Леонидович.

Горячо благодарю Вас за присланные стихи, за Ваше отношение ко мне, право, мной вовсе не заслуженное. Как раз эти стихи мне дороги по-особенному. Письмо Ваше дошло до Озерков лишь вчера, 26 декабря.

Сердечно поздравляю Вас и Вашу жену с Новым годом. Хочу, чтобы Ваш новый год был творчески сильным, чтобы в новом году была открыта Вам дорога к свободному объединению с читателем. Чтобы Вы по-прежнему были совестью нашего времени, чтобы не пришлось снова писать Магдалин.

Чтобы Вы хранили верность своему великому искусству — с той же неподкупной чистотой, как Вы это делали всю жизнь.

Я сейчас весь в Вашем романе, в его мыслях и идеях. Письмо о нем получается большое, боюсь, что оно Вас утомит. Благодарю Вас за «Фауста» (жена мне писала) и за все, за все.

Желаю здоровья и счастья.

В. Шаламов

Астрид Линдгрен – читательнице Саре Юнгкранц

​3 января 1973 года

«День Рождества я храню как драгоценность. Никуда не хожу и никого не принимаю — сижу одна-одинешенька, читаю, слушаю музыку и наслаждаюсь, прямо умираю от наслаждения. Рождество, по-моему, лучший день в году.

У вас погода такая же паршивая, как тут? Пара кило снежку сейчас совсем бы не помешала. <...> Не надо мне ничего дарить, у меня уже есть твои фотографии. И чудесное письмо. Ну давай, чтобы все у тебя было хорошо, и ничего не бойся. И счастливого нового 1973 года. Астрид».

Коллектив Морской библиотеки поздравляет с Новым годом всех своих читателей! Здоровья, успехов, творчества, благости, радости! Новых замечательных встреч, презентаций, литературных вечеров! И, конечно, новых, интересных книг!

Из Крыма с любовью. Счастливого Нового года!

#книжная_полка
Ошеломительный Дмитрий Мельников

Калина красная одна
стоит в изодранном тулупе
из ледяного полотна.
Над ней летает ведьма в ступе.
Облокотясь, как на прилавок,
на ступу, выгнулась, и вот
в трубу бросает мертвых галок
и забивает дымоход.
По скатам крыши ходят навны,
в снегу печатая следы,
и только желтый круг фонарный
колеблется средь темноты.
И ведьма, рот, обросший шерстью,
скривив, кричит тебе: "Постой!"
Вот так вот выйдешь за водой
и повстречаешься со смертью.
Вступи же в яркий конус света
неустрашимый, как Хома,
во исполнение обета
молись - и расточится тьма
чертовок с черными крылами.
Уже под утро видно баню,
стога на поле. Ветер с крыш
сухой и тонкий снег сдувает
и строит стены и столпы,
и заметает, заметает
всё то, чего боялся ты.
На стеклах кружево настынет,
мороз ударит, встанет лед,
и под полозьями стальными
река внезапно запоет.

2 января 2020 года