https://www.whichfaceisreal.com/index.php один раз не угадал :'(

другими словами признаки наличия бессмертной души https://medium.com/@kcimc/how-to-recognize-fake-ai-generated-images-4d1f6f9a2842

Если вы, как я, вообще не можете читать Малабу, я вам суммирую ее заметку про моральность роботов из Транслита понятными словами и поспорю с ней.

Согласно Малабу, есть божественный нравственный моральный закон, который невозможно сформулировать алгоритмически. (Вообще это Кант, мы его любим, конечно).

А каждая машина, говорит Малабу, которую мы пытаемся заставить соблюдать и охранять закон, оказывается в роли /ангела/, который сам не понимает, что за мэссадж несет.

(Она поясняет это непонятной фразой "Система передает всяческую информацию, кроме информации о своей собственной функции передатчика информации." Чего? Почему? Слово "передавать" тут явно не в тему – но Лё Монд платный, посмотреть оригинал мы не можем – давайте представим, что там что-то типа "понимать", тогда все нам станет понятно).

А еще она пишет про "гомологию", лишь только чтобы сказать: машина похожа на ритуал, но цель у нее другая.

В этом я с Малабу не согласен. И у машины, и у ритуала, и у закона, и у суверена одна и та же цель – дать нам возможность не принимать какое-нибудь нравственное решение, потому что мы сами (как машины и как ангелы) не понимаем этот божественный нравственный закон, боимся его ненароком неправильно исполнить и сильно по этому поводу мучаемся. Пример того как мучимся вы видели у Лантимоса в "Убийстве священного оленя": если бы у мальчика и дяди был под рукой подходящий закон, то им не пришлось бы мучиться, они просто бы действовали согласно ему. В итоге дядя придумывает технологию для принятия решения вместо него!

Но еще, конечно, машина не просто исполняет за нас какой-то закон. Она переформатирует все поле нравственности, смещая центр проблемы куда-то еще. Вот вам примеры (конечно, выдуманные): вопрос о том, что есть, сменился (с "открытием" насилия) на вопрос о том, как защищаться, потом (с открытием сообщества с целью защиты) – кто враг и кого убивать, потом (с открытием суверенитета) – о том, кто правит, потом (когда выборы появились) – о том, как сделать честные выборы, а сейчас меняется на еще какой-то вопрос (потому что с новыми технологиями выборы это непонятно что). Видите: каждый из этих шагов был вводом технологии, и вопрос, к которому он приводил, это вопрос именно об этой технологии.

Вот для нас, маниакальных акселерационистов, самое интересное это то, что это будет за новый вопрос, когда компьютеры вдруг разрешат то, что кажется сейчас центром нашей моральной проблемы.

Философы пишут в личку, что Гринбаум это чувак, многолетний ресерч которого сводится к идее, что проблему вагонетки должна решать истинно-случайная монетка. Во во! Я уверен, было бы ровно как с Икс-ком или Цивилизацией - действительно истинно-случайную монетку заменили бы на ту, что выдает распределение, кажущееся справедливым, а на самом деле постоянно как-то кому-то подыгрывающее. Вот вам и пригодились мейнстрим-игры для критики философии

Я умудрился не заметить как Саша выпустил наконец свою великую игру

почитайте меня про Лакана и нехватку у компьютеров https://tripleampersand.org/can-machine-lack-lacanian-computation/

В том же &&& Journal самое популярное это было интервью с Заламеей. При всей моей любви ко всему, о чем он пишет, чтение немного разочаровывающее. https://tripleampersand.org/politics-math-age-post-truth-interview-fernando-zalamea/

Самое главное в математике это конфликт дискретного и непрерывного (символа и протяженности, по-декартовски сказатб), от Евклида до нашего времени многое можно понимать через эту войну за куски территории. Это позиционная и запутанная война в духе шпионских романов про шпионов в среде шпионов. В основном люди сходили с ума, натыкаясь на что-нибудь непрерывное, как Кантор. Я жил напротив его дома в СПб, выносил мусор под табличку "здесь жил Кантор".

Лучший эпизод этой войны был с Брауэром, который объявил войну топологическим извращениям, конкретно – топологическому обещанию того, чего нельзя найти. https://en.wikipedia.org/wiki/Brouwer_fixed-point_theorem : если хорошенько смять карту города и кинуть на мостовую, то на смятой карте будет точка, указывающая на настоящую точку под ней – но эту точку невозможно найти. Он это доказал, а потом решил, что так жить нельзя, отправился на поиски нормальной ("интуиционистской", позже "конструктивной") логики, которая не обещает то, чего не может дать, которая верит только в том, что дается за конечное количество дискретных шагов. Он искал топологию, адекватно схватываемую символами. (И тоже сходит с ума, но, скорее, из-за войны с Гильбертом, тогдашним математическим диктатором: если гордый Брауэр был готов пороть море классической математики, когда оно выдавало нелепости, то Гильберт считал, что "пусть растут все цветы" – лишь бы они вписывались в его бюрократические схемы). В итоге что? Изобретают компьютеры, и его логика оказывается применима для всего, что они делают – оказываясь лазейкой и для брауэрской топологии, разного рода вылазкам (вроде возможности за конечное время сравнивать бесконечные последовательности), победам протяженностей в царствах символов.

sap’s demand-forecasting component is designed to help companies avoid this fate. Still, from a worker’s point of view, S.C.M. software can generate its own bullwhip effect. At the beginning of the planning process, product requirements are fairly high-level. But by the time these requirements reach workers, they have become more exacting, more punishing. Small reductions in “latency,” for instance, can magnify in consequence, reducing a worker’s time for eating her lunch, taking a breath, donning safety equipment, or seeing a loved one.

https://www.newyorker.com/science/elements/the-software-that-shapes-workers-lives

супер интересно про сапу. кстати в германии харибо жалуются на сапу тревожный знак

главный хаскельский канал с мемами @libmustdie дал на меня ссылку и это приятно. лезу в старые черновики за недописанной историей I/O в хаскеле как классовой войны. но в принципе сразу предупреждаю я люблю континентальную философию и ненавижу рациональное мышление

Вы знаете об инцелах — involuntarily celibate — тех, кто, не познав секса, преклоняется перед его идеей, уверяя себя, что секс скрывает секрет счастья и наслаждения. «Applied Ballardianism» повествует об «indrop»e — involuntarily drop-out — несчастном верующем в Образование и Теорию, ненавидящем себя за неспособность вписаться в академический мир, преклоняющемся перед и завидующем тем, кто худо-бедно держится за академическую карьеру, уверенном, что именно академия была бы ключом к его успеху и самоуважению. Близость к заветному академическому успеху (защите диссертации) вводит героя в такую дикую панику, что он срывается и сбегает, и так несколько раз — панику куда большую, чем просто страх перед комиссией — панику, целью которой является избежание столкновения с тусклой реальностью: с тем, что академия не сможет оправдать ожиданий, что она — устаревший пережиток, полная идиотов и карьеристов, и ничего не имеет общего с тем идеалом, что засел у него в голове.

Проблема, конечно, не в том, что академия не получается — такого рода деятельность в принципе всегда обречена. Проблема в том, что, фокусируясь на фетише академии, Селларс (автор-повествователь) даже не рассматривает возможность уважать себя за что-то другое. Его путешествия по самым странным закоулкам, которые только остались в этом истурищенном мире, описаны им с чутким и избирательным вниманием образованного человека, которого трудно впечатлить чем-то банальным, но и невозможно удержать от поиска приключений на собственных условиях. Несмотря на то, что они составляют основу книги, эти путешествия презрительно игнорируются самим героем, который принимает их исключительно за трусливую, вульгарную прокрастинацию дела всей его жизни — написания диссертации про Балларда.

Про Балларда мы узнаем не очень много, это не книга про него — все же, выбор этот важен. В отличие от американских постмодернистов (Пинчон и т.д. — типичный выбор современного аспиранта), суть метода которых — обогащение вещи мифом, нанизывание на (надоевший, коммодифицированный) хлам избыточных, параноидальных смыслов, Баллард, напротив, раздевает вещи еще больше. Те самые вещи, которые обещают защитить нас, как раз и совершают предательство в романах Балларда: бетонные стены многоэтажки, призванной оберегать нас от уличных стычек, оказываются сосудом, в котором и вскипает классовая война; или же, в Crash, автомобиль, призванный прятать от толкотливой интимности улицы или общественного транспорта, сам становится машиной доступа к интимности столкновений. Баллард это именно тот писатель, что нужен для жестокого романа о предательстве теории — представьте себе что-то подобное о каком-нибудь Фостер-Уоллессе: что это была бы за унылая груда высокомерного, идеалистичного нытья!

Селларс распознает послание Балларда в понятии inner space, понимаемом как настояние на истине, основанной исключительно на «внутреннем», вопреки происходящему или навязываемому снаружи. Он топчется вокруг него, не сильно отдаляясь от давно надоевшего романтического понятия о внутреннем мире, от наивной, но агрессивно оберегаемой уверенности буржуа-романтика в его (экономической, интеллектуальной, эмоциональной) независимости. Понятие внутреннего, однако, имеет куда более долгую историю — и Селларсу удается прийти очень близко к настоящему истоку его современного понимания, хотя он сам этого и не замечает.

Понятие «внутреннего» (мира) в современности выходит из евангельского представления о «внутреннем человеке», которое проходит через трансформацию вместе со всеми остальными политизированными теологическими понятиями. В «Государе» Макиавелли то, что называется stato (стать, статус, состояние, но так же: state, государство), это единство монархического государства и состояния его государя. «Внутреннее» государства становится к новому времени обособленным, принадлежащим лишь государю и исключенным из над-государственных республиканских и религиозных иерархий; вслед за этим, «внутреннее» гражданина параллельным образом оказывается из тех же иерархий исключено вновь, порождая возможность протестантской переинтепретации библии и ее крайней точки, атеизма.

Таким образом, у inner space в книге Селларса оказывается своего рода рифма: микро-государства, маленькие самопровозглашенные суверенные непризнанные образования, интерес к которым его не оставляет. Как и все, что его интересует за пределами его фетиша, он относится к ним немного презрительно и теоретизирует лишь весьма поверхностно (через... «коммодификацию пространства»?), не замечая их близость к столь важному для него, но абсолютно не критически воспринимаемому inner space. При этом микрогосударства отлично иллюстрируют тот же самый баллардовский ход, о котором я только что писал: вместо нанизывания на «внутреннее» романтических мифов о внутренней истине, внутренних чувствах и подобной ерунде, Баллард описывает своих героев и их трансформации через те маленькие (физические) пространства, на которых они отвоевывают себе суверенитет. В натюрморте мы ближе всего подбираемся к тайне души.

Физическое пространство это место, где внешний человек, гражданин, соприкасается с государственным нутром. Оно стало местом призраков, объектом хонтологии, потому что государство обнищало духом, не поставляет нам (слава богу) больше смыслы и «нарративы». В то же время пространство «публичное», пространство речи и образования, симметричным образом связывает внутреннего человека с тем, что за рамки государства выходит. И если я дождусь наконец окончательного уничтожения идеи внутреннего мира, то это произойдет парралельно с тем, как сама идея академии оказывается призраком, гнетущим остатки того, что там у нас осталось внутри: академия как фетиш это не просто ностальгия по поводу культуры, это еще и тоска по содержательности души. Апплайд Баллардианизм — книга о хонтологии образования, несущественная как теория, но прекрасная как роман, тревога и мечта которого так близка нам, выросшим, за неимением лучшего, в тени идеала интеллигентности.

Detected: 'bear' at Bärencam: Blick auf den Bärensee